Оливия Уэдсли - Заложница любви

– Не уходите, пожалуйста, не уходите!

Добрый человек был потрясен этим зрелищем: он привык к закоренелым преступникам, истеричным и аффектированным, а эта женщина-ребенок смотрела на него такими жалкими глазами. Тюремный доктор тоже нанес визит Саре и тоже пришел в ужас от ее нравственного состояния, несмотря на то, что по самому роду своих обязанностей давно привык к жестокому хладнокровию.

На следующий же день Сару перевели в другую камеру, а через час после ее переселения туда вошла еще одна женщина.

Она взглянула на Сару и засмеялась, обнажая очень белые зубы между очень накрашенными губами.

– Вот нас и пара, – сказала она.

Голос ее звучал вульгарно, а внешность производила, выражаясь мягко, странное впечатление.

У нее были выкрашенные в пепельный цвет волосы, концы которых были гораздо светлее корней, прекрасные светло-голубые глаза с до того подведенными ресницами, что тушь отваливалась от них кусочками, образуя на ее щеках подобие родимых пятен, очень напудренное лицо и губы в виде двух ярко-красных полос.

Очевидно, даже в тюрьме она продолжала заботиться о своей наружности.

– Ну, вот и прекрасно, – снова заговорила она, – я знаю, кто вы такая, и думаю, что вы знаете, кто я.

Сара отрицательно покачала головой.

– Да у вас никак тюремная лихорадка, душечка! – продолжала новоприбывшая. – Первым делом теряют голос. Многие страдают этим. Только не я! Надо что-нибудь поэнергичнее, чтобы заставить меня замолчать.

Она подошла к Саре, и смешанный запах мускуса и пачули стал еще приторнее.

– Я читала про вас в газетах. Мне очень жалко вас, душечка.

Она положила свою мягкую руку на плечо Сары.

– Как это вас угораздило укокошить его? Я только слегка пырнула Ческо ножом, а богу известно, что он заслуживал большего.

Она уселась рядом с Сарой по-турецки, маленькая, плоская и гибкая, с мальчишескими движениями и мальчишеским выражением лица.

– Не хочется говорить, раз вы не отвечаете, – заметила она, щуря свои голубые глазки. – Вы чистокровная графиня? Мне на редкость повезло: я еще никогда не имела дела с графинями!

Она заглянула Саре в лицо и неожиданно обняла ее за шею.

– Очухайтесь, моя курочка! Вы и на меня нагоняете тоску.

– Мне очень жаль, – равнодушно проговорила Сара.

– Ну, молчите, молчите, если не можете говорить. Меня зовут Кориан, а вас я так и буду звать графиней. Это звучит очень красиво!

Она прошлась по камере.

– Родные места! Положительно мне здесь нравится, – сказала она. – Я к ним привыкла. Но всегда отсиживаю за одно и то же. И всегда мне кажется, что я бью мерзавцев. Впрочем, может быть, все люди мерзавцы! Я не верю, чтобы существовал хоть один человек совсем благородный, я хочу сказать – благородный и внутри, и снаружи, и умом, и сердцем! Ведь даже самый лучший сорт, те, которые сочетаются браком на всю жизнь, и те путаются с другими. Я в этом уверена, мы все такие! Прямо непонятно почему, если верность такая привлекательная черта характера, мы все-таки с самого рождения имеем склонность блудить? Точно дети, которым хочется того, чего нельзя. Это общее правило и для аристократов, и для простонародья, для вас и для меня – мы все попадаемся на это. Вот он, Ческо, – прибавила она таинственно, извлекая откуда-то маленькую фотографическую карточку. – Я ему посчитала ребра; надеюсь, что это его успокоит! Ведь он тенор, а я нарушила правильность его дыхания. Вот ему и придется посидеть спокойно и подумать обо мне. Замечательный голос, надо отдать ему справедливость, от которого дрожат поджилки и мороз пробирает по коже! И ведь красив, не правда ли? На десять лет моложе меня, но это не имеет значения, когда любишь по-настоящему. Мне 34 года, но я выгляжу и всегда буду выглядеть моложе. Пребывание в тюрьме всегда молодит меня. Я и худею здесь, и отдыхаю.

Она прошлась по камере, мурлыча какую-то песенку, потом проделала балетный пируэт.

