— Князь, — кивнула головою баронесса, опустив, наконец, лорнет. Впрочем, это вовсе не мешало в который раз оглядеть собеседника с ног до головы.

Да, невозможно было не восхищаться южным гостем. И дело было не столько в том, что был он иностранец, князь, богач. Всего этого было бы мало, слишком мало для света, когда бы не обладал князь Кавальканти двумя важнейшими свойствами: блистательной внешностью и неотразимым обаянием.

И сейчас баронесса, оглядывая его, не могла не признать, что был он просто дьявольски хорош! Хотя она не признавала подобных выражений и в жизни не встречала мужчин, о которых бы ей хотелось сказать, что они неотразимы, но данный случай был исключением. Пожалуй, ежели поразмыслить, только Платон Зубов [1] во времена ее молодости мог бы прозываться таким роковым красавцем. Но в том и на малую толику не было того очарования, кое было в сем князе. Платон был злодей и негодяй препорядочный, как, впрочем, и все его семейство, а особливо сестрица Зубова, о которой баронесса вспоминать не любила, ибо искренне ее терпеть не могла. В италийском князе вовсе не чувствовалось ничего подобного. Он был не только красив, но мил и искренне любезен.

— О чем вы задумались, Юлия Николаевна? — спросил князь Гвидо, улыбнувшись так, что баронесса едва не покраснела от неожиданности.

— Все о том, сударь, что не дает покоя ни мне, ни прочим. Откуда у вас такие познания в русском языке? Право, я и помыслить не могла, чтоб где-нибудь за пределами России кто-нибудь знал бы наш язык.

— Почему?

— Ах, не спрашивайте! — досадливо поморщила Юлия Николаевна.

— Хорошо, не стану спрашивать, а лучше отвечу. Ничего в том нету необычайного. Я жил в России, будучи дитятей. Мой батюшка служил тут, и довольно долго.

— Вот как… — задумалась баронесса. — Однако где же мой лимонад?

— Вот ваш лимонад, — перед нею тут же оказался статский с бокалом прохладительного напитка.

— Как вы долго, — нахмурилась Юлия Николаевна, но бокал взяла и отпила немного.

— Итак, вы долго жили в России, — продолжила баронесса. — И вернулись сюда вновь. Для чего?

— Как вам сказать… — Князь помедлил. — Без особенной причины, сударыня… Да, скорее, так: без особенной причины.

— Быть может, младенческие воспоминания? — предположил статский.

— Быть может, — с поклоном и улыбкою ответствовал ему Кавальканти.

— Ах, какой вздор! — воскликнула баронесса. — Никогда, глядя на вас, князь, я не заподозрила бы вас в таком… таком… сентиментализме!

— Как вы проницательны, сударыня! — рассмеялся Гвидо. — Но не обманывает ли вас ваша проницательность?

— Думаю, что нет, — серьезно ответила баронесса.

— Полно, Юлия Николаевна, — оборотился к ней статский. — Это даже несколько неучтиво… — осмелился заметить он.

— Как вы дерзки! — нахмурилась баронесса. — Ступайте потанцуйте! — велела она непреклонным тоном. — Это с вашей стороны неучтиво стоять у стены, когда столько барышень не приглашены и скучают. Кстати, князь, оборотитесь к танцующим.

Статский, смутившись, отошел.

— И что я должен там увидеть? — спросил Кавальканти.

— Вон ту молодую особу, что танцует с Руневским. — Баронесса кивнула в сторону Лизы Хованской, не ведавшей о том, что о ней ведется беседа. — Вы знаете Руневского?

— Да, с Руневским я знаком, — кивнул головою князь.

— Как вам сия особа?

— Зачем вы спрашиваете? — усмехнулся Кавальканти.

— Мне интересно, вот почему, — начала баронесса, — вы — человек молодой, но одинокий. Не слишком молодой, однако. Вы кажетесь именно таким человеком, которому уже пора задуматься о семейственности.

— Вот вы какого обо мне мнения, Юлия Николаевна.

— Да, именно такого. И, более того, я подозреваю, что именно для сего вы прибыли в наши края.

— Для чего же, для сего?

— Для женитьбы, сударь, для женитьбы!

— Не буду отрицать ваши слова.

— Вот как?

— Да. Ибо вдруг я вознамерюсь жениться в самом деле, хотя и не имею нынче такого намерения. И когда я решусь на брак, то как я объясню вам свои теперешние уверения в том, что вы ошиблись?

