Ирина Мельникова - Закат цвета фламинго

Ноги затекли, и по ним поползли мурашки. Мирон пошевелился. Но Олена поняла это по-своему. Обняла за плечи, заглянула в глаза, прижалась теплой грудью.

– Не бросай меня, слышишь? Я тебя нежить буду, ласкать, все твои затеи сполнять. Андрюшка – злой, драчливый. Он жалеть не будет. Ему что баба, что бесермен какой…

Олена прильнула к Мирону, коснулась губами груди, а затем разом перемахнула и устроилась у него на коленях. Ее широко открытые глаза смотрели в упор. Толстые влажные губы шевелились. Девка обвила его поясницу ногами и требовательно вскрикнула:

– Ну же, Мироша, ну!..

И он снова сошел с ума. За воплями Олены и шумом воды, бившей в борта, они не расслышали шорох. Кто-то быстро пробежал по берегу мимо. Через мгновение со стороны остальных судов раздались тревожные крики, взволнованный галдеж. Темноту прорезала яркая вспышка.

Мирон мигом столкнул Олену с колен. Вскочил на ноги, прикрываясь парусиной. Один из дощаников пылал, вокруг него суетились черные людские фигурки. Натянув порты, князь спрыгнул в воду и помчался на огонь, не замечая, что Олена – в сарафане, но простоволосая и босиком – мчится за ним. Однако, в отличие от Мирона, с оружием – кривой калмацкой саблей. Откуда та взялась, непонятно.

Но пока они добежали, пожар уже притушили. В воздухе витали запахи горелой тряпки и паленого волоса.

– Что случилось? – спросил Мирон казачьего десятника – старшого над караульными. – Откуда огонь?

– Да вон, – кивнул он в сторону костра. – Кыргызский лазутчик объявился. Факел забросил в лодку. Вот и занялось. Но, слава те, Господи, тут же затушили. Попона, что сверху лежала, затлела, да парусина смолевая как порох вспыхнула. Сбросили кипу в воду, вроде обошлось! – Он перекрестился. – До порохового зелья огонь не дошел, а то было б грому на всю округу.

– Как это лазутчик объявился? – возмутился Мирон. – А где сторожа околачивались? Спали небось?

– Задремали маненько, – отвел взгляд десятник. – Весь день вчерась лодки загружали, подустали порядком.

– В яме хорошо отдохнете! – произнес сквозь зубы Мирон. – Как на вас в походе надеяться, коли вы караул обеспечить не сумели?

– Ваша милость, – десятник снял шапку и склонил голову. – Меня казните, а казачки не виноваты. Это я дозволил им подремать, а сам остался дозорить, токо не справился. Тоже сон сморил.

– Где лазутчик? Спытали его, откуда он? С чего вдруг решил судна пожечь?

Десятник отвел взгляд в сторону:

– Схватили его казачки, а он себя ножом по горлу! Кровишши!

– А чтоб вас! – рассверепел Мирон.

И оттолкнув десятника с дороги, направился к едва тлевшему костру. Рядом с ним чернело распростертое тело.

Подошел, склонился. Точно, кыргыз! Лицо залито кровью. Грудь, руки – все в кровавых ошметках. Пересилив отвращение, присел на корточки, вглядываясь в искаженное смертью лицо. И тут словно отблеск зарницы высветил воспоминание: Степка-кузнец торгуется с двумя степняками за медный котел… В ухе лазутчика – та самая приметная серьга, свернувшийся в кольцо барс. Он хмыкнул, но ничего не сказал десятнику. Ведь ему и в голову тогда не взбрело, что вражеские доглядчики могут свободно разгуливать по острогу.

– Вздынься, поганец, вздынься! – раздалось из темноты.

К костру, пятясь, подступили два бородатых казака. Они волокли кого-то на аркане. Как оказалось, второго кыргыза. Сначала Мирон подумал, что тот тоже перерезал себе горло. Вся морда в крови! Но почему ж мотает головой и гневно мычит? Или казаки просто-напросто нос ему раскровянили?

– Ен себе язык откромсал, – пояснил старый одноглазый казак с белой, как лунь, бородой. – Вот кровишша и хлещет. Штоб нам его секреты не выведать. Тока у него нож нашли с тамгой. Глянь, Федька, чья это тамга, какого улуса? Негли, Искерова?

Десятник взял в руки нож. Кыргыз дернулся и замычал. Лицо его исказилось злобой. Тогда старик отвесил ему крепкую затрещину, и лазутчик обвис на казачьих руках.

– Искерова, – с хмурым видом десятник оглядел нож. – Вон его тамги – волчья башка, а с другой стороны – голова емана, козла дикого.

– Клейма Искера? – поразился Мирон. – Но Искер убит! Это сын его, Тайнах, лазутчиков послал. Непременно он! Решил поход сорвать в кыргызские степи!

