— Желаю хорошо провести время, — сказал Гарри, слегка подмигнув. — И помните, что в шесть вам надо приступить к своим обязанностям.

— О да, сэр Генри, — поспешно ответил Фрэнсис. Он также заметил приближающуюся фрейлину и ужасно смутился.

«Моя помолвка с Энн Пиккеринг запрещает это», — одернул он себя.

Но уже через мгновение он совершенно забыл об Энн, когда фрейлина присела перед ним в реверансе и сказала:

— Я не представилась сегодня утром. Я — Люси Талбот, дочь графини Шрусберийской.

— А я — Фрэнсис, сын Ричарда Вестона. Но это вы уже знаете.

— О да. При здешнем дворе слухи распространяются очень быстро. Как вы вскоре поймете сами, это — настоящая галерея шепотов.

Она отступила на шаг назад и внимательно оглядела его с головы до ног. Сознавая, что зеленая с белым ливрея Тюдоров прекрасно идет ему, Фрэнсис изящно поправил свою шляпу и спросил:

— Вы одобряете мой вид, миледи?

— Да, вы чудесно выглядите. Вы можете прогуляться со мной по саду.

Он предложил ей руку и, положив на нее свою ручку, Люси повела его на экскурсию. До этого момента Фрэнсис до конца не осознавал величия и протяженности Гринвичского дворца Он был примерно втрое больше поместья Саттон, с тремя внутренними дворами, имеющими разные названия, соединяющимися между собой. Последний из них — Теннисный двор — совсем очаровал его.

— Его Светлость играет в теннис?

— Он любит теннис.

— Тогда я должен бросить ему вызов.

— Подождите, пока он сам предложит вам сыграть, выскочка! Просто дайте ему знать, что вы умеете играть. Вам еще многому следует научиться.

Она загадочно улыбнулась и, взглянув на него, сказала тише:

— Вам ведь еще многому надо научиться, не так ли?

Фрэнсис почувствовал ту же сильную, неуправляемую дрожь, которая охватывала его всякий раз, когда Энн Пиккеринг оказывалась рядом.

— Вы дрожите? Что с вами? — спросила она. — Это от жары?

— Думаю, это реакция после долгой скачки сюда. Я ведь еще только вчера приехал из поместья Саттон.

— Может быть, хотите немного отдохнуть в моей комнате? В это время дня там никого нет — остальные фрейлины в саду Ее Светлости.

«Значит, момент настал. Мне предлагают стать мужчиной, — подумал Фрэнсис. — Тогда, о Боже, позволь мне сыграть эту роль».

Огромным усилием воли он заставил взять себя в руки.

— Госпожа Люси, вы правы, — произнес он. — Мне действительно всему надо учиться.

— Какая прелесть! — воскликнула она и засмеялась так звонко, что Фрэнсису показалось, будто звук ее подхватили все чайки над Темзой, когда они поспешили в ее апартаменты в центральном корпусе дворца, между Фонтанным двором и Двором погребов.

Как она и предполагала, комната была пуста.

— А что, если кто-нибудь войдет? — спросил Фрэнсис.

— Тогда поднимется гвалт.

И она повернула большой ключ в замке, оставив его в замочной скважине.

— Это — моя кровать, — сказала она, указывая на одну из четырех, стоящих в спальне. — Идите и присядьте на нее, а я принесу вам вина. Но, юный Вестон, у вас такой обреченный вид. В данном случае надо веселиться.

С этими словами она обернулась к нему так, что ему ничего не оставалось, кроме как поцеловать ее как можно крепче. Однако вскоре он понял, что даже не представлял, каким может быть поцелуй, когда ее язычок, как шаловливая маленькая змейка, протиснулся между его губами и коснулся его языка.

— А так, — сказала она, отрываясь от него, — целуются при французском дворе. Вам нравится?

— Да, — ответил Фрэнсис и наклонил голову, желая попрактиковаться во вновь открытом искусстве, все время при этом сознавая, что она неуклонно подвигает его к кровати, пока они вместе не упали на нее. Затем началась такая борьба со шнурками, пуговицами и ленточками, что кратковременная бравада Фрэнсиса вновь улетучилась. В конце концов он сдался, в отчаянии качая головой.

— Ох, какой вы дурачок: неужели я должна за вас делать все? — смеясь, сказала она и, вскочив с постели, начала раздеваться прямо перед ним. К тому времени, когда она дошла до нижних юбок, камзол, штаны и туфли Фрэнсиса уже летали в воздухе в самой распутной манере, поскольку теперь отступать было некуда. Он впервые в жизни увидел перед собой обнаженную женщину, и если бы сейчас вошел сам король, то он все равно не смог бы остановиться.

