Шарлотта Бронте - Заклятие (сборник)

Ваша

М.Г. Уэлсли

Выдержки из дневника доктора Элфорда,

личного врача герцога Заморны

1 июля

Сегодня за завтраком слуга подал мне записку, доставленную, по его словам, одним из лакеев герцогини Заморна. Она была написана изящным почерком ее светлости и заключалась в следующем:

«Дорогой доктор!

Приезжайте так скоро, как только можете. Я в полном отчаянии. Мой супруг, надежда стольких сердец, боюсь, безнадежен. Он болен уже три дня, но до сих пор не позволял мне обращаться за врачебной помощью. Как быть? Я сама плохо понимаю, что пишу. Думаю – нет, почти надеюсь, – что он в бреду, поскольку он не дозволяет мне к нему приближаться. Ради всего святого, доктор, отмените все прочие визиты и приезжайте немедленно.

Искренне ваша

М.Г. Уэлсли».

Разумеется, я понял, что мешкать нельзя, поэтому тут же велел заложить карету и отправился в Уэллсли-Хаус. Известие не стало для меня полной неожиданностью: день-два назад в печати появилось сообщение, что герцог вернулся из Адрианополя больным, и по городу ходили слухи касательно загадочной природы его недуга.

Сразу по прибытии меня провели в великолепную комнату для завтраков, где я застал герцогиню. Перед нею стояли чашка, кофейник и прочее – очевидно, нетронутые. Она выглядела бледной, осунувшейся и усталой до последней степени. Не будь прекрасные черты рода Перси сильнее даже болезни и скорби, я бы ее не узнал. На щеках не осталось и тени румянца. Лицо было совершенно бесцветно и тем не менее изысканно красиво, скорбь, лучившаяся в карих глазах, исторгла бы слезы у камня. Мне подумалось, что юный герцог, наверное, и впрямь очень тяжело болен, коли не подпускает к себе столь очаровательное создание.

– Ах, доктор! – были ее первые слова. – Как я рада вас видеть! Однако я боюсь, что даже ваши знания не помогут. Мой супруг страждет не от обычного недуга. Сам он твердит, что его излечит лишь та рука, что поразила. Однако чья это рука, знают только Небо и сам герцог, а я – нет.

– Успокойтесь, сударыня, – сказал я, видя, что она в сильнейшем волнении. – Вам, как поглядеть, моя помощь нужна не меньше, чем герцогу. Ваша любовь преувеличивает грозящую ему опасность. Готов поклясться, что увижу его вовсе не таким больным, как вы уверяете.

– Доктор, – ответила она, – не говорите так. Он во власти смертельного недуга, подобного которому я никогда не видела. Жалуется на нестерпимый жар в жилах, а снаружи холоден как лед. А что за выражения проходят по его лицу: оно то ярче огня, то мрачнее тучи! О, вы содрогнетесь, как я, когда увидите своими глазами. И еще, доктор, он меня как будто ненавидит, хотя временами и борется со своим отвращением. Да, оттого-то я так и несчастна. Однако наказание заслуженно. Ибо, доктор, если он умрет, я буду… я буду его убийцей.

Она со стоном уронила лицо на руки. Я не знал, что и думать. Очевидно, что бы ни было с герцогом, его супруга сама нуждалась в помощи врача. Человек в здравом уме не употребил бы таких слов. Я попросил ее успокоиться и выпить немножко кофе, чтобы прийти в себя.

Она отодвинула предложенную мною чашку и с лихорадочным блеском в глазах продолжила:

– Итак, доктор Элфорд, вы видите, что творится непонятное. Кто бы подумал, что Заморна – божественный Заморна, наш идол, кумир мой и моего пола, – умрет от руки своей поклонницы, главной своей жрицы? Как может женщина причинить вред тому, кто так прекрасен, так щедр, а временами так добр? И все же это правда: я, его жена, стала его Атропой. Однако, сэр, не думайте, что я буквально обагрила руки его кровью или, подобно Мессалине, поднесла ему яд. Нет, тогда я была бы демоном, а не женщиной. Кстати, сэр, думаете ли вы, что обычная смертная женщина в силах настолько ожесточить сердце ревностью – да, ревностью, ибо ничто другое так надежно не обращает его в камень, – чтобы бестрепетно, без колебаний и раскаяния, постоянно держа перед глазами образ соперницы – возможно, прекрасной женщины, очень похожей на обезглавленную королеву Шотландии, – подойти к Заморне, с любовью в глазах, с любовью и безумием в сердце, и вложить ему в руку чашу, полную цикуты; спокойно смотреть, как он пьет, как улыбается, как затем улыбка навеки сходит с его лица, слышать голос, сладостный, будто музыка, вот такой, – она коснулась стоящей рядом арфы, и прозвучала очень низкая, очень мелодичная нота, – и то, как он затихает… Однако, доктор Элфорд, я говорю о том, чего никогда не было. Не думайте, будто я это совершила, я это только воображала.

