Оливия Уэдсли - Заложница любви

Когда она прошла через первую комнату и вошла в спальню Коти, то его лакей поднялся со стула, на котором он сидел возле окна. Это был маленького роста, гладко выбритый, опрятный человек. Он обратился к Саре:

– Могу я поговорить с вами, миледи?

– Конечно, Франсуа.

Она прошла в маленькую гостиную, и он последовал за нею, заперев за собой дверь.

Никогда в течение этих двух лет Франсуа не рисковал тем, что Коти может услышать что-нибудь такое, что причинит ему страдание, и никогда в его присутствии не позволял себе даже на одно мгновение выразить на своем лице печаль, уныние или страх; теперь его трогательно преданные, как у собаки, глаза с тревогой смотрели на Сару.

– Доктор не питает никаких надежд на новое лечение? – спросил он.

– Никаких, Франсуа.

Он издал губами какой-то слабый звук и проговорил:

– Благодарю вас, миледи… Газеты все выложены мною. Останетесь ли вы тут час, как обычно, или вы спешите сегодня?

– Нет, я останусь. Вы не торопитесь возвращаться, Франсуа. Гак придет сюда, когда я уйду. Или она, или я, мы останемся с сиделкой до вашего возвращения.

– Благодарю вас, миледи. Это для того только, чтобы господин не оставался один… если никого из нас не будет.

Он вышел, но, по-видимому, несколько неохотно воспользовался своим свободным часом. Сара вернулась в спальню мужа.

Котирон Дезанж лежал неподвижно уже целыми месяцами. Голова его покоилась на целой горе подушек. Он был чисто выбрит и одет в китайскую стеганую куртку поверх своей тонкой шелковой пижамы. Его руки были тщательно вымыты и лежали неподвижно на одеяле, а на одном пальце у него было надето кольцо с печатью. Его исхудавшие члены были прикрыты великолепным персидским платком, лежащим поверх множества других одеял.

Когда Сара вошла, маленькая собачка, йоркширский терьер, спрыгнула со стула, стоящего у кровати, и с веселым лаем бросилась к ней. Сара махала лентой, поддразнивая ее и заставляя громче лаять, и сама в это время смотрела на неподвижное лицо мужа, но оно даже не дрогнуло.

Нагнувшись, Сара подняла Вильяма, и собачка прижалась к ней своим маленьким шелковистым телом, стараясь лизнуть ее розовым язычком. Она положила Вильяма на кровать; он побежал вперед к руке ее мужа и улегся возле нее, махая хвостиком и уставив свои темные глаза на своего хозяина.

Сара подошла к кровати и, усевшись рядом с собачкой, сбросила свой чудный красный плащ с большим темным меховым воротником на постель. Склонившись над мужем, она поцеловала его и затем стала водить по его лицу кончиками своих тонких пальцев. Но ни один мускул не дрогнул в его лице, и оно оставалось неподвижным, словно высеченным из камня.

Она начала говорить с ним, как будто он мог ее слышать и понимать:

– Дорогой мой, де Клев приходил сегодня. Он все такой же влюбленный в свою жену, а Джон Мартен поручил мне передать тебе, что Бонбон оказался победителем еще в большей степени, чем даже ты предсказывал. Он говорил мне, что очень желал бы, чтобы ты снова оказался провидцем и помог бы ему выиграть главный приз на скачках. Он наделал глупостей относительно своего жокея Томми Рагга, этого английского юноши, которого обучал твой жокей. Томми, по-видимому, влюбился и хочет скакать только в Англии, не желая покидать ту, которую обожает. Джон рассказал нам, что он намекнул Томми, что постарается устроить бега поблизости от того места, где живет его дама, и Томми только ответил, когда он спросил его мнение об этом плане: «Очень хорошо, сэр». Теперь Джон говорит, что он чувствует своим долгом оказывать покровительство этому роману…

Сара вдруг оборвала свою речь, почти проглотив последние слова. О, как бессмысленно было, как идиотски глупо говорить это здесь, обращаясь к неподвижной фигуре на кровати, дышавшей едва заметно!

Она еще ниже нагнулась к своему мужу.

– Коти! – прошептала она с жаром.

Снаружи проехал экипаж, захлопнулась дверь, но в комнате не раздалось ни малейшего звука.

Она заглянула в глубоко лежащие темно-синие глаза, смотревшие на нее без всякого выражения. Затем, вздохнув, она взяла вечернюю газету и, отыскав страницу скачек, начала громко и медленно читать известия, которые так любил некогда слушать ее муж.