Когда она скользнула на кровать рядом с ним, он одарил ее еще одним французским поцелуем, а затем оказался на ней и с ее помощью вошел в нее. Когда мир рухнул и взорвался вокруг него, он навсегда простился с мальчиком Фрэнсисом Вестоном. После этого он сказал:

— Но, дорогая, возможно, я еще знаю мало, я все же слышал, что это должно доставлять удовольствие и вам.

— Подождите немного, юный Вестон, — с дерзкой усмешкой ответила она. — У нас еще впереди весь день. Если только вы не торопитесь.

Годы спустя, когда его приговорят к смерти за преступление, которого он не совершал, — преступление, заключающееся в подобной радости с женщиной в постели, — он мысленно вернется к тому первому дню в Гринвичском дворце и тому, как мгновенно он лишился своей невинности. Он подумает, что если его судьи узнали бы об этом, то сочли бы его еще более распутным и ужасным, чем думали они. Но в результате всего происшедшего он испытал только радость. Люси — простодушная проказница с теплыми губами и жаждущим телом, и он — невинный мальчик с радостью познания, так стремящийся ей угодить. Они напоминали двух восторженных детей, когда были вместе эти несколько часов, упиваясь удовольствием, которое дарили друг другу. Когда в половине шестого им пришлось расстаться, они пообещали друг другу встретиться завтра и обменялись множеством самых нежных поцелуев, прежде чем Фрэнсис с беспокойством огляделся и поспешно удалился, а его только что обретенная любовница посмотрела ему вслед.

Торопливо шагая к личным покоям короля, он прошел мимо молодой женщины чопорного вида, направляющейся в комнату, где жила вместе с Люси. Она бросила на него понимающий взгляд, и у Фрэнсиса вдруг возникло такое чувство, как будто он овладел целым миром. Теперь он стал наравне со всеми, начиная с Его Светлости и ниже; он мог слушать мужские шуточки в мужской компании и смеяться в кругу мужчин.

— Ну, — спросила миссис Элизабет Бургавенни у Люси, — вы выиграли пари?

Люси подняла взор. Мгновение ее лицо проказницы оставалось спокойным, а затем заискрилось улыбкой.

— Да, — заявила она. — Я выиграла. И в качестве доказательства — вот зеленая ленточка с его ливреи. С вас пять шиллингов за пари, Бесси.

— Люси Шрусберийская! Сегодня вы заработали на этом…

Она принялась считать по пальцам:

— Сорок пять шиллингов! И пора сменить кислое выражение лица, поскольку вы не только первая заполучили красавца, но еще и разбогатели.

Люси внезапно притихла. Сорок пять шиллингов представляли собой уйму денег, которых вполне достаточно для покупки дорогой ткани, по меньшей мере на целое платье, но внутри у нее что-то ныло. Она вспомнила выражение лица Фрэнсиса, его дрожь, возбуждение и огромный восторг ею. На мгновение ей показалось, что она продешевила. Затем она подумала: «Но я оказала ему большую услугу. Я сделала из мальчика мужчину, и, во всяком случае, он станет восхищаться мною в новом платье, которое я сошью на выигранные деньги!» Как просто успокоить совесть, если знаешь способ для этого. Она спросит, какой его любимый цвет, и платье будет именно такого цвета. Все снова стало прекрасным. Она победоносно улыбнулась Элизабет и протянула ладонь за деньгами.

В личных покоях короля шесть камергеров, четыре камер-лакея и паж ожидали возвращения Его Светлости. В тот день он уехал верхом с небольшой группой придворных, поэтому его личная свита собралась там, чтобы приветствовать его, когда он стремительно вошел в дверь, сопровождаемый только Генри Куртнеем, маркизом Экзетерским, который был не только кузеном короля, но и его другом детства.

Куртней быстро окинул взглядом собравшихся. Они могли считаться высочайшими особами в стране — или высочайшими любимцами короля, — но тем не менее подчинялись ему. Он не потерпит небрежности в одежде, личной нечистоплотности, а уж тем более трений между ними. Служба в личных покоях короля считалась огромной привилегией, но маркиз железной рукой управлял ими. Его единственного намека королю было достаточно, чтобы человек исчез навсегда.

