– Никакие, – вдруг сказала она. – Я еду кататься верхом.

Китти от изумления открыла рот. Подбородок Таунсенд упрямо подался вперед.

– Почему бы и нет?

Китти была огорошена этими словами.

– А как же король?

– Что как же? – Таунсенд прошуршала юбками к туалетному столику, чтобы взять перчатки и хлыст. – Ему совершенно безразлично, там я или нет. И всем остальным тоже. Я для них всего лишь малозначащая диковина, эдакая английская буржуазна, жена герцога Война. Пусть он объяснит им, что помешало мне явиться.

– Но ваше платье... Не можете же вы ехать верхом одетой в...

Таунсенд хлопнула дверью. Китти со вздохом положила перчатки в ящик. Она слишком хорошо знала Таунсенд, чтобы пытаться остановить ее.

Герцогиню невозможно было урезонить, когда она возвращалась после свидания с мужем. Бурные спады и подъемы в их взаимоотношениях сбивали Китти с толку. Что бы они ни сказали или сделали друг другу, сегодняшнее утро привело леди Бойн в особенно боевое настроение. Упрямая, строптивая, она явно порывалась устроить сцену, а у Китти не было ни малейшего желания подставить под удар свою безвинную голову.

14

Ян Монкриф повернул коня на длинную парижскую улицу. Уже с дальнего ее конца он мог видеть версальский дворец с его раскинувшимися зданиями и передним двором, переходящим в огромную Оружейную площадь. День был безветренный и жаркий, и светлые стены замка, казалось, блестели. Ян мчался из Парижа во весь опор, чтобы поспеть на концерт Марии-Антуанетты, и сам он и его лошадь вспотели и устали. Никакого удовольствия не доставила ему эта новая бешеная скачка в многолюдный зловонный Париж после поездки, которую он совершил накануне, но выбора не было. Он уступил просьбе герцога д'Аркора, который вызывал в нем симпатию, и, кроме того, новости, сообщенные д'Аркором, были весьма тревожны.

– У нас есть сведения, доказывающие вне всяких сомнений, что герцог Орлеанский энергично поддерживает растущую оппозицию королю, – сказал герцог, когда Ян наконец оказался в его комнатах с высокими окнами, из которых открывался прекрасный вид на северное крыло дворца и дворцовые сады. Это был невысокий, всегда тщательно одетый человек, отдавший предпочтение длинным искусным парикам прошлых лет. Сейчас он нервно накручивал на палец темно-каштановый локон.

Ян, все еще раздумывая над тем, не замышляет ли Таунсенд изменить ему с Сен-Альбаном, недовольно взглянул на него.

– Не проявляйте такое нетерпение, – возразил д'Аркор, – я знаю, для вас это не новость.

– Конечно, нет, – буркнул Ян. Все при дворе, кроме, быть может, самого Людовика, знали о том, что герцог мечтает о короне Франции и не гнушается ради этого никакими средствами.

– Но вы, наверное, не знаете, что он недавно сблизился с оппозиционно настроенным Шодерло де Лакло и убедил его не написать антиправительственных статеек.

Нетерпеливое выражение исчезло с лица Яна. Было широко известно, что другой писатель, Вольтер, уже использовал всю силу своих очерков, дабы вызвать бурное недовольство городской бедноты и угнетенных крестьян в провинциях. Пробудились также и политические амбиции третьего сословия, так что вся Франция, казалось, опасно созрела для реформ. Революционер такого неуравновешенного нрава, как Пьер Шодерло де Лакло, вполне способен запалить ту последнюю искру, которая подожжет фитиль бунта.

– Вы вчера провели день в Париже, – тихо проговорил д'Аркор, – и, вероятно, не знаете о том, что третье сословие...

– Национальное собрание, – рассеянно поправил Ян.

– Национальное собрание, – с досадой согласился герцог и продолжал: – не было допущено на свое очередное заседание дворцовой стражей. И Его величество и господин Некер сочли за лучшее запретить им собираться до заседания Королевской сессии, где король изложит перед ними окончательный свод своих предложений.

– Господи! – взорвался Ян. – Национальное собрание неделями болтало о том, что Людовик втайне замышляет лишить их власти и разогнать! Каждая газетенка и все до одного памфлеты в Париже полны обвинений в королевском заговоре, все верят, что Людовик и его министры намереваются растоптать Собрание и народ Франции своими автократическими каблуками. Как же реагировало Национальное собрание на запертые двери и приказание отправиться по домам?

– Хуже, чем можно было ожидать. Вместо того, чтобы разойтись, они игнорировали приказ короля и собрались в зале для игры в мяч, где каждый из них дал клятву не расходиться, пока не будет принята новая конституция.