Окончив чтение, она стала ходить по комнате и говорить о разных пустяках, причем иногда над чем-нибудь смеялась, продолжая разговаривать так, как будто ее муж понимал ее.

Комната была прекрасная, та самая, которую Коти некогда предназначал для любимой женщины.

Стены этой комнаты были покрыты рисунками цветов, белых, коралловых, бледно-розовых и серебряных, выделяющихся на чудесном серовато-зеленом фоне. В каждом углу стояло цветущее дерево, и Сара заботилась о том, чтобы оно постоянно возобновлялось. А прямо перед кроватью Коти висел портрет Клер Форуа кисти Лэшло. Пол был покрыт коврами нежного цвета. В камине горел яркий огонь, и над ним доска из отполированного итальянского розового мрамора возвышалась почти до потолка. Вблизи кровати, возле кресла, находилась будка Вильяма, специально заказанная для него и выкрашенная в зеленый цвет. Над нею было написано имя Вильяма и вделана в рамку единственная медаль, полученная им на выставке. Коти только один раз выставлял его, так как вскоре после этого началась его болезнь.

В одном углу комнаты было поставлено маленькое пианино. Сара села перед ним на табуретку и, обернувшись назад, проговорила:

– Я хочу сыграть что-нибудь.

И она начала играть любимые пьесы Коти. Он не любил классической музыки и говорил, что может вполне удовлетвориться «Богемой», «Кармен» и другими подобными же вещами. Но больше всего он любил знакомые ему вальсы, старинные английские охотничьи песни (он воспитывался в Ругби) и новые песенки открытых сцен.

Она сыграла все его любимые вещи и, взглянув на Коти, убедилась, что он не пошевелился. Она встала и подошла к кровати, чтобы проститься с ним. Она снова поцеловала его, подержала его тяжелые, чуть теплые руки в своих руках и прошептала:

– Доброй ночи, дорогой мой!..

Накинув красный плащ и повертевшись перед зеркалом, она медленно подошла к двери. Глаза Вильяма следили за ней, но только его глаза!..

Она вышла…

Сегодня в театре давали «Князя Игоря». Сара никогда не любила эту оперу: красивая музыка, выражавшая столько разных и противоположных чувств, совсем даже не действовала на нее. Контрасты в самой жизни казались такими ужасными, загадки, выдвинутые одними только фактами существования, так неразрешимы, что повторный крик тенора: «Зачем?», с которым он обращается к судьбе за поддержкой, прозвучал в ушах Сары, несмотря на прекрасный голос певшего эту арию и чудесную музыку, как простой скрип колес какой-нибудь огромной машины.

Ее собственное унылое настроение, приговор Лукана, отсутствие всякой надежды, терпеливая преданность, светившаяся в глазах Франсуа, и биение пульса весны, которое она ощущала в своих жилах, – все это заставило ее, несмотря на всю ее томительную тоску, увидеть фиктивную ценность того, что ее окружало, и внушило ей болезненные мысли.

Ее нервы были чересчур натянуты, она нравственно устала, и ей казалось, когда она откинулась в своем кресле и еще больше скрылась за занавеской ложи, что было чудовищно со стороны этих людей, что они могли сидеть здесь и наслаждаться, в то время как Коти и все имеющие соприкосновение с ним осуждены на скрытое мученичество.

Рядом с нею в ложе Габриэль, почти незаметно, но совершенно явственно для Сары, старалась прислониться к своему мужу. И Сара знала, что скоро их глаза встретятся, и они обменяются весенним взглядом, представляющим вечную дань любовников друг другу. Она начала внимательно рассматривать Адриена и удивлялась – как это частенько делаем и все мы в отношении своих друзей, – что могла найти в нем Габриэль, чтобы так полюбить его?

Он был приятным человеком, приятным для взгляда, для разговора и, вероятно, для жизни с ним. Но выйти замуж за него и обожать его только за одну эту приятность?..

Акт кончился. Зал осветился. Адриен тотчас же поправил мантилью на своей жене, повернул кругом ее стул и сел между нею и Сарой.

– А как вы нашли моего друга Гиза? – спросил он. – Мы (он улыбнулся своей жене) могли бы многое порассказать вам о том, что он думает о вас, но он просил позволения прийти к нам в ложу, и поэтому мы предоставим ему самому говорить за себя. Он славный парень, не правда ли? Видели бы вы этого отважного льва, когда он выступает в суде.