Нахмурившись, приказал:

– В яму лазутчика!

И, развернувшись, решительным шагом направился к тропе, что вела к острогу. Олена бросилась за ним, схватила за руку:

– Сапоги забыли надеть, рубаху…

Он отмахнулся с досадой, но вернулся. Олена, подперев щеку кулаком, молча наблюдала, как он одевается, и только когда Мирон очутился на берегу, тоскливо спросила:

– Не останетесь седни?

– Нет! – отрезал он.

Не сдержавшись, прошелся-таки по ней взглядом. Крепкие плечи, короткая шея, широкие бедра, а ноги-то… Ноги, как два карабельных кнехта! Никакого изящества! И как он мог с ней, да не один раз, да на жестких тюках? Все-таки отвратная девка! Заморочила, глаза отвела!

Но вслух ничего не сказал и, развернувшись, быстро зашагал по тропе к острогу. Следом два казака поволокли сомлевшего лазутчика.

Олена лежала с открытыми глазами на жестких, больно мявших бока и спину тюках, таращилась в черное небо, грызла ржаной сухарь и умилялась, вспоминая: «Миро-о-онушка! Славный мой! Ладушка! Тело белое, точно сметана, а глазки голубенькие. Колечки на шее, прям коприна, тоже мягонькие. И волосом рус…»

Слегка всплакнув, Олена притихла и долго еще слушала не смолкавшую и ночью тайгу: тоскующий свист какой-то птицы, хриплое мяуканье рыси, заунывный вой волчицы, подзывавшей волка. Потом тайгу вспугнул чей-то дикий вопль: не то страстный лешачий клич, не то хохот болотной кикиморы. Это кричала сова, возвращаясь с добычей в гнездо. Но эти звуки не пугали Олену, как не пугало ее будущее. Бывало и хуже!

Она накрылась с головой парусиной и заснула. А во сне счастливо улыбалась.

Еще до восхода солнца собралась вся ватага, без малого три сотни служивых, казаков и охочих людей, перед съезжей избой. За многими прибежали следом женки и детишки, приковыляли старики и старухи.

Батюшка, обратившись к востоку, читал напутную молитву.

Люди молились в глубоком молчании, иссеченные солнцем и ветром лица их были суровы.

– Избави нас Иисус Христос и Царица Небесная от огня, меча, потопу, гладу, труса и хвороби…

Выстрелила острожная пушка, давая знак к отплытию. Тогда, по обычаю, распили по чарке и с шутками да смехом двинули к лодкам. Долго заводили по мосткам упиравшихся лошадей. Те недовольно ржали, казаки бранились. Одна коняга сиганула через борт. Пока ее загоняли на берег и вновь тянули по мосткам на судно, прошло около часа. Солнце уже выглянуло из-за горы, когда Петро Новгородец прокричал долгожданное:

– Эй, ватага, отваливай!

Сбросили чалки, потянули из воды якоря – связанные в сетку камни.

– Ну, славен Господь! – Петро Новгородец крепко взялся за руль.

– С походом, братцы! – прокричал Овражный, приложив ко рту ладони. – Бери-и-сь! Загре-е-е-бай!

Ударили в медный корабельный тумбан на яртаульно [75] лодке.

Мирон снял шапку и тоже перекрестился:

– Господи, благослови!

И все торопливо закрестились вслед.

Гребцы, подстраиваясь под удары барабана, поплевали в ладони. «Э-э-эх!» – дружно выдохнули и взялись за длинные тяжелые весла-греби.

– Р-раз! Р-раз! Р-раз! – разнеслось над рекой, а следом – удар! еще удар! – вспарывая воду, упали греби, и пошли, пошли неспешно – одна лодка за другой, – забирая на матеру.

Есаул прошел на нос судна и, высоко подняв над головой, метнул в воду флягу вина, затем разломил через колено ковригу хлеба и тоже бросил волнам в пасть.

Чтобы загладить путь-дорожку, старый казак, бормоча «Отче наш», плеснул за борт кедрового масла.

Кто-то диким голосом завел песню:

– Енисей ты наш, родный батюшка,

Что волною бьешь о круты борта,

На моей лодье паруса порвал…

С других лодок подхватили:

– Ты меня не ждал, тока я пришел…

Подняли рогожные и ровдужны [76] паруса. Мигом навалился ветер, и заходил бурунами, задышал, как живой, Енисей.

С первой лодки покрикивали:

– Держись по матере!