Как-то вечером на вилле Доуро, вернее, почти ночью, когда я возвращалась оттуда в свете луны – вы знаете, доктор, как спокойны бывают звезды над Нигером, так вот, такой же спокойной выглядела я, ибо научилась от отца сохранять полнейшую внешнюю невозмутимость, когда внутри все клокочет от ярости, – мне предстало видение. Оно преследовало меня всю дорогу: будто я могла бы, по должном размышлении о красоте Марии Стюарт и удивительной верности ее миниатюрных копий, укрепить мою руку настолько, чтобы вонзить кинжал в сердце всесильного или поднести чашу с ядом к его губам. Однако, вернувшись домой, я узнала, что это уже свершилось: что я, того не желая, невольно исполнила собственные намерения. И тогда, сэр, я испытала то, чего вы наверняка не испытывали в жизни, а от передуманного в то время едва не повредилась в уме, ибо разница между замыслом и осуществлением огромна.

Покуда она так говорила, я не делал попыток ее перебить. Что-то – вероятно, ревность – возбудило герцогиню до умоисступления. Однако могла ли навязчивая мысль быть основана на фактах… могла ли ее светлость в порыве отчаяния… нет, нет, исключено. Однако она – дочь Нортенгерленда, а граф необуздан и непредсказуем. Что, если под прелестной и кроткой оболочкой бурлят такие же страсти, что в жаркой крови ее заносчивой мачехи? Тогда… однако я не позволил себе развить мысль. Самым спокойным тоном я попросил ее пройти со мною в апартаменты ее супруга, намереваясь понаблюдать за нею в его присутствии и, возможно, прийти к каким-нибудь дополнительным выводам.

Я не успел даже придержать ей дверь – герцогиня меня опередила и быстрыми нервными шагами устремилась через холл. Я еле за ней поспевал.

Мы вместе поднялись по лестнице, застланной роскошным ковром, миновали череду галерей и оказались в комнате, примыкающей к опочивальне герцога. Здесь ждал незнакомый мне молодой человек лет, наверное, пятнадцати, по виду – иностранец; смуглый, черноглазый, черноволосый, с очень красивыми, хотя и острыми чертами лица.

– Эжен, Эжен, – спросила миледи, – как твой хозяин? Почему ты не с ним?

– Он велел мне выйти, мэм, и Кунштюку тоже. Последние полчаса с ним никого нет.

Герцогиня, не ответив, прошла мимо, тихонько приоткрыла внутреннюю дверь и еле слышно шепнула мне:

– Идите первым, сэр. Я не решаюсь встать ближе, чем у изножья кровати. Его раздражает мой вид.

Я подчинился. В просторной опочивальне царила полная тишина. Утреннее солнце, сияющее сквозь длинные занавеси малинового бархата, придавало им особенную, странную яркость; балдахин над королевским ложем, сделанный из того же материала и собранный в глубокие фестоны, касался пола золотой бахромой и выглядел подобием монаршего шатра. На всем остальном лежала глубокая тень; лишь кое-где в величественном полумраке поблескивали снежной белизной мраморный постамент или серебряный светильник. Мне подумалось, что если какая обстановка и может отвратить стрелы смерти, то именно эта. Я подошел к ложу, сел в стоящее рядом кресло и раздвинул балдахин.

Одежда, роскошное одеяло, тонкие батистовые простыни – все было скомкано и разбросано в беспорядке. Мой благородный пациент лежал на спине, однако его голова беспокойно металась на большой подушке белого бархата. Он тяжело дышал во сне, губы были чуть приоткрыты, зубы – сжаты, ноздри яростно трепетали при каждом вдохе и выдохе, лоб собрался глубокими складками, густые кудри спутались и прилипли к лицу. Я не отважился сразу его разбудить, и герцогиня, видя мои сомнения, подошла ближе. Она долго смотрела на мужа, потом со стоном, в котором мешались любовь и мука, обвила его шею и принялась покрывать щеки и уста страстными поцелуями. Он тут же проснулся. Глаза его открылись так резко, что я усомнился, вправду ли он спал.

– Белая колдунья, – проговорил герцог, с жаром глядя на супругу и мягко отстраняя ее от себя, – чего теперь ты от меня добиваешься? А, показаться доктору! Ясно. Что ж, Элфорд, Смерть с нами в комнате. Думаете, ваши порошки и микстуры могут ее прогнать? Откройте окна, сэр. Я задыхаюсь, я сгораю от внутреннего жара. Бога ради, уберите эти треклятые темные занавеси! Распахните рамы, шире, шире, я хочу видеть свет! Воздуха мне!

