Однако действительно ли она переменилась? Яну пришлось сознаться, что он редко видел, чтобы его жена так свободно и непринужденно держалась в светском обществе, ведь она фактически жила взаперти в его сыром парижском доме, а затем он выпустил ее в душные гостиные Версаля, не подготовив к этому. Ни разу не познакомил он ее с обычаями и нравами двора, на что обычно требуются месяцы, а то и годы, а удовольствовался тем, что она прослыла всего лишь самой юной и самой неопытной из придворных дам Людовика XVI. Не говоря уже о его жестоком обращении с ней.

Мускул задергался на щеке Яна. Он был слишком утомлен и от долгого путешествия слишком болела грудь, чтобы тщательно все обдумать сейчас или поразмыслить над тем, какую холодность выказала сегодня к нему Таунсенд, обращаясь с ним так, будто он был таким же гостем в ее доме, как мадам Оретт, причем не очень желанным.

Кто-то сзади него покашлял. Он с раздражением обернулся. Это был лакей или, возможно, дворецкий, – грудь выпячена, на старой голове тщательно завитой пудреный парик.

– Леди Войн просила передать вам, что ваша спальня уже приготовлена. Она предлагает вам удалиться пораньше, так как вы выглядите несколько утомленным.

Очевидно, даже слуги будут отныне держаться с ним, как с временным гостем замка. Ян стиснул челюсти. Как быстро встали они на сторону своей госпожи! Что она рассказала им о своем отсутствующем муже, когда вернулась сюда одна?

– Ваша светлость... – терпеливо напомнил слуга.

Ян поднялся и немного пошатываясь последовал за стариком. На площадке лестницы он чуть было не столкнулся с Таунсенд, которая вышла из двери, держа в руках книгу в кожаном переплете. Она отпрянула, пропуская его, но Ян остановился перед ней. Хотя боль и усталость ссутулили его плечи, его тень в мерцающем свете свечей все же возвышалась над ней. Он взял книгу у нее из рук.

– «Заметки и путешествия винодела XVII века»? Вот чем вы развлекаетесь перед сном?

– Мне надо многому научиться, – запальчиво ответила Таунсенд. – Виноградники Сезака были крайне запущены.

– Да, я заметил. Я сам собирался объехать их утром, если вы не возражаете.

Таунсенд потупилась и покачала головой.

– Нет, конечно нет. Буду признательна вам за любой совет.

Тон был сдержанный, сухой. Никогда прежде Ян не спрашивал на что-либо разрешения. Это было подозрительно. Кроме того, взгляд этих темных, суровых глаз лишал ее спокойствия, потому что объяснимо напоминал о том, что было между ними когда-то... несмотря на то, что усталость и боль проложили глубокие морщины у его рта, он оставался самым красивым мужчиной из всех, кого когда-либо видела Таунсенд – он даже стал еще красивее, если это вообще возможно, с этими заострившимися из-за худобы скулами. Ее вдруг охватило желание повернуться и убежать от него, но спина была прижата к стене, и потом – какой же у нее повод бежать? Это ее дом, а не Яна, и он не имеет больше над ней той власти, какую имел, когда она была в него влюблена.

Она сделала знак пожилому слуге, отступившему на почтительное расстояние от них.

– Рене, проводите, пожалуйста, герцога в его комнаты. – Повернувшись, она подала Яну руку. – Спокойной ночи. Надеюсь, вам будет там удобно.

– Не сомневаюсь. – Ян склонился было над ее рукой, но тут же отпустил. Заметив удивление в ее глазах – она ожидала, что он поцелует ей руку, – он улыбнулся. Улыбка все еще играла на его губах, когда слуга открывал дверь в конце коридора, но сразу исчезла, едва Ян вошел в комнату.

Комната была такой элегантной, как только можно было пожелать. Кровать XVI века под балдахином из зеленого Дамаска. Огромный испанский шкаф, инкрустированный слоновой костью и золотом, занимал почти противоположную стену. Остальные стены были увешаны гобеленами эпохи Ренессанса с королевской фабрики гобеленов, все с изображением галантных сцен. Напротив шкафа высился камин, по тяжелой каменной доске шла резьба, изображавшая саламандр – королевскую эмблему Франциска I в память нескольких посещений, которыми монарх удостоил Сезак осенью и зимой 1539 года.

Это была импозантная комната, к которой даже Изабелла Монкриф не могла бы придраться, и с минуту Ян постоял в дверях, ожидая, пока старый слуга зажигал свечи, и затем откланялся. У дальней стены, под одним из высоких окон стояла на резном комоде ваза с розами, и Ян медленно подошел к ней. Дотронувшись до одного темно-красного цветка, он наблюдал за тем, как несколько лепестков падали на мозаичный пол к его ногам. Синие глаза его ярко горели.