— Хитрец, — покачала головой баронесса. Князь рассмеялся и вновь обернулся к танцующим.


Между тем Елизавета Гавриловна стояла уж близ маменьки, и перед нею расшаркивался очередной кавалер, на сей раз бравый корнет. А Руневский направился к баронессе и князю, все еще увлеченным беседою.

— Итак, вы довольны? — обратилась баронесса к Руневскому, наставив на него свой лорнет.

— Весьма и весьма, — улыбнулся тот.

— Что же вас так обрадовало? — спросил князь.

— Прелестная девушка, с которой я танцевал только что, способна растопить самое холодное сердце и расшевелить самое стойкое воображение.

— Вот так отзыв! — ответила баронесса.

— Но разве вы не обратили внимания на дивный стан, на темные кудри, на необыкновенную фацию?

— Хм… — протянула Юлия Николаевна.

— Признайтесь, вы разглядывали ее! — блеснул глазами Руневский.

— Ну не более вашего, — ответила она.

— И ваш знаменитый лорнет был устремлен на нее не менее нескольких минут!

— Что же, это действительно так, я сдаюсь перед вашею проницательностью, — усмехнулась баронесса.

— Ах, Юлия Николаевна! Не берусь себе даже и представить, скольких особ вы лорнировали с сугубою пристальностью во все время вашей карьеры в свете.

— Карьеры в свете? Отчего вы так сказали?

— Но разве это неверно? Разве не делаем мы все карьеру в свете?

— Быть может, и так, но все же впредь не говорите так. Это несколько… дурной тон, вы не находите?

— Не буду спорить, Юлия Николаевна, и более никогда не повторю этих слов. Хотя…

— Хотя что?

— Неужели вы осмеливались лорнировать всесильного Зубова? Кто-то мне говорил об этом.

— И не только Зубова, Руневский, — усмехнулась баронесса.

— Вот как? — задумчиво сказал тот.

— А не кажется ли вам, господа, что при взгляде на Елизавету Гавриловну невольно припоминается некая художественная аллегория? — проговорил синьор Кавальканти.

— Какая же? — вопросила баронесса.

— Да вот, изволите ли, видел я некогда картину-аллегорию. — Кавальканти учтиво поклонился собеседникам. — На ней изображены были три женщины, символизирующие собой три возраста. Первая была совсем еще юная, невинная девушка, вроде Елизаветы Гавриловны. Этакий безмятежный, нетронутый бутон, спокойный и бледный. Подле нее — женщина, во всем блеске женского расцвета, подлинной зрелости, темноволосая, яркая, и такая… м-м, не подберу слова, живая! А рядом с ними изображена была древняя и страшная старуха, полностью увядшая, за чертами которой даже былой красоты не заметно. Страшное зрелище телесного увядания!

— Ах, какая аллегория! И как верно! — закатила глаза баронесса.

— А признайтесь нам, князь, которая из женщин более всего привлекла ваше внимание? — с усмешкою спросил Руневский.

Кавальканти усмехнулся в ответ и, обернувшись полностью к Руневскому, ответил:

— Средняя, сударь. Мне более нравилась всегда средняя. Та, что полна красоты, расцвета и желания.

— Однако, князь… Вы откровенны, — протянула баронесса. — Что же, вы ищете именно такую для себя жену? — пришло в голову спросить ей.

— О нет! — живо возразил князь. — Жену я себе ищу вроде первой. Невинную и юную девушку, которой никто еще не открыл жизненных сторон. Согласитесь, что в жене очень лестно предполагать неведение.

— Да, и лелеять сие неведение как можно дольше, — продолжил Руневский.

— Ах, господа, смотрите, как бы сие женино неведение вас же и не подвело!

— Что вы имеете в виду? — поднял брови князь.

— Я имею в виду, — протянула баронесса, улыбнувшись, и, раскрыв свой веер, неторопливо обмахнулась им, — я имею в виду, что иной раз сие неведение может оказаться весьма опасным. Для того чтобы побороть врага, надобно знать его в лицо. Невинная же девушка, врага не зная, может допустить любой промах, и подчас весьма опасный промах! Невинная жена может покрыть голову мужа рогами, сама не желая и не предполагая того.

— Это невозможно, — запротестовал Руневский. — Так не бывает! Скорее опытная жена обманет мужа, и это всем известно.