Я сделал, как он велел. В комнату тут же ворвался освежающий ветерок.

– Вот, – воскликнул больной, – вот поцелуй Нигера! Его дыхание пронеслось над кустами и проникло в мой дворец росистым приветствием. О, если бы оно было еще свежее! Как обрадовался б я ураганному ветру с заснеженных склонов Элимбоса! Генриетта Уэлсли, моя белая колдунья, моя ангельская лицемерка! Это лучше лобзания ваших губ! Клянусь Верховными духами! Уста моей супруги жгут, как огонь!

Она повернулась ко мне в немом отчаянии; герцог это заметил.

– Встаньте, Элфорд, – сказал он, – и пропустите королеву. Я многое должен ей сказать, и теперь пришло время.

Я подчинился; она заняла мое место.

– Роза мира! – продолжал герцог. – Ты долго цвела под защитой пальмового дерева, но уже секира при корнях его[28], и ветви, что тебя укрывала, скоро не станет. Скажи, разве не героизмом будет угаснуть вместе со своим хранителем? Не пей росу, что выпадает ночью, не качайся с ветерком, дующим на заре, не открывайся свету полудня, и скоро ты угаснешь вместе со мною. Да, моя опаленная жаром новобрачная и ее августейший жених вместе обратятся в пепел. Что ты думаешь об индийском обычае, по которому вдова сжигает себя в погребальном костре мужа? Так будет даже лучше. Когда я умру, вели сложить на берегу Калабара костер, пусть меня отнесут туда и уложат на бревна. Тогда ты, Мэри, взойдешь ко мне, положишь мою голову себе на колени, припадешь со жгучим лобзанием к моим хладным бескровным губам – не понадобится даже факелов, мы сами разожжем пламя столь жаркое, что жители Витрополя, глядя из окон на восток, увидят пылание закатного, а не восходящего солнца! Ах! Королева Ангрии, по вкусу ли тебе такой финал?

– Я готова умереть с вами любой смертью, Адриан, – был кроткий и нежный ответ.

– Вот как, мой цветок от корня Перси? – проговорил герцог. – Нет, подумай – лучше начать жизнь сначала. Как только преграда устранится, найди себе нового мужа. Как ты знаешь, верный Пелам до сих пор не женился – отдай ему свою прекрасную ручку. Она стала еще ценнее от того, что побывала в руке монарха. Пусть возложит второй венок из флердоранжа на лоб, который я увенчал диадемой. Отдай ему все, что принадлежало мне, будь мягкой, покорной, предупредительной женой. Следи за ним в оба, Мэри, чтобы он не сбился с пути. Тогда, без сомнения, ты будешь счастлива. Счастлива, я сказал? Ха! Твой солнечный свет, Мэри, всегда будет заслонять тень; что-то будет стоять перед тобою, как вечное пятно в глазу, от которого никуда не скрыться. Я буду приходить беззвучно, безгласно, не ведая перемен. Я буду стоять близ тебя, спокойный и неподвижный, с тем же неомраченным печалью ликом. В гостиной, в спальне, в людном салоне мой взор будет следить за тобой. Я буду с тобою до смертного одра, и когда колесо твоего бытия совершит последний оборот, склонившись, выпью остатки жизни с губ, нарушивших клятву.

Последний раз сверкнув на нее бешеным взглядом, он повернулся на подушке, закрыл глаза, сложил руки на груди и умолк. Герцогиня встала и вышла из комнаты. Позже мне сказали, что, дойдя до своих покоев, она лишилась чувств и два часа пролежала без сознания. Когда она ушла, я вновь приблизился к герцогу и задал несколько вопросов, ни на один из которых не получил ответа. Я хотел пощупать ему пульс, но он вырвал у меня руку; предложил сделать кровопускание – снова отказ. Последняя мера, однако, была совершенно необходима. Неведомая лихорадка свирепствовала так, что без этого спасительного средства он не дожил бы до вечера. Зная герцогское упрямство (ибо не первый раз пользовал его во время тяжелой болезни), я вышел в соседнее помещение и велел Эжену Розьеру позвать кого-нибудь из личных слуг герцога.

Тут же вошли Эдвард Лори и карлик Кунштюк.

– Что, – спросил первый, – артачится?

– Да, Нед, – отвечал я. – Хуже, чем обычно. Тебе придется крепко его держать. Но как только я вскрою вену, станет легче. Потеря нескольких унций крови его утихомирит.

Эдвард кивнул, и мы все вошли в комнату. Я говорил очень тихо, но уши больных, особенно больных в лихорадке, бывают на удивление чутки. Войдя, мы обнаружили, что комната и кровать пусты.