– Господи! – повторил Ян, на этот раз тише.

– Это анархия, – гневно сказал д'Аркор. – Никто и никогда еще не осмеливался открыто бросать вызов королю!

– Нет, – спокойно возразил Ян, – это революция. – Его лицо внезапно осунулось, он повернулся, чтобы взглянуть в окно.

– Вы, конечно, правы, – произнес д'Аркор, помолчав. – Мне недостало мужества вслух произнести это слово. Но уверяю вас, что герцог Орлеанский не станет терять времени и постарается обратить случившееся в свою пользу. Боюсь, что очередной безумный памфлет де Лакло скоро появится в Версале, а вы, конечно, понимаете необходимость удерживать третье сословие в спокойном состоянии, а не подогревать его до кипения перед открытием Королевской сессии.

– Черт возьми, я не вижу, что я могу для этого сделать, – раздраженно заметил Ян.

– Вы были когда-то близки с Филиппом.

– Да, когда-то. Верней сказать, давно, до того, как тугодум и распутник Филипп превратился в искусного интригана с его опасной жаждой сесть на французский трон! В ту пору мы были неразлучны: карты, женщины, попойки... Не побоюсь сказать, что Филипп нашел верного собрата в том беспутном юнце, каким я тогда был.

Горестно прозвучало в устах Яна это признание, но оно не поколебало намерения д'Аркора, и он с прежним спокойствием и рассудительностью продолжал:

– Все знают, что вы открыто порвали с Филиппом, когда его подлая сущность стала очевидна и его родня стала привлекать к себе тех недовольных, которые ныне обосновались в Пале-Рояле. Людовик ценит вашу преданность, потому что верит в ее искренность. Оттого он всегда был терпим к вам и не обращал внимания на ваши гневные вспышки, которые несколько неуместны при Дворе, или же на ваши романы с несколькими дамами одновременно.

Д'Аркор улыбнулся, а Ян нахмурился. Любовные связи герцога Война были притчей во языцех, всех поражала ловкость, с каким он обманывал своих возлюбленных, и то изящество, с каким он выпутывался из самых затруднительных ситуаций. Всегда. И Людовик признавался, что его забавляет и ему нравится Ян Монкриф, а Яну нравился Людовик. Оба были почти одного возраста и роста, превосходные наездники и отличные стрелки. Их близость удивляла многих придворных, тех, кто не понимал – в отличие от д'Аркора, – что два человека со сходными интересами просто могут быть друзьями и сохранять полную свободу действий, даже если один из них король Франции.

– Вы один из немногих, кто не любит афишировать свою дружбу с Людовиком, – сказал д'Аркор, – кто никогда не просил милостей и не использовал эту дружбу, чтобы добиться большей власти для себя самого. Это сделает вас бесценным союзником, а Людовик, видит Бог, сейчас нуждается в союзниках.

– Так чего вы хотите от меня? – спросил Ян после минутного молчания. – Чтобы я посетил Филиппа в Париже и убедил его порвать связь с газетой де Лакло?

– Можно попытаться. Это уже однажды возымело действие. Понятно, что Людовик не хочет арестовывать своего кузена, а Филипп потратил много сил и времени, добиваясь преданности простых парижан. Они никогда не позволят королю причинить ему вред, вчера вы ездили к нему по другому – личному поводу?

– Ваши шпионы очень усердны, – сказал Ян раздраженно.

Д'Аркор улыбнулся. Он был человеком мягким и редко обижался.

– Не глядите так сердито, друг мой. Я не мог разузнать, зачем вы ездили к Филиппу, да и не имею такого желания. Мне нет до этого дела. Меня заботит Людовик и безопасность его семьи.

– Что естественно... – мрачно заметил Ян.

Итак, он снова в Париже, потому что приверженцы короля надеются, что его слово что-то значит для Филиппа Орлеанского, хотя Ян больше не знается с его компанией.

