Оливия Уэдсли - Заложница любви

Наступила пауза…

– Все-таки он безумно любил вас! Это и есть всему причина… – добавил Роберт.

Она грустно усмехнулась.

– Смейтесь не смейтесь, но я говорю правду.

До чего он был юн и вместе с тем разочарован в жизни, несчастен, груб, одинок и самонадеян! Сара нежно провела рукой по его черным волосам.

– Бедный старик Роберт, – сказала она ласково.

Он отскочил в сторону, голос его звучал глухо и неуверенно:

– Прошлое не забывается – в этом все горе! Но если я могу быть вам чем-нибудь полезен… Какие у вас планы?

– Я предполагаю уехать в Англию и поселиться в Клаверинге. Моя мать в Лондоне?

Он снова покраснел.

– Сколько она выстрадала! Она позволяла мне утешать ее. Да, в данный момент она в Лондоне, на месяц.

– Вы утешали ее? О, счастливый Роберт!

Он отклонился, подчеркивая этим, что старые раны не зажили и что примирение невозможно.

Подали чай; знакомый сервиз, знакомые десертные ножики с янтарными ручками!

Почему бы ей, в самом деле, не перезимовать в Англии?

Ее пугало мнение света, несмотря на то, что английские газеты единодушно выражали ей сочувствие.

Почему до сих пор она не боялась общественного мнения?

Она сразу поняла – почему.

Ведь она не представляла себе будущего без Жюльена, а он сумел бы защитить ее от каких угодно мнений!

Только теперь, сидя на освещенной солнцем террасе замка, среди мертвой тишины знойного полдня, в знакомой старой обстановке, она вдруг поняла, что утрата Жюльена была для нее не только сердечным горем, а несчастьем, которое могло разбить всю ее жизнь.

Она сожалела теперь о том, что заехала в Дезанж, повинуясь какому-то непреодолимому стремлению самобичевания. Жюльен обнимал ее в аллеях этого парка, они переживали здесь минуты истинной любви.

«Мы помним, мы помним, – шептали деревья, шелестя своими ветвями, – мы видели ваши поцелуи…»

Сара разрыдалась в первый раз после разрыва с Жюльеном.

Поезда приходят и отходят вовремя, пароходы снимаются с якорей в назначенный час, приходится заниматься туалетом, денежными делами, и даже тот, у кого сердце разрывается на части, моется и причесывается каждое утро.

«Разбитое сердце, в сущности, последнее, на что обращают внимание, – с иронией думала Сара. – Это единственная вещь, обладание которой не вызывает зависти!»

Она приехала в Лондон в субботу после полудня, когда все лавки были уже закрыты и город казался вымершим.

Франсуа должен был приехать из Фолькстона на автомобиле, и Гак сгорала от нетерпения.

Сара не телеграфировала матери, не рассчитывая на горячую встречу, хотя была совершенно уверена, что леди Диана пожелает возобновить с ней отношения, – она даже догадывалась, почему именно.

Ничто не переменилось в Лондоне, та же разнообразная архитектура домов и те же пыльные улицы, которые никто и не думал подметать.

Дом леди Дианы был с монументальным входом, на котором нелепо торчал молоток совсем в другом стиле и который был сплошь покрыт инструкциями, как стучать и как звонить.

Сара осведомилась о леди Диане и предоставила Гак объясняться с дворецким насчет размещения и багажа.

Леди Диана дремала с томиком Мопассана в руках в своей маленькой гостиной, уставленной широкими, мягкими креслами, затененной спущенными гардинами и напоенной возбуждающим ароматом дамасских роз.

Она открыла глаза, когда Сара вошла в комнату.

Наступила пауза, во время которой мозг леди Дианы лихорадочно работал. Сара была богата; богатству многое прощается; пресса относилась к ней сочувственно, она была молода, красива и, конечно, выйдет замуж, если уже не сделала этого. Порвать с ней было бы непростительной глупостью с экономической точки зрения.

– Дорогая Сара! – воскликнула леди Диана, грациозно подымаясь навстречу дочери.

– Милая мама, – ответила Сара.

Они поцеловались.

– Не хотите ли чаю?

– Пожалуйста. И приюта на сегодняшнюю ночь. Я не люблю отелей.

Леди Диана приподняла свои великолепно сделанные брови в знак полного единодушия.

