Наталья Калинина - Загадка старого альбома

– Ну, здравствуй! – она улыбнулась.

У Ильи будто камень с плеч свалился. Он боялся, что Варя встретит его с тем же равнодушием, с которым разговаривала по телефону. Но она, похоже, была рада его видеть.

– Здравствуй, – он несмело улыбнулся в ответ, все еще испытывая какую-то странную неловкость, от которой тело деревенело.

– Дай хоть на тебя погляжу, каким ты стал! – весело сказала Варя. – У-у-у, каким крутым!

Ее комплимент явно относился к его костюму и смутил Шахова еще больше. Как жаль, что он не переоделся в любимые джинсы, а так и приперся на встречу в ненавистном костюме и галстуке-удавке. Черт.

– Похоже, дела у тебя идут прилично. Ну что же, рада, рада за тебя, – заметила Варя. – Пойдем?

Илья отправился следом за Варварой. Из проходной они вышли в довольно просторный парк, в глубь которого вела аллейка с куполом из кленовых крон. Илья полной грудью вдохнул свежий воздух, и к нему постепенно стало возвращаться прежнее хорошее настроение, в котором он ехал сюда, предвкушая встречу с Варей.

Она почти не изменилась. Осталась такой же худощавой и немного угловатой. Угловатость скрадывал широкий белый халат, наброшенный на скромную одежду – свитер и черные брючки. Варя никогда не была поклонницей дорогих марок, одевалась слишком просто. И эта скромность в выборе одежды обманывала, скрывала Варину тонкую красоту, рассмотреть которую удавалось не сразу.

Единственное изменение, которое бросалось в глаза, – стрижка. Раньше у Вари была толстая золотая коса, предмет зависти ее сокурсниц. А сейчас голову девушки украшала короткая стрижка, которая хоть и шла ей, но все равно казалась какой-то чужеродной, будто парик, который примеряешь в шутку и не собираешься носить.

– Ты чего хромаешь? – спросила вдруг Варя, бросив на Илью чуть встревоженный взгляд.

– А ты чего волосы остригла? – невпопад, вопросом на вопрос ответил он.

– А со стрижкой я что, некрасивая? – усмехнулась она.

– Красивая. Только непривычно как-то...

Она неопределенно пожала плечами и вновь блеснула на него глазами, в морской синеве которых плескались солнечные зайчики. И, будто смутившись его пристального взгляда, опустила ресницы. Длинные ресницы, в которых заблудилось солнце. «Ох, Варька...»

– Волосы мне надоели. Неудобно, постоянно приходилось завязывать. У нас тут, в лаборатории, не до внешней красоты, главное – удобство. А ты так и не ответил, – перевела она тему, – почему хромаешь? Что с ногой, подвернул?

– Сломал. Перед новогодними праздниками.

– Вот как... – удрученно протянула Варя, будто и в самом деле огорчилась. – Сочувствую. У меня муж как-то тоже неудачно оступился, правда, все обошлось растяжением, но болело долго.

Она говорила что-то еще, только Илья уже не слышал ее слов, они падали будто в вату. «Муж». Почему-то было очень неприятно услышать от Вари о муже, хотя прошло уже много времени, и он знал о том, что она замужем. Не мог не знать, ведь этим и закончились тогда их отношения. Ее замужеством.

Но, черт возьми, все равно, даже спустя годы, даже помня, что она замужем, неприятно слышать об этом. Так неприятно, будто она... до сих пор ему небезразлична. Хотя быть такого не может – того, чтобы он продолжал испытывать к Варе прежние чувства. Он сжигал свою любовь к ней на протяжении долгого времени, превращая ее в пепел и горький дым, от которого першило в горле, а на глаза наворачивались слезы. Он уничтожил свою любовь. Только вот ожоги так и недолечил.

И это слово «муж» прошлось по незалеченным ожогам наждачной бумагой.

– Что с тобой? – вклинился в его мысли вновь встревоженный голос Вари.

– А что со мной не так? – недоуменно спросил он.

– Ты... так скривился, будто от боли. Нога? Ох ты ж боже ты мой... Потерпи, сейчас придем.

Илья невольно улыбнулся, услышав «ох ты ж боже ты мой». Варькина поговорка, которая в ее устах звучала так мило и заботливо, словно на озябшие плечи опускался кашемировый плед, окутывал своим теплом, исцеляя от простуды и переживаний.

– Лаборатория, в которой я работаю, находится на первом этаже, так что не придется далеко идти и подниматься по лестнице, – продолжала Варя. – У нас есть немного времени для того, чтобы выпить чаю. Так что ты посидишь, отдохнешь и расскажешь, зачем я тебе понадобилась. По телефону ты ничего не объяснил. Впрочем, это я тебе не дала. У меня и вправду было очень мало времени.

