Оливия Уэдсли - Заложница любви

Все окна были широко раскрыты; в углах комнаты цвели два розовых дерева, и их яркие цветы резко выделялись на бледных стенах.

Франсуа вошел неслышными шагами в сопровождении доктора Лукана, который кивнул головой Саре и нагнулся над Коти. Когда он поднялся, глаза его встретились с глазами Сары, и он снова кивнул головой, как бы в подтверждение своей первой мысли, которая явилась у него, когда он вошел.

– Может быть, несколько часов… Его жизнь уходит из него с каждой минутой…

Странное чувство, точно она двигалась в каком-то кошмаре, охватило Сару. Она видела комнату, ее красивую, уютную обстановку, солнечные блики на стене, кровать с ее экзотическими покрывалами, черную голову Коти, угрюмое лицо Лукана, растерянное выражение Гак и встревоженную сиделку…

Коти умирал, скоро его не станет…

Лукан снова заговорил отрывистым голосом о том, что это лучший исход и что страданий он не испытывает.

Да, но ведь это была смерть!

А снаружи сверкал в лучезарном сиянии летний день и кипела жизнь кругом…

Лукан подошел к Саре.

– Вы не должны так расстраиваться. Ведь этого надо было ожидать. И, как я говорю, это лучший исход, графиня. Вы же всегда знали это. Возьмите же себя в руки… Я приду потом. Мне надо идти к одному опасно больному сейчас…

Он слегка похлопал ее по плечу, подождал с минуту, и так как она не отвечала, то он вышел из комнаты.

Быстро сбегая вниз по лестнице, он меньше думал о Коти, нежели о Саре. Он не ожидал от нее такой слабости. Ведь даже самый гуманный человек не мог бы не признать, что смерть Коти Дезанжа была избавлением для него… и для его жены.

А Сара имела вид женщины, страдающей от этого удара. Лукан пожал плечами. Что за странные существа женщины! Вот эта, например, никогда не любила своего мужа, но ее поведение было безупречно, так же как ее доброта к нему во время первой стадии его ужасной болезни. И вот теперь…

Он мысленно решил, что Сара, вероятно, свалится с ног, когда все кончится, и на время перестал думать о супругах Дезанж.

Сара сидела возле Коти, Франсуа стоял у окна, а Гак и сиделка дожидались в соседней комнате.

Сара держала неподвижную руку Коти в своих руках, потом вдруг встала на колени возле кровати, так что ее лицо пришлось на уровне с его лицом.

Ах, если бы только он мог знать, что она здесь, что он не один! Если б он мог услыхать хоть несколько слов от нее, прежде чем уйдет навсегда!..

Она прислонила свою щеку к его щеке и окружила его голову своей теплой рукой.

– Я здесь, – шептала она, – Коти, я здесь…

Странный рой воспоминаний в беспорядке проносился в ее мозгу, как мучительный сон. Она вспоминала свою свадебную ночь, искреннюю доброту Коти и его неуклюжую веселость, в которой он проявлял свою нежность к ней. Он был всегда таким чистосердечным, таким откровенным и естественным. Он осыпал ее разными уменьшительными именами, принятыми у мужчин такого типа. Но он никогда не называл ее любимой, и только когда его сразил удар, год тому назад, и он уже с трудом выговаривал слова, он сказал ей:

– Сара… дорогая… ты хорошая.

Это было как раз в то время, когда он плакал и она его утешала.

Она встала и приподняла его к себе, прислонив его голову к своей груди, она качала его как ребенка, произнося разные ласкательные слова и гладя свободной рукой по его жалкому, искаженному лицу.

Он еще дышал. Иногда дыхание с шумом вырывалось у него, но большею частью оно было затрудненным, отрывистым и поверхностным.

Дверь открылась, вошла леди Диана. На ней был темный полотняный дорожный костюм, и ее маленькую шляпку окутывала вуаль. Ноздри ее раздувались, когда она смотрела на Сару и Коти. Это был хорошо известный Саре с самого детства признак, указывающий у нее на страх или отвращение.

Гак подошла к леди Диане.

– Я не хотела бы беспокоить графиню, – сказала ей леди Диана. – Я уезжаю отсюда. Мистер Кэртон отвезет меня в своем автомобиле. Я буду только мешать здесь, я знаю. Все это слишком грустно, и лучше не причинять еще более беспокойства в такое время.

– Да, лучше вам уехать, миледи, – сказала угрюмо Гак.