– Я приехала, собственно, для того, чтобы узнать, сдан ли Клаверинг. Если нет, то я воспользуюсь им на некоторое время.

– Он еще не сдан. Как удачно это вышло. Но агенты сдерут с вас шкуру. Вы знаете, на что способна эта публика, когда нарушаются договоры.

– Значит, так. Я намереваюсь выехать завтра.

Подали чай. Леди Диана наполнила чашки.

– Не будем говорить о прошлом. Люди гораздо снисходительнее, чем о них говорят… Разве вам нельзя было остаться в Париже?

– Право, не знаю, я была там только проездом.

– Может быть, оно и благоразумнее.

Разговор не клеился, и Сара охотно удалилась в отведенную для нее комнату.

– Ваша прежняя комната, моя дорогая!

При виде этой комнаты сердце Сары сжалось от жалости к самой себе, что часто бывает, когда мы попадаем на старые места.

Гак успела распаковаться и расставить по местам все необходимые вещи… на камине стояли те же китайские подсвечники, узкая кровать была покрыта тем же белым покрывалом… Сара упала на колени перед этой кроватью и только в эту минуту ясно поняла, что она ездила в Дезанж, приехала сюда, в Лондон, и отправится завтра в Клаверинг только для того, чтобы рассеять тоску одиночества и уверить самое себя, что она к чему-то еще стремится и имеет еще какие-то цели в жизни.

Места, где она жила прежде, связывали ее хотя бы с прошлым.

В тюрьме ей казалось, что ничто не может быть ужаснее абсолютного одиночества; теперь она узнала, что быть одинокой в толпе еще ужаснее, в толпе, где не видно одного определенного лица, где не слышно одного определенного голоса, где к тебе протягиваются не те руки.

В атмосфере этой комнаты, где она спала совсем маленькой девочкой, была какая-то святость, которая изгоняла из ее сердца гнетущую тоску и даровала ей временное облегчение.

За обедом («Я думаю, что нам не стоит обедать в ресторане и обращать на себя внимание?») леди Диана осведомилась о Жюльене Гизе.

– Я видела его всего один раз и то мельком.

– Вы что-нибудь решили?

– Нет. Говорят, что он делает блестящую карьеру.

– Кажется, слишком блестящую в некоторой области. Впрочем, так всегда бывает с сорвавшимися с цепи пуританами: они ни в чем не знают меры.

После обеда леди Диана стала играть на рояле, а Сара слушала, следя глазами за листвой деревьев, которая то появлялась в окне, окрашиваясь в золотистый цвет, когда на нее падал свет лампы, то снова исчезала во мраке.

Жизнь пойдет своим чередом; будут сменяться дни и ночи, зимы, осени и весны – весны, время, когда так тоскливо замирает сердце, переполненное туманными мечтами.

Впрочем, это состояние присуще людям не только весной – она знала это по опыту. Вот и сейчас ее охватило то тревожное стремление к счастью, которое никогда не умирает в душе человека.

Высшее счастье в жизни – это любовь, взаимная любовь, с уверенностью, что любимый постоянно стремится к тебе, ждет не дождется вечера, который соединит тебя с ним и для которого только ты в мире имеешь значение.

Леди Диана играла то Шопена, то Шуберта, Дебюсси и Шаминада, а через окно проникал в комнату неясный, но несмолкаемый шум города.

Музыка внезапно смолкла, и леди Диана повернулась к Саре, перебирая пальцами нитку жемчуга, украшавшую ее грудь; на губах ее играла неуверенная и вместе с тем вопрошающая улыбка.

Она начала с некоторой торжественностью:

– Вы сами прекрасно понимаете, что нельзя похоронить себя в Клаверинге в ваши годы… – Потом замолчала, сосредоточенно перебирая жемчуг.

Сара предвидела, что должно за этим последовать, хотела избежать объяснений и вместе с тем знала, что ей не отделаться от леди Дианы, не удовлетворив хотя бы отчасти ее любопытства.

– Так, значит… ведь вы были…

– С этим покончено, – прервала ее Сара, – покончено раз и навсегда.

Леди Диане очень хотелось знать больше, но что-то удержало ее от прямого вопроса.

– Как все это грустно! Жюльен был так мил!

Сара поднялась с места: разговору конца не предвиделось.

– Мне хочется спать, мама.

– Но ведь еще ужасно рано, я тогда куда-нибудь поеду. Сегодня как раз журфикс у Торнтонов.