Аллейка оборвалась «пятачком», засыпанным гравием. Илья следом за Варей пересек его, и они оказались возле пятиэтажного блочного здания с высоким крыльцом и бетонными ступенями.

– Здесь моя лаборатория. Вон в том корпусе, – Варя кивнула на другое пятиэтажное строение, стоявшее чуть поодаль, – фармацевтическая компания. Но мы с ними не сотрудничаем, у нас разные дела и дороги.

Варя ввела гостя в маленькую каморку на первом этаже. В комнате почти не было мебели – только возвышающийся у стены массивный стол и два простых табурета, состоящих из деревянной доски-сиденья и тонких алюминиевых ножек. У второй стены находились холодильник и раковина с краном.

– Здесь мы обедаем и пьем чай. У меня есть домашние сырники, будешь?

Илья хотел отказаться, но сказал, что сырники будет. Тем более что они не просто домашние, а приготовленные Варей. А готовила она, как он помнил, вкусно.

– Так что случилось, ради чего тебе понадобилась моя помощь? – сразу перешла она к делу.

Илья помедлил, наблюдая за тем, как девушка заливает в электрический чайник воду, включает его и достает из холодильника сверток.

– Сметаны, правда, нет, – заметила Варя, разворачивая промасленную бумагу и выкладывая румяные сырники в глубокую миску.

– Ничего, твои сырники и без сметаны удивительные. А ради чего я разыскал тебя... Мне потребовалась твоя профессиональная помощь. Нужно сделать один химический анализ...

Илья рассказал Варе о «ликах». Она слушала его молча, не перебивая. Лишь где-то на середине его рассказа вытащила из кармана халата пачку тонких сигарет и закурила.

– Занятная история, – задумчиво произнесла она после того, как Илья замолчал.

Сизый дым змеился от кончика ее сигареты к потолку, наполняя помещение запахом ароматизированного табака. «Варька и тогда курила. Любила тонкие ментоловые сигаретки. Я их еще «зубочистками» называл...» – подумалось Илье. Вслух он произнес другое:

– Мне, Варь, нужна твоя помощь. Может, тебе это дело показалось сущей ерундой, но меня оно очень зацепило. Будешь смеяться, но мне не хватает приключений.

Признание он сделал с такой лукавой улыбкой, что девушка, вначале нахмурившая брови, улыбнулась в ответ и развела руками.

– Тебе приключений всегда не хватало. Ногу небось в очередном походе сломал?

– Не поверишь, но нет. Оступился на ровном месте. Какие походы, Варь? Видишь, до чего я докатился, – указал он рукой на свой деловой костюм и в шутку потрепал кончик галстука. – Офисный планктон, прямиком с места службы.

– Я уж было подумала, что ты ради встречи со мной в костюм вырядился, – поддела она его. – Так что тебе от меня нужно? Химический анализ, как ты сказал?

– Да. Нужно взять пробы краски с тех мест, на которых проявились эти пятна, и выяснить, не присутствуют ли в краске, к примеру, соли серебра?

– Думаешь, кто-то мог нанести на стену рисунок раствором солей? – серьезно спросила Варя и вытащила из пачки вторую сигарету.

– Хочу исключить эту версию.

Вчера, прогуливаясь с Леной по фотовыставке (девушка после лечения и впрямь чувствовала себя лучше или просто схитрила, чтобы пойти на выставку), Илья вдруг подумал, что «лики» могли быть созданы с помощью солей серебра, их светочувствительность, собственно, и лежит в основе фотографии. Светочувствительный слой фотопленки, фотобумаги, киноленты – это все получается благодаря свойствам солей серебра. Еще задолго до изобретения фотографии учеными ставились опыты по изменению свойств солей при воздействии на них света. Так, в 1727 году немецкий профессор Шульце заметил, что при пропитывании мела раствором серебра в азотной кислоте смесь изменяет цвет в тех местах, где на нее действует солнечный свет. Позже, в восемнадцатом веке англичанин Веджвуд провел ряд экспериментов по получению светописных рисунков на бумаге и коже, покрытых нитратом серебра. Эти же эксперименты были продолжены Деви, только уже с использованием хлористого серебра, и Дагером, взявшим йодистое серебро. В современной фотографии в основном применяют бромистое серебро. Под действием света оно разлагается, выделяя частички чистого металла, которые и составляют фотографическое изображение.

Что, если кто-то нанес рисунок на стену раствором, содержащим соли серебра? Под действием света изображение проявилось, вот и получились загадочные пятна...

Над этой версией и думал вчера Илья, прохаживаясь с Леной по выставке. Одно только ставило такую хорошую гипотезу под вопрос: второе пятно появилось в темной кладовке...