– Когда мы с Ческо танцуем, мне кажется, что у меня вырастают крылья. Особенно хороша румба – танец любви! Слыхали о таком? Он у нас в моде, очень хорош! Он приманивает публику, как сливки кошку. Чем больше даешь, тем больше просят. Мы с Ческо умеем доставить ей удовольствие. Мы хорошая пара: он – совсем черный, я – совсем белая. И танцует он прямо великолепно! Я научила его танцевать. И вдруг он влюбляется в Мими, эту маленькую дрянь, которая приехала из Нью-Йорка и которую я сама вытащила из грязи. Я живо спровадила ее туда, откуда она пришла. Мне постоянно приходится сидеть здесь только за то, что я оберегаю мою собственность. Правосудие преследует вас, и когда вы берете чужое, и когда вы отстаиваете свое.

Наконец она угомонилась и присела на свою койку, опираясь локтями на колени и положив свою острую мордочку на сложенные руки, которые, как это часто бывает, выдавали основные черты ее характера: маленькие, с широкой ладонью и тонкими пальцами, из которых большой был совершенно вывернут наружу, они свидетельствовали о ее алчной натуре, упорной в достижении намеченной цели.

Саре она и нравилась и не нравилась; во всяком случае, это было живое существо, которое двигалось и говорило, чудесным образом нарушая мертвую тишину.

– Вы, наверное, очень красивы, не здесь, конечно. Воображаю, как хорошо вы жили до сих пор! Расскажите.

Саре было неловко уклониться от этого прямого вопроса.

– Мне не хотелось бы вспоминать… – сказала она.

– Разве можно забыть?

Эта простая фраза установила первый душевный контакт между Сарой и маленькой танцовщицей: Сара тоже чувствовала, что не вспоминать – еще не значит забыть. И несмотря на отупение, которое только и спасло ее, притупляя ее страдания, в глубине ее души таились, точно побеги под покровом снега в суровую зиму, обрывки воспоминаний, которые пробивались иногда наружу, и тогда она думала о прошлом сознательно; бессознательно она была всегда во власти этих воспоминаний.

И теперь она мысленно перенеслась в вестибюль своего дома с мраморным мозаичным полом и расписанными стенами, с громадными зеркалами от пола до потолка, которые привез откуда-то еще дедушка Коти, на деревянную пологую лестницу, первая площадка которой была уставлена сиденьями в стиле ампир с несколько полинявшей розовой обшивкой и итальянским столиком с инкрустациями посредине, в коридор, который тянулся по обе стороны этой площадки, направо – до ее апартаментов, налево – в половину Коти.

Ей вспомнилась ее собственная комната, отделанная под слоновую кость, глубокие кресла, обитые ситцем, на котором нелепые разноцветные попугаи порхали среди ветвей вистарии, грациозный лакированный письменный столик с золотыми украшениями…

Прошлая осень была очень суровая – и Гак часто подавала ей чай в этой комнате. Как хорош был ее чайный китайский сервиз с чашками в виде скорлупок нежного палевого цвета, который Коти подарил ей, когда был еще женихом…

Чай, настоящий чай, изящество и уют, весь комфорт, необходимый для щепетильно чистоплотной женщины!

Она с отвращением оглянулась: в камере пахло гнилью и было далеко не чисто.

Ее тошнило не только физически, но и нравственно; десять месяцев в этой обстановке, целых десять месяцев. Она всплеснула руками и вздрогнула, оцепенение проходило, уступая место отчаянию.

– Я сойду с ума, если останусь здесь, – промелькнуло в ее голове, и только в эту минуту она заметила, что нервно ходит взад и вперед по камере. Она остановилась.

Кто-то вздохнул позади нее, и она вспомнила о Кориан, которая с ужасом смотрела на нее со своей кровати.

– Я испугала вас? Мне это очень неприятно, – сказала Сара, подходя к танцовщице.

– Мне случалось видеть нечто подобное, – ответила глухо Кориан, – но вы выглядите как привидение, как сумасшедшая.

– Я не сумасшедшая, – жалобно сказала Сара, чувствуя страшное утомление после нервного напряжения.

Ей захотелось поговорить с Кориан, но она никак не могла найти темы для разговора. Наконец ее взгляд упал на портрет, который Кориан продолжала держать в руках.

– Какая вы счастливица, что вам удалось сохранить его, – сказала она, указывая на карточку.

– Посмотрела бы я, как бы ее у меня отняли! – засмеялась Кориан, – я стала бы драться с таким же азартом, как дралась с ним!

Она прищурила глазки.