— Не скажите, — протянул Кавальканти, задумчиво взглянув на баронессу. — Наша собеседница не так уж и не права…

— Ну не станете же вы утверждать, что ее слова — правда? — возмутился Руневский. — Это просто досужая выдумка… Ведь совершенно невозможно вообразить себе, чтобы, чтобы…

— Чтобы что? — усмехнулась в свою очередь Юлия Николаевна.

— Я не могу подобрать даже слова: столь странно то, что вы сказали!

— Нет, не странно, — прервал Руневского князь. — Я хорошо понял, что вы имели в виду, дорогая баронесса. — Кавальканти учтиво склонился перед дамой. — И я приму это к сведению. Но все же женой своею я хочу видеть юную девушку, как ни неприятно вам это слышать, — прибавил он, блеснув глазами.

— Воля ваша, — ответно поклонилась ему баронесса. — Только постарайтесь образовать вашу жену в том духе, который надобен женщине, дабы быть порядочной женой во всех отношениях. И я желаю вам никогда не страдать от… невинности! — лукаво прибавила она и, кивнув головою, удалилась.

— Вот женщины! Разве можно их разобрать! — подосадовал Руневский.

— Можно, ежели желать этого, — ответил ему князь. — Впрочем, думаю, у вас все еще впереди и вы разберетесь в сем предмете.

4

Никак не ожидала Лиза, что первый бал ее пройдет так легко и, более того, успешно. Ни одного почти танца не провела она у стены. Ей было весело, и даже покойно и приятно. Она чувствовала, что хороша собою и привлекает всеобщие восхищенные взгляды. Конечно, она видела и иные взгляды: критические, завистливые и недобрые. Но это тоже было подтверждением ее неотразимости, ибо все эти взгляды кидали на нее чужие маменьки и другие молодые девицы.

Лиза легко и изящно танцевала, будто порхала по ярко освещенному залу. Она не могла не видеть, как останавливаются на ней глаза лучших и признанных в свете танцовщиков. Не могла не слышать разговоров, ведшихся за ее спиною. Но когда на нее обратился взгляд лучшего из кавалеров, танцевать или даже говорить с которым почли бы за честь все, кто находился в бальной зале, то молодая Лиза Хованская едва не лишилась чувств от испуга, когда столь известная в Петербурге личность обратила на нее свое внимание.

Матушка молодой княжны сделала все возможное, дабы дочь ее не упустила своего счастья. Несмотря на ту уверенность, которую обрела Елизавета Гавриловна едва поняв, что она пользуется успехом, девушка еще несколько дичилась мужского общества. Тем не менее матушка ее была женщиной решительной и не позволила дочери в самый важный момент испортить дело собственной нервностью.

Поэтому когда князь Гвидо, едва отошедши от баронессы Юлии Николаевны, направился к княжне Хованской и с изящным поклоном произнес: «Не соблаговолите ли подарить мне следующий котильон?» — маменька весьма вовремя наградила смутившуюся дочь энергическим тычком в бок (но, разумеется, так, что никто не заметил!), и Елизавета Гавриловна тут же ответила согласием, хотя и тихим, но внятным и любезным.

Вот зазвучала музыка, пары встали в центр зала и начались сложные фигуры, которые у неопытных и начинающих всегда вызывали полнейшее напряжение мыслей и ног.

Лиза украдкою поглядывала на своего кавалера, который с невозмутимым видом вел ее сквозь котильонные дебри. Впрочем, вид его был не так уж и невозмутим. Он улыбался Елизавете Гавриловне и всем своим обличием давал понять, что просто счастлив танцевать именно с нею. В те моменты, когда он отвлекался от нее, Лиза решительно, но незаметно разглядывала его внешность.

Да, что говорить, князь Гвидо Кавальканти был мужчина весьма авантажный. Немудрено, что в свете все были от него без ума. Он был статен, красив, черные кудри его свободно вились надо лбом и черные же глаза сверкали из-под кудрей. Самые правильные, то есть классические черты лица предоставлялись на зрительский суд. В нем не было никакого изъяна. Разве только что какой-нибудь придира смог бы посетовать на то, что слишком уж горяч был его взгляд или иной раз излишне порывисты движения. Но что нам придиры?

Елизавета Гавриловна даже и не задумывалась о таких вещах, она лишь видела пред собою идеальный образец мужчины и не могла не увлекаться им, а также не могла не увлекаться тем, что на нее было обращено его благосклонное внимание.

— Вы впервые в свете, не так ли? — спросил князь.

— Да, — едва слышно ответила Лиза.

Некоторое время они молчали.