— Температура высокая, можно сбивать, но нечем. Даже угля нет. Я пойду в ночную аптеку, а ты побудешь с ней, хорошо? — он спрашивал так, будто она смогла бы отказать.

— Иди, — Снежана уверено кивнула, провела по волосам Марка, а потом направилась к кровати, собираясь заменить мужчину на ответственном посту. Он поколебался какое‑то время, а потом помчал обуваться.

Ждать Марка пришлось долго. Видимо, ночную аптеку найти было не так‑то просто, Катя успела даже на какое‑то время заснуть, сама Снежана позвонить маме, узнать, что делают в таких случаях, принести воды, разбудить ребенка, а потом уговорить выпить совсем чуть — чуть. Потом еще чуть — чуть, потом совсем капельку уже через силу.

— Где папа? — девочка периодически проваливалась в сон, а потом выныривала из него, желудок скручивали спазмы, на лбу выступала испарина.

— Он скоро придет, Котенок, скоро, — а Снежана могла только промачивать ручки и бледное личико смоченной раствором тряпицей, поить водой, помогать подняться, чтобы добраться до туалета, ванной.

— Никогда больше не буду есть клубнику, — Самойлова снова скривилась, видимо, вспоминая продукт, о котором очень хотелось забыть, а потом на какое‑то время уплыла в сон. Ненадолго. Во время следующего пробуждения, ей стало уже жарко. Включать над больным ребенком кондиционер Снежа не решилась, а потому следующим номером программы они перебрались в более прохладную спальню Марка.

Катя металась, отказывалась пить, звала отца, хныкала, проклинала клубнику, и все это не переставая. Несколько раз звонил Марк, спрашивал как дела, клял закрытые точки, говорил, что будет совсем скоро.

Снежа пыталась успокоить и Катю и Марка. И что самое смешное, с Катей было легче.

— Давай так, — как‑то резко вспомнился метод, который часто применяла ее мама в детстве, устроившись рядом с девочкой, Снежа заставила ее отнять руки от живота, лечь на спину, потянула футболку вверх. Мамины руки — лучшее лекарство. Пусть она не мама, но попытаться может.

Снежана помнила, как это приятно, когда по горячей коже ласково водят по часовой стрелке, как мышцы расслабляются, как боль чуть отступает. Пусть это не таблетки, но средство действенное. Метаться девочка перестала, хныкать тоже, успокоилась, личико разгладилось.

А когда в квартиру влетел запыхавшийся Марк, уже даже открыла глаза, сама прося воды.

— Прости, что долго, — Марк опустился на кровать с другой стороны, коснулся рукой горячего еще лба, поймал чуть затуманенный взгляд дочери, ее улыбку, улыбнулся в ответ. — Нужно скорую вызвать.

— Не нужно, — Снежана тоже улыбнулась, продолжая водить по болезному животу. — Ей лучше. Зачем ребенка в ночь везти в больницу? Ее больше не тошнит, температура спадает, ей нужно пить и спать.

Кивнув, Марк достал добытые с боем лекарства, путем уговоров, лести, обещаний всего на свете заставил дочь их выпить, а потом скомандовал спи и удивился тому, как быстро она послушалась.

Еще долго они со Снежаной сидели на кровати, следя за тем, как девочка ровно дышит, как щеки постепенно перестают быть такими красными, как кулачки разжимаются.

— Она спит, если хочешь, я могу постелить в гостиной или закажу такси.

— Если я сейчас уберу руку, то она проснется. Я уже пробовала. Так что можешь не пытаться сплавить меня, — Снежана прекрасно понимала, что у Марка очередной приступ чувства вины за то, что он взваливает на нее свои проблемы. Но сейчас у нее не было ни сил, ни желания справляться с этим приступом как‑то более деликатно. — Если хочешь, сам поспи пока, а если я устану или ей станет хуже, разбужу.

Кажется, такого Марк не ожидал, во всяком случае, с ответом нашелся не сразу. А когда открыл рот, Снежана его опередила.

— И благодарить не смей, Самойлов. Смирись уже, что не только ты всем должен и не только ты обязан помогать, выручать, спасать. То, что я сейчас делаю — это нормально. Нормально и все. Ты сделал бы так же. Ты и сделал когда‑то так же. И не раз. Потому или иди спать, или сиди здесь, но молча.

Он выбрал второй вариант. Долго сидел, смотрел то на нее, то на Катю, а потом взял в руку ладошку дочери, в другую — свободную ладонь Снежи, поцеловал сначала одну, а потом другую. И не сказал ничего. Очень красноречиво не сказал ничего.

* * *

— Не плачь, Лизонька, пожалуйста, не плачь, — Саша кружила по комнате, пытаясь помочь дочке, забрать боль, температуру, высушить слезы, потому что от их вида и собственного бессилия рвалось сердце.

Она достигла порога отчаянья уже давно. А сейчас держалась уже неизвестно за счет чего. Наверное, на том, что с минуты на минуту должен был появиться Ярослав.

