С Соборной площади они быстрым шагом направились на вокзал, до отхода поезда оставалось совсем немного. Пробираясь сквозь толпу, они поневоле то и дело вспоминали о себе и о своем решении, и всякий раз чуть вздрагивали. И ловили взгляд друг друга. Но все равно они сели в поезд до Сиены — так и не обменявшись практически ни единым словом. Лишь когда их купе опустело, он спросил:

— Почему бы тебе не поднять вуалетку?

И тихо добавил:

— Мне будет лучше тебя видно.

Она послушалась, и они сели друг напротив друга.

— Если хочешь отдохнуть, я пересяду к тебе. Хочешь положить голову мне на плечо?

— Какая разница.

Они чувствовали, что взгляды их, как и души, сцепились вместе, и точно отяжелели.

Поля за окном мчались, мчались во весь опор! Пьетро казалось, они бегут от него, больше не желают его понимать — не одобряют. И тем сильней становилась необходимость любить Гизолу.

Но день угасал, и его взвинченность тоже. Утром, в ярком солнечном свете ему казалось, вагоны вот-вот вспыхнут и запылают; теперь же на каждой станции чудилось, будто они боятся навсегда остаться на соседних путях — прямых, кривых и скрещенных — которые излучали печальный мертвенный свет и несли его с собой во тьму выцветающих далей. Все вокруг менялось в такт его настроению, но при этом было чужим.

В Поджибонси их обогнал другой поезд — удаляясь, он становился все короче, пока от него не остался лишь торец заднего вагона, так что уже непонятно было, стоит он или уходит — будто обман зрения. Вагоны, увлекаемые паровозом, поднимались и опускались, колеса катили друг за другом в унисон по одним и тем же рельсам, товарные вагоны, опломбированные, терпеливые, были выкрашены красной краской, а поверх нее белые цифры — глядя на все это, он чуть не расплакался. Все они выворачивали ему душу, давили ее всмятку!

Он почувствовал себя одиноким и всеми покинутым, и совсем забыл о сидящей напротив Гизоле, которая разглядывала его с острым любопытством, от чего ее взгляд приобрел колдовскую неподвижность.

Когда Пьетро, вздохнув, вдруг встретился с ней глазами, то воскликнул:

— Сегодня ты больше меня любишь!

Она глянула на него презрительно, но поспешно опустила ресницы, пряча глаза: этот взгляд будто вырвали у нее из души.

Молодой человек ничего не понял, и теперь ждал, чтобы она что-нибудь сказала.

Тогда Гизола усадила его рядом, и они взялись за руки.

Люди входили и выходили, на станциях горели огни, еще пуще нагоняя на нее тоску.

Приехав в Сиену, она наотрез отказалась идти к тете.

— Да почему же?

— Она слишком много захочет знать: я никому ничего про себя не рассказываю.

Она-то могла жить так, как хочет! Он посмотрел на нее, такую сильную и независимую. Но чтобы убедиться, что она ничего не пытается скрыть, сказал:

— Зря ты так: все-таки она твоя тетя.

— Может мне пойти в гостиницу?

— Если тебя увидят одну, то могут подумать плохое.

— А ты-то разве не знаешь, что я только твоя?

И затянула детским голоском, хлопая его кокетливо по руке веером:

— Ну, пожалуйста. Ты все время все делаешь по-своему. Ведь правда, сегодня ты порадуешь свою Гизолу?

Идти до трактира было недалеко, уже темнело — пора было что-то решать.

За базиликой святого Франциска показалась вереница низких облаков — как пожар.

Кто-то замедлял шаг, всматриваясь им в лица, и тогда они прибавляли ходу.

По левую руку открылся вид на город — ту часть, где расположена церковь Мадонна-ди-Провенцано. Все дома стояли слишком тесно.

Оба умолкли и сами того не заметили. Крыши широкими уступами поднимались к старинному зданию Палаццо Салимбени, громаду которого накрывала черная тень гигантской ели. Где-то за ним невесть откуда торчала макушка Торре-дель-Манджа, а чуть в стороне над плоским морем крыш поднимался купол Мадонна-ди-Провенцано. На трех улицах, сплетавшихся узлом у ворот Порта Овиле, крыши, наоборот, шли вниз, наклонившись все в одну сторону, словно дома никак не держались прямо. Кусочек одной из улиц напоминал каменистую расселину. Там неподвижно застыла женщина — точно не в силах выбраться.