К счастью, Яну удалось выполнить свою неприятную миссию в весьма уместной и дипломатической форме, что было нелегко – ведь нельзя же просто-напросто обвинить члена королевской семьи в измене. Но Филипп оказался на редкость сговорчивым, и теперь, когда Версаль лежал перед ним, а шпили парижских церквей – позади, Ян обнаружил, что думает уже не о том человеке, с которым он имел столь важный разговор, а о Таунсенд, его беспокойной жене. Пешеходы и ливрейные лакеи с портшезами разбегались в стороны перед взмыленным от быстрой езды жеребцом Яна. Мрачное выражение на лице всадника заставляло думать, что он жаждет кого-то убить. Так оно и было. Он жаждал смерти Анри Сен-Альбана, хотя еще толком не знал, как это сделать. Эмиль склонял его к хладнокровному убийству, но Ян не мог на это пойти, во-первых, потому что король никогда не простит этого, и по другой, еще более веской причине, которую он не собирался открывать Эмилю: из-за Таунсенд. Какие бы трения ни существовали между ними, он не мог убить человека, а потом предложить ей примириться с этим. Она никогда не примирится. И он не хотел вовлекать ее в скандал, который неминуемо разразится сразу же после смерти Сен-Альбана, пользовавшегося при Дворе такой популярностью. С другой стороны, если Сен-Альбан намерен соблазнить его жену... Если только пальцем он до нее дотронется... Ян может и передумать.

Лицо Яна было холодно, как гранит, когда он большими шагами вошел в свою спальню и стал стаскивать с себя пропотевшую рубашку. Появился Эмиль с вином. Зная по опыту, что в таких случаях не следует ничего говорить, он молча ходил по комнате, наполняя ванну и раскладывая свежую одежду.

– Ужинать будете дома? – спросил он наконец.

– Нет. Меня ждут на концерт. Эмиль поднял брови.

– Вы все же пойдете на концерт? После такой дальней поездки? Ваша встреча с герцогом Орлеанским вряд ли была очень приятной.

Ян стиснул зубы.

– Да. Не очень.

– Вы предостерегали его, посоветовав держаться подальше от Анри Сен-Альбана. Он вас поблагодарил. Теперь вы предупреждаете его, что его дружба с Пьером де Лакло выглядит подозрительно. Он, вероятно, раздражен тем, что его дела все больше и больше становятся известными в обществе.

Раздевшись, Ян погрузился в ванну. Горячая вода ослабила боль в усталых мышцах. Он закрыл глаза и в ответ на слова Эмиля отсутствующе кивнул.

– Вы ступили на зыбкую почву, – неодобрительно заметил Эмиль.

– Я знаю. – Ян принялся намыливать грудь и плечи. – Не спрашивай меня, как это произошло, потому что я сам не знаю, Боже, как я устал!

– И тем не менее собираетесь пойти на этот музыкальный фарс?

– Я получил приглашение, написанное Ее величеством собственноручно, – сказал сердито Ян, – и не могу этим пренебречь.

Он нахмурился. Мысль о необходимости сидеть бесконечные часы на этом сборище льстецов вызвала пульсирующую боль в голове. Ему трудно было поверить, что он когда-то находил удовольствие в атмосфере Версаля, в балах и ужинах, что он трепетал, предвкушая обладание той или иной красавицей. Разумеется, не к этому стремился он, когда впервые приехал сюда много лет назад, сгорая от желания отомстить за смерть отчима, чье изуродованное, невероятно распухшее и неузнаваемое тело он привез домой в Нюи Домен в заколоченном деревянном гробу.

Даже сейчас воспоминание об этом наполнило его гневом. Судья, заточивший Антуана де Лакано в тюрьму, бежал из страны прежде, чем Ян сумел узнать его имя, и никто из участников этого дела, казалось, ничего не знал. Только скромный служащий из Гиенны, которого осудили и пытали вместе с де Лакано, некто Эмиль Гаспар, помнил что-то, а именно – имя – Анри Бенуа.

Сплоченные одним желанием – отомстить – Ян и Эмиль объединили свои силы и поселились в Версале. Потому что именно сюда, к самому большому и утонченному Королевскому двору Европы, стекались тысячами дворяне – и богатые и обедневшие, – чтобы засвидетельствовать свое почтение Людовику, испросить милостей и должностей, покрасоваться, играть в азартные игры и пить до рассвета. И если где-нибудь можно было получить сведения об Анри Бенуа, то Ян понимал – именно здесь, в месте, слывущем перекрестком нации, а может быть, Европы или даже всего мира. Сидя в ванне, Ян почувствовал, как даже лицо его исказилось от боли при этих воспоминаниях. Он не мог не признаться себе, что с самого начала был совращен Версалем. Расточительные увеселения, бесконечные балы и празднества, карты, интриги мгновенно вскружили голову беспомощному юнцу, каким он был тогда. И, в свою очередь, Двор горячо принял его, он без труда ослепил всех своим обаянием и способностью заводить любое количество любовниц – женщины следовали за ним с жаждущими взорами, а мужчин привлекали его беспутные, доходящие до буйства эскапады. Ему все это нравилось, он кутил, веселился и был весьма доволен тем элегантным, лихим, вызывающим всеобщее восхищение придворным, каким он стал.