И пошли, пошли дощаники, тяжело выворачивая на простор реки, где от берега до берега с версту, наверно, а то и больше. Пошли, разгоняя утренний туман, вспахивая темную воду, пугая тишину веселым гоготом и криками. И за этим гамом совсем потерялся голос кукушки, разносившей над безбрежными просторами тайги свое извечное «ку-ку»…

* * *

Вот уже неделя пошла, как взвалил Енисей на свой хребет небывалую ношу: плыли остроносые, широкодонные корабли, плыли на юг. Шли под парусами и на гребях. Люди на борту не разгибались весь световой день, страдали от гнуса и палящей жары, проливных дождей и пробиравшего до костей северного ветра. Плеск воды, хриплый гам и брань, а то вдруг удалой свист и хохот висели над рекой днем и ночью. Перепуганные птицы и звери падали в зеленые заросли, затаившись, пропускали чудовищные лодки и бежали, летели, прятались в таежную глухомань.

По крутым распадкам спускалась к воде черемуха, гремя камнями, сбегали ручьи, с обрывистых круч скатывались водопады. Острова заросли огромными тополями и березами в два обхвата. Травы там стояли по пояс. Алые пятна марьиных кореньев и оранжевые – жарков расцветили не только березовый ситец на взгорьях и островах. Хвойная тайга тоже похвалялась разноцветьем, отчего казалась светлее и благосклоннее.

Но Енисей был суров и непредсказуем. Первое испытание пришлось на второй день плавания. Течение вдруг усилилось. Лодки сносило назад. И как ни усердствовали гребцы, выбиваясь из последних сил, дощаники то и дело разворачивало поперек реки.

– Однако луда (здесь – порог) скоро, – сказал, наконец, Новгородец. – Парус в прижимах тока во вред!

Быстро свернули паруса. Гребцы взялись за весла. В реве воды было не разобрать, что кричали кормщики. Русло сузилось. Торчали у берегов, как моржовые клыки, скалы-останцы. С грохотом бросались на них огромные волны, оставляя на крутых боках ошметья желтой пены. Камни-заливухи мелькали в крутящейся воде справа и слева. Точно огромные рыбины, казали круглые спины.

Гребцы вцепились в весла мертвой хваткой. Оплошай сейчас один из них, не удержи гребь, и считай – все! Пропали крещены души! Хорошо, если дощаник сядет на камни. Хуже некуда, если затянет его между глыбами, завалит в улов [77] тогда только щепа через день-другой выплывет возле Краснокаменска.

Яртаульная лодка неудачно выполнила маневр и не вписалась в узкие каменные ворота. Ее молниеносно развернуло вдоль волны, и та, легко подхватив судно, швырнула его на камни. Нос повело вверх, корму вниз. Затрещали, ломаясь, как сухая лучина, греби. С других дощаников, не имея никакой возможности приблизиться и помочь погибавшим, наблюдали, как прыгали в кипящий поток люди. Крики, вопли о помощи заглушили вой и грохот метавшегося в теснине, обезумевшего Енисея. Так в одно мгновение исчезли в бурлящей пучине полсотни служивых. Не помогли животворящие молитвы, что шептали они побелевшими губами, не помогли проклятия, что они орали в равнодушное небо. Но своей гибелью спасли товарищей, плывущих следом. Указали им безопасный путь.

Петро Новгородец правильно угадал матеру. Распахивая бившую ключом воду, дощаник ловко прошмыгнул между двух огромных валунов, поддев носом высокую волну. Разбил ее и пошел, пошел вперед к маячившему впереди выходу из теснины, давя буруны, сбивая шапки пены с бросавшихся навстречу остроконечных волн.

За дощаником Новгородца прошмыгнула лодка Никишки Черкаса. А в ней – развеселая компания. Кроме самого Никишки, неизменный его товарищ Фролка-распоп да примкнувший к ним Гаврилка Гоняй-поле. Встретили они караван версты за три от города и с той поры не отставали ни на сажень. Висели на хвосте последнего дощаника, как пришитые. Легкая, в сравнении с загруженными дощаниками, лодка шла ходко, прочно держалась на волне. Потому и в теснине вырвалась вперед, миновав порог вслед за судном Новгородца.

За ними прошли и все остальные.

Неяркий, облачный день постепенно разогрелся, ушли тучи, запрыгали по воде солнечные зайчики. Овражный перешел с носа на корму к Мирону. Присел рядом, раскурил трубку.

– Эх-ма, – только и сказал тоскливо. – Не за понюшку табака сгибли мужики. Прогневил я Бога, когда хвастал, что каждого, кто помрет, схороню по-христиански.

Мирон промолчал. Что тут скажешь? Он и сам был потрясен столь быстрой гибелью людей. «Неприглядна наша жизнь, – думал он, – но еще непригляднее смерть…»

Всплески от дружной, спокойной гребли сливались с журчанием воды за кормой и негромкими шлепками волн, что быстро уносили суда от страшного места.

– Эй, Андрюшка! – прервал чей-то голос размышления Мирона.