Ближе к углу крыши сплющивались, и последний, самый нижний дом, держал на себе весь навалившийся на него ряд.

Очнувшись, Пьетро встряхнул руку Гизолы и вернулся к прежнему разговору:

— Прости, что я не хочу… Сделай, как я скажу.

Гизола снова остановилась, теряя терпение.

— Послушай… я тут придумал отвести тебя поужинать к отцу. Я ему сказал, что поехал в Поджибонси, к другу — сочиню, будто встретил тебя в поезде.

Она подождала, пока случайный прохожий отведет от нее взгляд, и спросила:

— А он нам поверит?

Чужое любопытство смущало их, изводило своей назойливостью.

— Разумеется!

Гизола опустила голову и долго так стояла — не размышляя, а изо всех сил пытаясь сосредоточиться — и, в конце концов, ответила:

— Не нравится мне это.

Они замолчали, чувствуя, что еще немного и разругаются. Повисло долгое молчание — в такие минуты ненавидишь все вокруг — потом Пьетро взял ее под руку и довел до порога трактира.

Доменико увидел их, издалека махнул Гизоле и поначалу поверил объяснениям Пьетро, который, впрочем, прежде не солгал ни разу.

Муж Ребекки, пробегавший мимо с тарелкой в руках, остановился и сказал:

— Сейчас предупрежу твою тетю — вот только обслужу этих господ.

Гизола, увидев, что желание навестить тетю может удачно объяснить ее приезд, поблагодарила его.

Доменико был в добром расположении духа и, посмотрев с улыбкой на Гизолу, которая со времен Поджо-а-Мели переменилась до неузнаваемости, пошел на кухню и громко заказал ужин ей и Пьетро, как будто они были клиентами. Но тут же добавил, чтобы прояснить ситуацию:

— Этим бесплатно!

Гизола рассмеялась без стеснения. То, что Доменико обращался с ней как она того заслуживает, лишь чуть-чуть задевало ее гордость, но поведение Пьетро ее просто бесило. Этого тютю в собственном доме держали за пустое место!

Она решила было не садиться за стол, чтобы показать, что не нуждается в подачках, но Пьетро шепотом взмолился, чтобы она не противилась — назавтра все прояснится.

Доменико, набычившись и сунув руки в карманы, не глядя на них, расхаживал между залом, где они сидели, и кухней — туда и назад. Потом пошел отвести душу со своим другом аптекарем: негоже сыну водить домой любовниц, хоть и правильно он делает, что гуляет, пока молодой. Но аптекарь лишь посмеялся над его горячностью и посоветовал не обращать внимания на эти шалости, раз уж девушка красавица.

Гизола ела, не поднимая головы, и, похоже, без особого аппетита. Пьетро то и дело, чтобы ее подбодрить, тихонько наступал ей на ногу или говорил что-нибудь. Потом он оставил ее в трактире поболтать с кузиной Розаурой — возле кладовки, где было не так светло. Розаура и отвела Гизолу к тете, перед которой та с самым невинным видом нагородила кучу ловких выдумок.

— Сегодня я тебя тут уложить не смогу, — сказала Ребекка. — Будешь спать с кузиной, если хозяин не против.

Гизола спустилась обратно вниз и вошла в лавку, ожидая с любопытством, чем же все кончится!

Близилась полночь, со столов в трактире было убрано. Повара дремали, привалившись к колоде для рубки мяса. Плиты гасли, как будто угли в них тоже клонило в сон. Свет был приглушен, неприятно пахло всей едой сразу.

В ведре возле мойки лежали кожура и объедки.

Внезапно ночь стала еще темнее, и на несколько минут припустил дождь — в такой дождь еще сильней наваливается хандра, от него преют кучи мусора, сваленные на полях.

Гизолу сморили усталость и сон, ей казалось, что дождь льет в ее душе, но не в силах смыть все, что там накопилось. Она по-прежнему задыхалась.

В облаках бесшумно сверкнули молнии.

Тогда Гизола подумала, что этот дождь еще приснится ей во сне. Она пыталась отогнать эти мысли, сосредоточиться на том, что происходит, на том, что ей говорят.

Доменико, который с некоторых пор завел привычку дремать перед сном пару часиков на канапе, проснулся и приказал:

— Запирайте двери.

Заметно было, что он не в духе, так что Розаура с трудом выдавила:

— Я схожу наверх за простынями для Гизолы.

Доменико не ответил ни да, ни нет, только отвернулся, когда Гизола, словно провоцируя его, быстро проскользнула мимо, пожелав спокойной ночи.