– Так вы объясните это, Гак?

Ее взгляд, выражавший ужас, был прикован к Коти, а губы шептали: «Как она может…»

Она сделала гримасу, которая должна была выразить печаль, и на цыпочках вышла из комнаты.

– Она ушла, – тихо сказала Гак и подошла к Саре. – Позвольте мне подержать его, мисс Сара, а вы отдохните немного.

– Нет… нет… я не могу, Гак, дорогая моя.

Вильям подполз к подушке и улегся под приподнятой головой Коти, подняв кверху свою пораненную маленькую лапку.

– Он знает, – заметила Сара, и слезы потекли по ее щекам. – Франсуа говорит, что он почти не выходил из комнаты и не ел ничего с прошлого вечера. А утверждают, что у животных нет души! Ну, я бы доказала неверующим обратное и пристыдила бы некоторых людей, указав им, например, Вильяма.

Сара вдруг вскрикнула, сиделка бросилась к ней, Франсуа остановился возле нее.

Коти приподнялся из ее рук и прямо посмотрел на нее, улыбаясь.

Его губы и пальцы шевелились. Вильям поднял голову и завизжал. Он перестал, как только рука его господина опустилась на его голову, и в комнате наступила тишина.

Коти смотрел на Сару широко раскрытыми счастливыми глазами. На его лице появилось какое-то молодое, веселое, почти насмешливое выражение, глаза его блестели, блуждая по комнате.

– Лето! – ясно проговорил он и упал на спину.

Гак подошла к Саре, притянула ее голову к себе и нежно обняла оцепеневшую женщину.

– Его лето наступило наконец, – сказала она, задыхаясь. – Дорогая моя, пойдем со мною, пойдем…

Целую неделю в большом доме раздавались странные, заглушенные звуки и шаги разных людей, пока не были окончены многочисленные печальные обряды, всегда сопровождающие смерть.

Бесконечный поток посетителей и такой же поток деловых людей вливался в двери большого дома. Роберт, с серьезным выражением лица, соответствующим его новому положению, принимал их всех и, как мог, справлялся с массой обязанностей.

Как это предвидел Лукан, Сара свалилась с ног, и эта неожиданная слабость у такой женщины, как она, изумляла его. Она не ухаживала за Коти во время болезни, и было бы странным утверждать, что ее сердце разбито теперь. А между тем она лежала неподвижно, истощенная, с горящими глазами на бледном лице и неровным пульсом, то бешено бьющимся, то едва прощупываемым.

В эту неделю она расплатилась за все последние месяцы своей жизни и за конечную ужасную сцену с Домиником Гизом.

Величие смерти, которое чувствуется всегда видящими ее приближение, расставание с душой и торжественность этой минуты – все это сначала вызвало у Сары ложное спокойствие. Прошлое поглотила суровая значительность настоящего. Но вслед за тем к ней стали возвращаться мелкие воспоминания, и в каждом заключалось жало, которое больно ранило ее.

Она не могла отрицать, что кое-что в словах Доминика было истиной. Двое любили ее, и она позволила им, из тщеславия, любить ее. Шарля она хотела наказать, и Жюльену она сначала позволила любить себя тоже лишь для того, чтобы наказать Шарля.

Да, так было сначала. А теперь?

Когда она касалась этого вопроса, то всегда чувствовала сильнейшее замешательство.

«Это так неестественно – то, что я чувствую, – говорила она себе. – Этот стыд, гнев, сожаление к себе!.. Все это потому, что я так сражена теперь, лишилась сна, а смерть Коти наступила так быстро…»

Затем она снова видела себя в его комнате, видела этот удивительный блеск в его глазах и слышала произнесенное его устами, так долго бывшими немыми, последнее радостное слово…

Нахлынувшие на нее воспоминания о нем редко покидали ее, и Роберт, бывший ее единственным посетителем, кроме Гак и Лукана, невольно усугублял такое настроение.