Саша не слышала стука входной двери, щелчков замков, стояла спиной ко входу, когда Самарский влетел в комнату, подошел совсем близко.

— Давай, — он обратился очень тихо, боясь напугать, а потом отметил, как трясутся руки жены, когда она передавала Лизу.

Мужчина коснулся губами лба дочери, почувствовал, как его обдает жаром, а потом по ушам ударил очередной приступ судорожного рыдания.

У него самого причин для разрыва сердца было уже две. Плач дочки, а еще немой ужас в глазах Саши.

— Ты чего, солнце? — продолжая удерживать Лизу одной рукой, другой он прижал к себе Сашу, дрожащую, как осиновый лист.

— Ей после ужина стало плохо, Слав, — уткнувшись в плечо мужа, Саша попыталась хоть что‑то объяснить, потому что по телефону ей сделать это удалось не слишком хорошо. — Я не знаю из‑за чего, сначала поднялась температура, потом живот, мы выпили таблетки, но они не помогают… — слова Саши почти полностью заглушил плач Лизы. Громкий, уже чуть хриплый.

— Какая температура?

— Тридцать восемь и четыре. Была выше, сейчас чуть упала. Может вызвать скорую? — Саша протянула руку к личику дочери, но та отвернулась, захныкала, опустила голову на плечо отца.

— Что такое, Лизуш? — а он поцеловал дочку в макушку, качнул пару раз, чувствуя, что она успокаивается.

— Кажется, боль спазмами находит, отпускает, а потом опять… И она плачет, я не знаю.

— Все хорошо, не волнуйся, — перехватив дочку удобней, Яр отпустил Сашу, а сам направился в сторону спальни.

Когда Саша позвонила, он испугался. Причем неизвестно за кого больше — за жену или за дочь, примчал, как только смог, а сейчас… Понял, что все будет хорошо и сразу успокоился. Ночь пережить, и все будет хорошо.

Воспитание Глаши не прошло для него бесследно. Справиться с температурой и болью собственного ребенка он смог. Не сразу, сначала долго уговаривал, поил из ложечки, гладил, мурлыкал, ходил по комнате, сидел, бросал уверенные взгляды на застывшую неподалеку Сашу, то и дело просил Лизу подержать во рту градусник, кривился, пока температура не начала спадать, а потом, дождавшись, когда Лиза устанет плакать, а боль отступит, опустил ребенка на кровать.

— Побудь с ней пока, я скоро, — бросив быстрый взгляд на жену, он направился в кухню.

Исполняя указания, Саша устроилась рядом с дочкой, перенимая Яров опыт теперь уже своими руками, губами, словами. Лиза заснула, а вот Сашу, кажется, так просто успокоить не удастся.

Ярослав заварил чай, капнул туда успокоительного, вернулся в спальню. А потом на какое‑то время застыл на пороге.

Саша лежала, неотрывно смотря на свою маленькую копию, водя рукой по мягким кудряшкам, шепча что‑то ласковое, тихое, еле слышное… Он засмотрелся.

А потом кровать прогнулась теперь уже под его весом. Яр прижал к себе Сашу, накрыл своей ладонью ее холодную руку, которая в этот самый момент гладила дочь по пухлой ручке, аккуратно поцеловал в волосы, чувствуя, как она судорожно вздыхает.

— Все хорошо, малышка. Не бойся. Завтра проснется и даже не вспомнит.

— Спасибо, — Саша закрыла глаза, чувствуя, как на ресницы наворачиваются слезы. Слезы облегчения и…

— Сашка, — Яр прижался еще ближе, не видел, но явно почувствовал, что девушка затаила дыхание, и сглотнула ком.

— Я просто вспомнила, — смахнув покатившуюся по щеке слезу, Саша попыталась улыбнуться. — Один момент вспомнила.

— Какой? — Яр знал, что сейчас ее лучше отвлечь. Отвлечь от грустных мыслей, потом напоить‑таки чаем, усыпить, а завтра все будет уже хорошо.

— Из детства, — на секунду рука Саши застыла, а потом снова начала водить по коже дочки, теперь уже в другую сторону. — Знаешь, я ведь когда‑то сильно отравилась. Года в три. Запомнила, наверное, именно потому, что тогда было очень плохо. Помню, как лежала на кровати, смотрела в потолок, а он крутился. Тогда было непонятно, даже немного смешно. Как на аттракционах. А вот маме… — голос Саши сорвался. Сорвался как всегда, при упоминании детства, родителей, прошлого. — А маме вряд ли было смешно. Я температурила, меня тошнило. Ее лицо тоже помню. Взволнованное, испуганное, а еще…

— Не надо, Саш, — Ярослав знал, как сложно ей даются такие воспоминания. Каждое резало ножом. Что бы он ни говорил, как бы ни убеждал в том, что она не виновата в ошибках родителей, принимать этого девушка не хотела. Или не могла.