Фрэнсис разогнулся из поклона, которому практиковался до боли в спине несколько месяцев — с того момента, когда король впервые пригласил его ко двору, — и поймал устремленный на него немигающий взгляд Экзетера. В мозгу Фрэнсиса мелькнула мысль, что с помощью неведомой силы маркиз вызнал, что весь день он провел в постели Люси, и крайне не одобряет это. Он почувствовал, как краснеет, начиная с шеи. И в этот момент ему на помощь пришел король.

— Ба, да это юный Вестон! — сказал он. — Когда вы прибыли?

— Вчера, Ваша Светлость.

— Ну и как вы устроились?

— Очень хорошо, Ваша Светлость, — окончательно покраснел Фрэнсис.

Гарри Норрис подумал: «Значит, леди Люси выиграла пари. Какие же распутницы эти девчонки!»

— Прекрасно, — произнес король. — А теперь — обедать!

В последние годы старая традиция, когда все живущие при дворе ели вместе с королем в зале, отмерла. Генрих сам постановил, чтобы придворные питались в своих апартаментах, а сам всегда ел в своих личных покоях с персональными слугами — такой обычай ему нравился намного больше, — используя зал только для банкетов, балов-маскарадов и приемов государственной важности. Он чувствовал себя естественнее в личных покоях: сбрасывал сапоги, слушал музыкантов и певцов играл и пел сам. И когда пел любовные песни, то мог уноситься мысленно далеко в Кент, в Геверский замок, к Анне, и казалось, что каждый звук лютни произносит ее имя. И если выражение его лица смягчалось от любви, то только его личным слугам было дозволено видеть это, а каждый из них поклялся подчиняться указаниям маркиза Экзетерского: «Вам надлежит не проявлять любопытства в делах, касающихся Его Светлости».

Если ему было не до музыки, имелись другие развлечения. Иногда он сидел, откинувшись в кресле, и слушал болтовню Уилла Сомерса: порой они играли в карты всю ночь напролет, проигрывая или выигрывая огромные суммы. И сегодня ночью король пожелал играть в «империал» и в кости.

— Вы играете в империал, юный Вестон?

— К сожалению, нет, Ваша Светлость. Я знаю только детские игры, в которые я играл дома.

— Тогда вам пора научиться. Идите, садитесь со мной. Вас будет обучать сам король Англии, и вы станете искусно играть в карты и бросать кости лучше всех моих приближенных, прежде чем я завершу свои уроки.

И он протянул руку и с любовью взъерошил волосы Фрэнсиса. Юноша понимал, что должен был бы испытывать теплое сияние, радостную признательность от прикосновения руки помазанного Богом правителя, избранника Господа на земле. Но вместо этого почувствовал, как его охватила омерзительная дрожь. Не та дрожь, которую могли вызвать Энн или Люси, а ужасная, холодная, парализующая дрожь, как будто к нему прикоснулся дьявол. Ему потребовалось все самообладание, чтобы не отпрянуть от пальцев Его Светлости. Усилие столь напряженное, что его бросило в пот. Он второй раз в жизни онемел от ужаса.

Его мысли вернулись на пять лет назад, и он вновь увидел родник Святого Эдуарда и ужасное привидение, смотревшее на него безумным пустым взглядом. Тогда он точно знал, что перед ним призрак. И сейчас он почувствовал такой же ужасный озноб. Это было непостижимо. Большой, добрый король и та высокая мертвая женщина; казалось, что общего?!

Генриха, увидевшего вспотевшего и дрожащего мальчика, переполнило чувство нежности. При любых обстоятельствах такое явное проявление эмоций и преданности трогало его до глубины души. И вдвойне приятнее было такое со стороны этого ребенка, сына его верного слуги Ричарда.

— Какой ты славный паренек! — восхитился он. — Я говорю, Генри, — обратился король к своему кузену Экзетер, — я убежден, что мы взяли на службу в мои покои самого лучшего пажа в мире. Вам надлежит проследить за его продвижением. Он пойдет далеко, запомните мои слова. А теперь, юный Вестон, приступим к вашему обучению игре в «империал».

Фрэнсис сел, с радостью глотнув вина, подвинутого ему Генри Норрисом, и стал играть в карты с самим Генрихом Тюдором.

* * *

В замке Саттон Анна Вестон сидела возле открытого окна, склонив голову над письмом, которое писала. Она крепко держала перо, росчерк которого был четким и властным, скрывая одолевшие ее чувства. Какая женщина — если только она не вдова — осмелится сама заниматься устройством замужества своей дочери?! А что, спрашивается, ей оставалось делать? Позволить Кэтрин еще много месяцев мучиться от одиночества и тоски?