Вид Сары, такой хрупкой, такой непохожей на прежнюю, пробуждал в нем сильнейшее сострадание. Все было так ужасно: болезнь Коти, вся эта возня с исполнением его завещания и, наконец, болезнь Сюзетты…

Он говорил ей:

– Мужайся, дорогая моя! Я не могу сказать тебе, как я был потрясен. Когда он ушел от нас, эти комнаты заперли, сиделки удалились… и наступила такая тишина!.. Сюзетта, вот что ужасно…

Спустя несколько минут он прибавил:

– Бедный старина Коти! Помнишь тот день, когда я был болен и он повез тебя навестить меня? Лошади взбесились, и он очень гордился, что заставил их повиноваться. Ты не забыла, конечно? Была зима, и дороги были твердые, как железо, по его словам… Какой он был молодчина, в самом деле!.. Разве это не странно, что теперь как раз, когда он умер, вспоминается нам настоящий Коти, живой и веселый, каким он был до своей болезни? Знаешь ли ты, что он оставил замечательно хорошие записки в своем завещании? Там есть письмо к старому Дюкло, в котором он выражает ему свою благодарность за хорошее управление конюшнями. И заметьте, Сюзетта, Дюкло управлял ими во времена дедушки, я едва помню его… Говоря о воспоминаниях, я должен сказать, что моя память представляет дырявое сито… Ведь Франсуа желал, чтобы вы взяли маленькую собачку. Вильям ничего не ест и умрет от разбитого сердца, если никто не возьмет его к себе.

– О, Роберт, пойдите принесите его ко мне! Я хочу, чтобы он жил здесь.

Роберт принес Вильяма и положил его на кровать Сары.

– Коти очень любил его, не правда ли? – сказал он.

Сара взяла на руки собачку, и ее маленькое нежное тельце точно потерялось у нее на руках.

Да, Коти любил Вильяма, любил все покрытые мехом маленькие существа. Он был отличный спортсмен, но плохой стрелок. «Я думаю, мы дадим осечку», – часто говорил он.

Всякая мысль, которая была подернута печалью, могла взволновать Сару теперь.

Роберт, грустно поглядев на нее и похлопав Вильяма, отправлялся бродить по огромному дому, который теперь, когда его хозяйка не находилась там, казался особенно пустынным и унылым. Он заходил в бильярдную, грустно посматривая на бильярд, и затем уходил, говоря себе, что он больше не может выдержать.

На улице он чувствовал себя лучше, оживлялся, начинал робко думать о наследстве. Жить тут в доме ему не хотелось, и он полагал, что это было бы не совсем прилично по отношению к бедняге Коти. Сара была также богата, и это радовало Роберта. Он носил модный и чрезвычайно корректный траур и находил, что все хорошо устроено в этом мире.

Неожиданно он встретил на улице Жюльена и очень тепло поздоровался с ним.

– Вид у вас плохой! – откровенно сказал он ему.

Жюльен насильственно засмеялся. Со смерти Коти Дезанжа он переживал муки ада, и это не могло способствовать улучшению ни его физического, ни душевного состояния. Для него тоже наступило «завтра» и вместе с этим воспоминание о его страдании, пока он не поддался обаянию присутствия Сары. И теперь, при суровом свете холодного анализа, этот мимолетный час счастья показался ему идиотским. Факты не изменились, и его ревность к Шарлю была частью реальности, в которой ему приходилось жить.

Насмешливые слова Колена, открытые обвинения его отца, толки в клубе, тотчас же заглушаемые, если он входил внезапно, – все это нарушало мир и покой его души, его веру в Сару, которая когда-то казалась ему неприкосновенной. И вот он внезапно услыхал о смерти Котирона Дезанжа.

Сперва одно только знание этого факта заслонило все, а затем, как молния, блеснула в его мозгу мысль: она свободна.

Он ни о чем другом уже не мог больше думать, наступила реакция, и он точно возродился. До сих пор он не мог быть вполне естественным с нею, – она была несвободна. Теперь же, когда все кончилось, он имел право чувствовать законное желание владеть ею и откровенную страсть к ней. Ничего не нужно было скрывать больше.

И вдруг, когда он замечтался об этом, к нему вернулось воспоминание, которое нанесло ему удар: он вспомнил Шарля Кэртона.

С этого момента свобода Сары приобрела для него характер обоюдоострого меча; она не только очистила дорогу для него, но и для всех других, кто захочет идти по ней.

Когда он услышал, что Сара богата, то, вследствие своей упрямой гордости, почувствовал, что это тоже было преградой для него. Ее богатство, когда она была замужней женщиной, не имело для него значения, тогда имел значение только другой факт…

На другой день после смерти Дезанжа за ним прислал маркиз де Сун. Жюльен отправился к нему, не подозревая важности такого приглашения, и когда ему был предложен пост в Тунисе, то он искренне изумился.