В комнате у Розауры был такой низкий потолок, что, лежа на кровати, можно было дотянуться рукой до балки. Узкое, как щель, окошко в стене толщиной больше метра выходило в тесный дворик, где даже летом было сыро.

Когда постель была постелена, Гизола, снимая жакет, спросила:

— А Пьетро где спит?

— Все в той же комнате, где жил, когда был маленький. Хочешь к нему сходить? Ну и толстые у тебя руки!

— Потрогай, как я располнела!

Она дала ущипнуть себя за бок и удалилась.

Гизола хорошо помнила дом и продвигалась без света, на ощупь. Она прошла прихожую, потом гостиную, где было уже не так темно, потому что с улицы проникал электрический свет фонарей.

Дверь в комнату Пьетро была открыта, чтобы Доменико мог пройти через нее в свою спальню.

Она увидела столик с книгами, комод, на котором поблескивало зеркало. Подошла к стоявшей у стены кровати: Пьетро спал.

Тогда она склонилась и стала целовать его в губы. Он вздрогнул, еще толком не проснувшись, и громко вскрикнул:

— Это ты, Гизола!


Пьетро не находил объяснения случавшимся с Гизолой приступам неприязни к родне, которые он принимал за капризы. Он посетовал на это Ребекке и советовал ей поговорить как следует с племянницей. И добавил:

— Пусть хотя бы научится читать — она мне обещала.

Но Гизола умела найти способ свалить все с больной головы на здоровую.

Она выдумала, что обижена на Доменико, трактир и все на свете и хочет во что бы то ни стало уехать поскорее. Уже на следующее утро по приезде она заявила:

— И ты думаешь, я стану жить с твоим отцом, даже если он захочет?

Пьетро почувствовал, что ничего не может ей обещать, и сказал только:

— Когда он убедится, как я, что все, что про тебя наговорили, неправда, он будет тебя уважать. Почему бы ему тебя не уважать, почему б не разрешить нам пожениться?

Он держал ее за руку. Но она, зная, что надежд на свадьбу все меньше, отвечала:

— Он меня ненавидит. Ему не по душе, что мы друг друга любим. Разве ты не помнишь, как он отослал меня из Поджо-а-Мели? Ведь он заметил, что мы уже тогда любили друг друга.

Все планы, представлявшиеся ему раньше такими серьезными, вдруг стали казаться один другого смешнее. Пьетро смирился с мыслью, что придется ее отпустить, пусть едет куда хочет: совесть не позволяла послать ее в Радду! Даже держать ее за руку он больше не смел.

Гизола, зная, что больше двух-трех дней ей здесь не удержаться, относилась ко всему легко. И первым делом дала понять Доменико, что скоро уедет. Вместе с Пьетро она отправилась к деду с бабкой в Поджо-а-Мели, и в трактире больше не показывалась.


Оливы выпустили красивые белые метелки, искрившиеся светляками. А над черными холмами Кьянти густым жидким светом вспыхивали молнии — и снова гасли.

Гизола сидела одна у гумна на ограде. Маза и другие жены батраков, освещенные яркой луною, бесили ее все сильней. Казалось, лунный свет пристал к их платьям, и они таскают его за собой. А она далеко, они и думать забыли об ее существовании, эти грязные бабы — когда-то и она была такой же!

Она растянулась на ограде, ее била нервная дрожь. Нашла взглядом самую большую звезду и стала смотреть. Звезда кружилась, прыгала туда и сюда, и в такт этому движению виски словно разрывались.

Решив, что сходит с ума, она энергично помотала головой и протерла глаза.

Потом женщины вернулись в дом, а она снова села и стала смотреть в сторону дверей. В тени была почти половина двора до самого колодца и арка со стоявшей под ней повозкой, которые тоже казались сгустками теней.

Когда-то, сидя на этой самой ограде, они с подругами целыми днями ловили мух на коленях. А сколько смеху было, стоило кому-нибудь пройти мимо!

Колодец внушал ей страх — он будто затягивал вниз, в воду и саму Гизолу и всю луну. Потом ей подумалось, что лицо ее залито тем же светом. Тогда она закрыла его руками и так и осталась сидеть.

Вскоре она услышала, как кто-то идет к ней через гумно — босиком, разумеется. Она не шелохнулась — воображая, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой, хоть и знала, что это не так. Тогда Карло присел рядом — кашлянул, и тут же без перехода ухватил ее за грудь.