– Мне он нравится, – сказала Сара, в первый раз вспомнив о нем, после того как он от нее ушел. – И я думаю, что он умен.

– Он в некотором роде кузен Адриена, – вмешалась юная маркиза. – Их двое: его старик-отец и Жюльен. Они оба одинаково бедны и горды. Они даже не хотели признавать нас, потому что мы богаты, и только в этом году Жюльен приехал в Клев. Раньше он не хотел там появляться, потому что у него не было подходящего костюма, как он говорил мне.

– Ну, скоро он будет в состоянии закупить себе целое приданое, – весело заговорил Адриен. – Он получает такие гонорары, скажу вам!..

– По правде сказать, мне он не показался человеком, который бы вел борьбу за существование, – сказала Сара. – Он довольно пассивен, как раз такой тип человека, которому если не вполне все надоело, то, во всяком случае, он уже ко всему привык и относится равнодушно. Впрочем, я вспоминаю теперь, он все же как будто недоволен своим существованием.

Дверь открылась, и вошел Жюльен Гиз.

Сара подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Маркиз де Клев добродушно засмеялся и вышел вместе с женой из ложи, чтобы повидать своих знакомых во время антракта.

Сара и Жюльен остались одни.

– Я счастлив, что так скоро мог снова увидеть вас, – сказал он, понизив голос.

– Меня очень нетрудно увидеть, мосье Гиз, уверяю вас, – машинально ответила Сара.

– Значит, я неверно прочел тайну ваших глаз?

Не существует такой женщины, которая могла бы противостоять лести, заключающейся в первом проявлении интереса к ней человека, который ею восхищается. Чувство тоски, овладевшее Сарой, несколько смягчилось, когда она заговорила с ним.

– Ну, так вы должны теперь докончить то, что начали говорить мне, – сказала она.

– Я сообщил вам сделанный мною вывод, что к вам приблизиться нелегко, – ответил он.

Всегда приятно чувствовать себя существом незаурядным, а в словах, сказанных им, заключался именно такой смысл.

– Почему вы так думаете? – спросила она, пристально взглянув в его лицо.

Он отвечал не улыбнувшись и без всякой лести:

– Потому что мне кажется, что вы были несчастны и с тех пор боитесь оставлять открытой какую-нибудь дверь, через которую мог бы войти посторонний гость. Только те, кто действительно страдал, плотно запирают свою дверь, но у большинства людей, как мужчин, так и женщин, это является лишь провокацией. Человек всегда воображает, что ему нужно именно то, чего он не может получить, – в этом и заключается привлекательность этой закрытой двери для большинства людей.

– Какое жалкое удовольствие, – воскликнула она, – исследовать так подробно и так тщательно человеческую натуру, так беспощадно рассекать ее, анализировать мысли и эмоции людей только для того, чтобы увидеть, какими тонкими струнами большинство из нас пользуется, чтобы создавать иллюзию преданности, столько же для собственного спокойствия, сколько и для удовлетворения кого-нибудь другого!

– Я вовсе не такой дерзкий человек, графиня, каким вы желаете меня изобразить.

– Но как надо бояться вас! – прибавила она. – Я никогда не думала раньше, что человеческая душа может быть так обнажена перед адвокатом уголовного суда. Я чувствую теперь, что недостаточно оценивала до сих пор проницательность адвокатского сословия.

Гиз внезапно удивил ее. Он нагнулся вперед, как можно ближе к ней, и, упорно глядя ей в лицо, сказал:

– Знаете ли вы, что я чувствую относительно вас?

Сара отодвинулась и бессознательно раскрыла веер, поставив таким образом между собой и внешним миром тонкий барьер из этой небольшой, ярко окрашенной хрупкой вещи.

– Я слыхала уже, к каким результатам приводит такое чрезмерное знание, и этого для меня достаточно, – возразила она. – Притом же, разве вы не думаете, что лучше не знать всего? Не лучше ли продолжать жить воображением, думать так, как вам хочется, а не так, как вы должны, когда все узнаете? В моих глазах самая лучшая способность в жизни – это способность мечтать, придумывать… Но я вижу по вашему лицу, выражающему вежливое несогласие со мной, что вы стали, как я уже деликатно намекнула вам, слишком адвокатом!

Гиз отвечал на это смехом и тотчас же заговорил о публике в зрительном зале. Через минуту освещение уменьшилось, и он вышел из ложи. В коридоре он встретил де Клева и его жену, простился с ними и пошел за своей шляпой. Было еще совсем рано, когда он вышел на бульвар.