— А еще она звонила тогда отцу. Телефон стоял у изголовья кровати в их спальне, я помню, как она звонила при мне, как просила приехать… Она тоже плакала, Ярослав. Не знала, что ей делать, как мне помочь, надеялась, что он сможет. Хотя бы просто своим присутствием поможет. А он… — чтобы продолжить, Саше пришлось сделать несколько глубоких вдохов, смахнуть со щеки очередную порцию слез. — Он не приехал. Он вообще не приехал в ту ночь, Ярослав.

— Не думай об этом. Это уже не важно. Все не важно. С Лизой все хорошо. Я люблю тебя. Никогда не дам в обиду ни ее, ни тебя.

— Не дашь, — вытащив руку из‑под его ладони, Саша повернулась лицом к мужу, заглядывая в его такое серьезное и такое встревоженное лицо. — Мне кажется, я всегда буду сравнивать вас, Ярослав. Всегда…

Он скривился. Зря. Никогда не дослушивает до конца, всегда делает слишком поспешные выводы.

— С самого начала сравнивала. Ты казался мне очень похожим на папу. Такой уверенный, даже самоуверенный. Часто, не способный слушать и прислушиваться, знающий — что если все будет так, как ты считаешь нужным — это «все» получится. А вот если нет… Ты ведь иногда даже мысли не допускаешь, что может быть по — другому? Он точно не допускал. Пер напролом, по головам, по жизням, по людям… Мог забрать любимого ребенка у матери, мог не приехать к этому ребенку, когда ему было плохо, жутко, страшно. Я всегда буду сравнивать вас…

В голубых глазах сейчас творилось что‑то невообразимое. Он смотрел пристально, очень внимательно, слушал, даже не дыша, и думал не о том… Совсем — совсем не о том.

— Но только для того, чтобы снова и снова осознавать, насколько вы разные.

— Сашка, — Ярослав прижался губами ко лбу жены, не в состоянии толком описать, что сейчас чувствует. Для него — это больше, чем признаться в любви. Любить она умеет и вопреки. Вопреки любила отца, и его тоже любила вопреки, а вот сейчас впервые словами выразила то, что он так хотел чувствовать: за что. За что она любит его. Чем он это заслужил.

— Ты не такой, как он, Ярослав. Я сказала это тогда просто потому, что хотела тебя остановить. Любым способом, любой ценой. Прости меня. За те слова, за то, что не могу смириться с твоим желанием все и всегда решать самому. Дима — был твоим другом и через меня он мстил тоже тебе. И больно сделал тебе, а не мне. Поверь, я знаю, как это больно, когда предают самые близкие, но я не хочу, чтоб ты этим жил. Я хочу, чтоб ты был с нами, со мной. Мне плохо без тебя, Ярослав. Очень.

— Прости, — идиот. Сейчас Ярослав понял, каким был идиотом. Только идиот мог бороться с собственными сомненьями за ее счет. Он думал, что ему плохо вдали от нее? Придурок. Почему же не подумал, как плохо может быть ей?

Она, кажется, его не услышала.

— Мне плохо без тебя, это как равновесие потерять. Ты ушел, и я его потеряла. А когда ты здесь, я чувствую, что и сама на что‑то способна. Мне нужно знать, что я тоже на что‑то способна.

— Ты на все способна.

— Ты ведь и так все знаешь, правда? — она вскинула взгляд на мужа. — О том, что мы делаем с Марком?

Он аккуратно кивнул. Ждал, что разозлится? Вряд ли. За столько лет она привыкла к тому, что в тайне от него что‑то хранить сложно. Саша ответ приняла, еще какое‑то время просто смотрела на него, а потом тоже кивнула.

— Знаешь, что. Но не знаешь, зачем… Я хотела рассказать позже, но это глупо. Зачем тянуть? — она снова набрала в легкие воздух, решаясь на признание. — Когда‑то именно папа решил, какое образование мне лучше получить. Я старалась, Ярослав. Старалась, как могла. Почти получила. Потом родилась Лиза. Если честно, я даже не думала, что когда‑то вспомню о нем. Мне было стыдно из‑за того, что я становлюсь бесполезным придатком к тебе, но я думала, что сделать с этим ничего не смогу, а потом… У Марка есть дочь. Приемная. А ее мать — наркоманка. Когда‑то он пытался получить опеку над ней, тогда не вышло. Он отчаялся, а сейчас… Я не знаю почему, но я подумала, что могу попытаться. Могу попытаться помочь ей избежать судьбы, которая… — к горлу снова подступил ком. — Избежать моей судьбы. Я не хочу, чтобы дети ненавидели своих родителей. Не хочу, чтоб презирали отцов и брезговали матерями. Я не хочу, чтоб им было так больно, как было мне. Не хочу, чтоб они ночами просыпались от кошмаров. И я могу в этом помочь. Смешно, но именно отец подарил мне такую возможность. И я помогу. Сначала, помогу Марку и Кате, потом — еще кому‑то. Получу свидетельство адвоката, буду заниматься подобными делами. Этому нужно посвятить жизнь. Этому я хочу ее посвятить. Не смогу я спасти мир, не смогу закончить все войны и с голодом тоже не справлюсь, но я сделаю все, чтоб как можно меньше детей становились жертвами взрослых игр.