Улыбаясь про себя, он отвернулся от комода и перевел задумчивый взгляд на широкую кровать. Таунсенд была права: он действительно устал. Слишком устал для тех сомнений, которые, он знал, возникнут у него к утру. И поэтому поспешно разделся, умылся в эмалированном умывальнике, стоявшем в маленьком алькове за занавеской. И, стащив сапоги, задул свечу, вытянулся во весь рост на кровати и почти мгновенно уснул крепким сном, какой по справедливости должен бы дароваться лишь праведникам.

18

«Ба», – подумала Таунсенд, наклонясь, чтобы сорвать пучок листьев пижмы и положить в корзинку, которую она несла в руке. Повар и его помощники ухаживали за огородом, где на ровных грядках росли лук, сельдерей, капуста, морковь, клубника, но травы Таунсенд выращивала сама. Она была удивлена, узнав, что никто в Сезаке или в соседней деревне ничего не смыслит в медицине, а так как ближайший доктор жил в восьми милях от замка, в городе Вилландри, она решила обучить свою домоправительницу смешивать эликсиры, мази и жаропонижающие средства. Она рассчитывала заготовить достаточное количество лекарств, чтобы хватило всем обитателям замка на предстоящую зиму, когда она уже будет в надежном месте – дома, в Бродфорде.

«Ба», – снова подумала Таунсенд, поглубже надвигая шляпу, чтобы ее не унесло ветром. Солнце немилосердно припекало, спина у нее болела. По правде говоря, у нее не было уверенности в том, что она вернется в Норфолк до наступления зимы. Ян Монкриф находился в Сезаке уже целых четыре дня и до сих пор ничего, ни единого слова не сказал о том, с какой целью приехал, как долго собирается пробыть здесь и что намерен предпринять в отношении их брака; ничто даже намеком не подсказывало ей, чего она может в будущем от него ожидать.

«Ни одного часа из этих четырех дней не провел он в моем обществе», – с огорчением подумала Таунсенд. Вместо этого Ян то и дело выезжал на виноградники с виноделом господином Серо и двумя его сыновьями, а по вечерам обсуждал с ними состояние почвы, сорта лоз и виды на предстоящий урожай. Таунсенд ценила помощь Яна и видела, как все Серо уважали за его знания. Однако ее обижало, что он легко сходится с работниками Сезака, но, судя по всему, совершенно не собирается посвящать ее в свои планы. Была ли это с его стороны игра, рассчитанная на то, чтобы заставить ее врасплох? Или он просто хотел подразнить ее?

– Да, это, конечно, действует, – процедила Таунсенд вслух.

– Что именно?

Она удивленно ахнула, круто повернулась на каблуках и ткнулась прямо в широкую грудь Яна. Пунцовая от смущения, она наклонилась, чтобы подобрать высыпавшиеся из корзинки растения, думая о том, как несправедливо, что он выглядит таким свежим и спокойным после целого утра на жаре и в пыли. Ей был неприятен уже сам его вид – с непокрытой головой, в рабочей одежде и тяжелых сапогах, потому что без напудренного парика, башмаков с пряжками и вышитого шелкового белья, – столь непременных для Версаля, – он представал перед ней в своей истинной сути.

Он больше не выглядел изможденным, измученным, каким был по приезде сюда, и ей страшно не хотелось признаваться себе в том, что скрытое женское начало в ней не может оставаться равнодушным к его мужской силе. При этой мысли она вновь залилась краской и с нескрываемой враждебностью взглянула на него.

– С вашей стороны некрасиво подсматривать за мной.

– Подсматривать? Я уже десять минут стою у ворот. Разве вы не заметили?

Таунсенд перевела дух. Она не даст ему вывести себя из терпения.

– Нет, прошу прощения, не заметила.

У Яна дернулись от волнения губы при виде белокурого локона, выбившегося из-под широкополой соломенной шляпы, и скромного шейного платка на груди ее муслинового платья. Он не хотел признаваться, но он намеренно следил за ней, очарованный неожиданно представшей перед ним картиной: его юная белокурая жена собирает в саду цветы, руки и плечи ее обнажены, а лебединая шейка выступает из выреза платья. На память невольно пришла их первая встреча – ведь тогда она тоже была непричесана, тоже краснела, смущалась. И растревоженный воспоминанием об этой «дочери болот», он вдруг помрачнел. Слишком большое расстояние отделяло ту девчушку от этой настороженной взрослой красавицы, смотревшей на него с откровенной враждебностью. Прошло менее полугода, если измерять временем, и бесконечно давно, если учесть нанесенные ей обиды и глубину разделявшей их пропасти.