Они помолчали, стоя одна перед другой.

– Вы очень похудели, милочка, или это так кажется, потому что вы в черном. У кого вы шили это платье? У Кайо? Воображаю, что это за разбойник! А я терпеть не могу черного цвета. Как вы находите, я очень изменилась?

Она вызывающе взглянула на Сару.

– Вы прекрасны, как всегда, – любезно ответила Сара.

– Очень мило с вашей стороны, что вы говорите так, даже если сами не верите в это. Покойной ночи, дорогая!

Они поцеловались на прощание и даже не заметили, что поцеловались, как это часто бывает с женщинами.

Затем Сара услышала, как леди Диана приказала дворецкому распорядиться насчет автомобиля. Голос ее звучал равнодушно, почти весело, и эта спешка на званый вечер показалась Саре доказательством жестокосердия, хотя для леди Дианы это было такой же повседневной привычкой, как обед или разговор по телефону.

Но такое поведение еще более отдалило Сару от матери.

Здесь тоже было мало святости настроения, хотя это и был родительский кров.

Сара быстро разделась и, не зажигая огня, присела к окну, вглядываясь в огни Пикадилли, как вглядывалась в них в прежние годы, когда мир казался ей исполненным чудес, любовь – волшебным сном, который должен в свое время присниться каждому, а Лондон – таинственным местом, куда было небезопасно, а поэтому особенно заманчиво проникнуть.

Теперь она знала, что чудес не бывает, что любовь – не сон, а печальная действительность, и что, несмотря на скудное уличное освещение, ни одна из патетических тайн Лондона не остается тайной.

Она зажгла электричество и попробовала читать, но мысли ее перебегали с предмета на предмет, как это часто бывает, когда человек настолько несчастен, что не может сосредоточить своего внимания ни на чем, кроме своего горя.

Завтра она уже будет в Клаверинге. Может быть, там она найдет себе дело – уход за цветами, прогулка на соседние фермы…

Но старые места будут наводить ее на грустные мысли, а уход за цветами – слабое утешение для такой одинокой и обездоленной женщины, как она!

Колен почувствовал облегчение с тех пор, как письма от Жюльена Гиза и его отца стали приходить реже.

Его жизнь в продолжение многих месяцев зависела от этих случайных сообщений, и ему давно надоело разыгрывать роль герольда, да еще в деле, в котором он принимал довольно некрасивое участие.

Он считал, что старый Гиз обошел его, и это обстоятельство не способствовало теплоте отношений к Гизу.

Он был поставлен в отвратительное положение, из которого мешало ему выпутаться отсутствие мужества. Мы охотно обвиняем других, когда они причиняют нам затруднения, и никогда не обвиняем самих себя за то, что не умеем выйти из этих затруднений.

Колен прямо возненавидел Гиза, и даже когда все пришло в порядок и он оказался в полной безопасности, это чувство ненависти не ослабло. Старый Гиз знал, знание – оружие, которое мы неохотно видим в руках другого.

Нельзя утверждать, что Колен желал смерти «старому черту», но, во всяком случае, известие о его кончине не повергло бы его в отчаяние и даже не нарушило бы его аппетита.

Когда он получил командировку в Тунис по служебным делам, подведомственным Жюльену, его больше всего раздражала перспектива встречи лицом к лицу со старым Гизом.

Но, и это лишнее доказательство сложности людских переживаний, он все-таки не обрадовался, как следовало ожидать, столкнувшись с Гизом в клубе, а, напротив, даже позеленел от ненависти.

Он протянул старику два пальца, избегая смотреть ему в глаза.

– Вы вернулись? Это для меня новость!

– Я только что из Туниса, – ответил Гиз.

Он очень поседел и постарел за это время.

«Настоящее пугало!» – подумал Колен.

– Жюльен здоров? – спросил он вслух.

– Благодарю вас.

Колен дрожащими руками зажег сигару.

– Когда же свадьба?

Гиз тонко улыбнулся.

– Я что-то не слышал об этом!

– Но ведь она в Тунисе? – Какое-то тайное подозрение заставило Колена высказаться откровенно, а свойственная ему осторожность удержала его от произнесения имени Сары. – Я знаю это от Роберта.

Гиз промолчал, и Колен внезапно ощутил тот острый прилив ненависти, который мы испытываем, когда чувствуем, что наш собеседник знает больше, чем показывает.