– Когда тебе надо сделать анализ? – деловито поинтересовалась Варя.

– Чем быстрей, тем лучше!

Девушка задумчиво прикрыла глаза, что-то про себя прикидывая, и Илья остановил взгляд на ее длинных рыжевато-солнечных ресницах. «Тушью она, как и раньше, не пользуется. Умница! Такая красота...» Ему не к месту вспомнилось, как он когда-то целовал Варю в прикрытые глаза, трогал губами ее ресницы, а они чуть трепетали от его поцелуев, будто крылья бабочки. «В твоих ресницах заблудилось солнце», – говорил он ей, а она в ответ лишь молча улыбалась.

– Завтра, – Варя открыла глаза и в упор взглянула на Илью. – После работы. Но времени у меня немного. Только сниму пробы. Где, говоришь, находится этот дом?

– В Подмосковье. Отсюда далеко. Будет лучше, если я заеду за тобой на машине. Ну и потом, конечно, привезу обратно.

Варя помедлила с ответом, что-то обдумывая, а потом решительно сказала:

– Хорошо! Тогда – до завтра. Я закончу в шесть. А сейчас, Илья, извини, но мне нужно возвращаться в лабораторию.

– Все понял, – отрапортовал он, вскакивая с табурета. – К проходной я сам выйду.

Он не мог пропасть, ведь Павел Иванович никому не давал его в руки. И все же он куда-то девался...

Пожилой мужчина остановился посреди комнаты и, озадаченно скребя пальцами затылок, огляделся. Да, беспорядок, переходящий в хаос, но Павел Иванович всегда неплохо ориентировался в этом хаосе. Хотя, конечно, без некоторых потерь, которые затем компенсировались великими находками, не обходилось. Например, как-то искал он носки, помнил, что держал их в руке, а потом на что-то отвлекся, положил и забыл, куда именно. Так вот, искал он носки, а вместо них нашел под завалами бумаг старую записную книжку, которую потерял в позапрошлом году. И такие случаи повторялись нередко.

На этот раз Павел Иванович потерял альбом со старинными фотографиями. Когда именно потерял, он тоже не помнил. Хватился лишь на днях, когда ему захотелось заново пролистать пахнущие пылью страницы, разглядывая стертые лица на пожелтевших снимках. Подышать эпохой, как называл про себя это занятие Павел Иванович. Альбом его вдохновлял.

На месте альбома не обнаружилось. Павел Иванович помнил, что в последний раз листал его на кухне, постелив на обеденный стол чистую скатерть. Снимки Павел Иванович всегда просматривал здесь, потому что на кухне куда светлей, чем в гостиной. Это стало для него целым ритуалом. Прежде всего он застилал стол, стоящий у окна, праздничной скатертью, любимой его покойной женой Галочкой. Скатерть была белой, старомодной, с вышивкой и кистями. Галочка, помнится, эту скатерть берегла и холила, стелила ее лишь по большим праздникам, стирала вручную, а после стирки расчесывала гребешком свалявшиеся от воды и порошка кисти. Себя она так не берегла, и вот скатерть намного пережила свою хозяйку. Павел Иванович, чтя память покойной жены, тоже берег и холил в меру своих возможностей доставшуюся ему по наследству скатерть, будто избалованного пуделька. Раньше он доставал из комода эту реликвию лишь для того, чтобы, осторожно перебирая пальцами одну из кистей, словно поглаживая по шерстке песика, мысленно поговорить с женой, по которой скучал. Сейчас скатерть видела белый свет куда чаще: Павел Иванович доверил ей нежить потертый кожаный переплет старого фотоальбома. Альбом и скатерть вступили в гармоничный союз. И Павлу Ивановичу, с его фантазией и любовью придумывать истории воображалось, будто скатерть тайно влюблена в старый альбом.

Куда же он пропал?

Это был старинный альбом в переплете из темной, почти черной кожи, протертой на корешке, с нарисованными золотой краской завитушками и с плотными листами из темно-серого картона, заломленными по углам. Сам альбом уже представлял ценность. Но для Павла Ивановича куда дороже были помещенные в нем снимки. Здесь хранились фотографии, относящиеся к разным временным периодам, люди на них тоже были совершенно разные. Начинался альбом с большой фотографии незнакомца лет тридцати, одетого в сюртук. Мужчина сидел на стуле с тонкими, декоративно изогнутыми ножками, чинно сложив на коленях руки. Кисти у незнакомца были тонкими и изящными, аристократичными. Мужчина смотрел в объектив, но разглядеть его черты было невозможно, так как за давностью лет фотография утратила краски и сильно выцвела именно на том месте, где находилось лицо незнакомца. В уголке фотографии значилась дата – апрель 1914 года.