– Может быть, вы сочтете нужным послать за Китти, – коротко сказал он и, вынув свой носовой платок, наклонился, чтобы стереть грязь со щеки Таунсенд. – Таланты вашей теперешней горничной кажутся мне несколько э... э... деревенскими.

– Разве Китти все еще в Версале? – быстро спросила Таунсенд. Она могла бы пропустить мимо ушей это неприятное замечание о ее внешности, соблаговоли он сообщить ей о Китти, не дожидаясь расспросов. Из всех огорчений – видит Бог, у нее их теперь множество! – самым большим было то, что Китти осталась в Версале. Но что она могла поделать? Она собиралась послать за Китти, как только вернулась из Рамбуйе в Париж, но в городе возобладало насилие, и пришлось под страхом смерти бежать на юг.

А здесь, в Сезаке, Таунсенд, конечно же, не решалась послать Китти весточку из боязни, что даст знать о своем пребывании и Яну. Впрочем, это оказалось тщетной предосторожностью, потому что он явился и поколебал уважение к ней слуг, критикует ее одежду и при этом выглядит, на беду ей, дьявольски красивым. И Таунсенд внезапно решила, что с нее всего этого довольно, и открыла рот, чтобы заявить ему об этом.

– Китти и Эмиль в Париже, – неожиданно произнес Ян.

– Что? – она так изумилась, что позабыла все, о чем хотелось сказать.

– Я оставил их в Париже, а сам приехал сюда, в Сезак. У меня было предчувствие, что вы все еще здесь.

– Да? – холодно обронила Таунсенд.

– Я полагал, что вряд ли вы успели уехать в Англию. Ведь все лето по деревням бродили вооруженные дубинками крестьяне.

Тон его был резок, и Таунсенд горделиво вскинула голову. Вряд ли его привело сюда беспокойство о ней. После того, как он использовал ее как приманку для Сен-Альбана!

– Сегодня же пошлю за Китти, – сказала она решительно. – И за Эмилем тоже. Если, конечно, вы намерены пробыть здесь достаточно долго, чтобы нуждаться в его услугах.

– Мне казалось, вы сказали мадам Оретт, что я здесь желанный гость? – отплатил он ей той же монетой.

Она подавила в себе желание ударить его.

– Конечно. Оставайтесь здесь, сколько хотите. В конце концов, это также и ваш дом.

Тряхнув головой, она повернулась и ушла, а он еще имел наглость улыбнуться ей вслед. Будь он проклят! Видно, не забыл, как легко обезоруживала ее его улыбка. Но теперь верх взяла она. И будет терпеть его присутствие только до осени, а затем уедет домой, в Англию.

Теперь они сидели в столовой вдвоем, друг против друга, за длинным и узким столом, а слуга подавал им свежевыловленного в Лауре палтуса и тушеные овощи. Высокие окна были открыты, и легкий ветерок колебал красные занавески из дамасского шелка. Решив сохранять вежливость, Таунсенд рассказывала Яну услышанную от господина Бретона историю Сезака. Она объяснила, что замок оказался во владении Хейлов благодаря ирландцу по имени Ричард Блейкли, который прибыл во Францию на том же корабле, на котором был отправлен в изгнание шотландский король Яков II.

– Ричард Блейкли женился на девушке из семьи Боревэ, которая построила замок Сезак на земле, пожалованной им Франциском I за службу короне. Когда Ричард умер, не оставив потомства, замок перешел к сестре его жены, а затем, после нее, к другим потомкам по женской линии. Последней владелицей Сезака была Генриетта Боревэ, которая в 1780 году незадолго до своей смерти заново его обставила. Она была незамужней, не имела здравствующей родни, и наследство поэтому вернулось в Ирландию, снова к Блейкли. Моя прабабушка по материнской линии была урожденной Блейкли. Это она вышла замуж за одного из Хейлов, родственников Изабеллы.

– И была еще тетка вашей матери, которая вышла замуж за другого Хейла, – напомнил Ян, – племянника Изабеллы, Арчибальда. Таунсенд кивком подтвердила его слова и продолжала:

– Так замок перешел ко мне. Хотя думаю, что, будь я мужчиной, он достался бы родственникам Изабеллы. Странная семейная причуда, не правда ли, передавать такие обширные земли и такой замок дочерям, а не сыновьям?