– Вы знаете, за что я сижу, нет? Ну, так я вам скажу в двух словах. Я пырнула ножом Ческо, моего любовника. Я встретила его с другой женщиной и набросилась на него. И сделаю это опять, даже если мне удвоят наказание. Разве стоит любить, если не можешь удержать того, кого любишь? Я лучше убью его совсем, чем уступлю другой женщине. Теперь он пролежит в больнице до моего выхода из тюрьмы. Но он и так бы меня дождался: он клялся на суде, что я не тронула его даже пальцем, и это написано в протоколе. А вы за что сидите? Я читала газеты, но не совсем поняла, в чем дело. Тоже любовный поединок, только вы укокошили его насмерть? Не понимаю, как это с вами случилось! Вы не производите впечатления кокетки и совсем не похожи на тех подлых женщин, которые дразнят мужчин. Я не стала бы водиться с вами, если бы была о вас такого мнения, потому что ненавижу эту породу. Ни то ни се, ни рыба ни мясо, самая отвратительная порода! Я называю прогнившими тех женщин, которые пробуждают в мужчине страсть только для того, чтобы получать подарки и принимать ухаживания, и которые гонят его, когда он им больше не нужен. Преподлая порода, и если вы присмотритесь к ним поближе, то увидите, что ими руководит одно самодовольство. Они не способны любить и удовлетворяются лестью, поцелуями и сознанием, что водят мужчин за нос. Не понимаю, какие мужчины могут попадаться в их сети. Я не ценю их ни в грош. У вас, в высшем обществе, их гораздо больше, чем у нас. Может быть, потому, что мы слишком бедны для таких претензий. У нас или все, или ничего. Что касается меня, то я предпочитаю быть самой обыкновенной вульгарной женщиной, чем походить на этих подлых кривляк.

За стеной послышались шаги обхода.

Сара даже не сдвинулась с места, чтобы, согласно положению, приготовить себе постель. Доминик Гиз и эта канатная плясунья говорят одно и то же!

Она не то с возмущением, не то с раскаянием опустила голову.

Кориан была самой обыкновенной женщиной, но она была добра и сверх того обладала качеством, которое в жизни мужчин играет более важную роль, чем ум, красота и даже богатство – Кориан умела создавать домашний уют.

Куда бы ни закинула ее бродячая, беспутная жизнь, она в мгновение ока устраивалась уютно.

– Уютный дом – первое дело для мужчины, душечка, – поучала она Сару, – он ценит его выше поцелуев, выше денег, выше всех женских прелестей. Приготовьте ему мягкую постель, накормите его горячим обедом, дайте ему, при случае, напиться, позвольте ему говорить о самом себе – и он будет любить вас вечно. Говорите ему, что вы знаете, как он устает и как трудна его работа, превозносите его гениальность (особенно если он дурак), держите в порядке его вещи – и вы можете быть уверены, что он вас никогда не бросит.

Кориан творила просто чудеса в камере, хотя творить было, собственно, не из чего, но в этом-то и заключалось ее искусство. Затем она забрала в руки самое Сару.

– Я не успела обзавестись ребятами, да и впредь не собираюсь. Я не могу позволить себе этой роскоши из-за моей специальности. Теперь хочу попробовать на вас. Вам нужна нянька – это факт.

Она отобрала у Сары деньги и достигла многого там, где Сара не достигала ничего.

У них появилось мыло, горячая вода, чистые полотенца, и хотя сама Кориан не чувствовала потребности в частых омовениях, она все-таки хлопотала, чтобы доставить удовольствие Саре.

В первый день Рождества Сару посетили Гак и Лукан; свидание происходило в разгороженном коридоре, причем арестанты стояли с той стороны, которая примыкала к камерам, а посетители – с другой; надзиратели были обязаны присутствовать при свидании.

Гак дала себе слово не плакать, но строила такие гримасы, что Сара воскликнула:

– Не надо сдерживаться, дорогая Гак, вы можете плакать…

И они плакали и смеялись одновременно.

Гак принесла массу новостей: передав поздравления Франсуа и Вильяма, она пустилась в красноречивое описание образа жизни леди Дианы и «графа».

Сначала Сара не поняла, о ком идет речь, потом сообразила, что Гак говорит о Роберте, и говорит очень недоброжелательно.

– Он страшно важничает, мисс Сара, но, несмотря на все свое самодовольство и чванство, он самый несчастный человек в мире. Он прекрасно знает, что никто так хорошо не относился к нему, как вы, и, наверное, раскаивается в своем поведении.

Маркиз де Клев поручил Лукану передать Саре свои лучшие пожелания.

Сам Лукан показался Саре еще изнуреннее, чем прежде.