Дина Лампитт - Замок Саттон

Ричард, вдруг почувствовав благородство, ответил:

— Но я же должен дать вам приданое.

Джон Роджерс засмеялся:

— Немного поздновато, сэр Ричард. Лучше проявите заботу о внуке.

— У вас есть ребенок?!

— Нет, пока нет, но, когда я покидал дом, чтобы присутствовать на суде, она уже была на сносях.

— Тогда давайте помолимся о безопасных родах. Человеку моего возраста совсем не пристало быть без внуков.

— А она будет очень хорошей и доброй матерью, потому что все эти три года она относилась к моей дочери Алисе как к собственному ребенку.

Они подъехали к замку Саттон в полдень следующего дня, и мысли о скором отцовстве настолько засели в мозгу Джона, что он мог поклясться, что ему в этом тихом летнем воздухе слышится крик ребенка. Но сэр Ричард тоже услышал его и удивленно взглянул на своего зятя:

— Что это?

— Похоже на плач младенца.

Не говоря больше ни слова, они перешли на галоп, чтобы быстрей преодолеть расстояние до замка. Их встретил привратник, расплывшийся в улыбке:

— Добро пожаловать домой, господин. Добро пожаловать после долгих лет отсутствия, сэр Джон.

— В доме младенец? — спросил сэр Ричард.

Улыбка швейцара стала еще шире:

— Да, сэр, ваш внук — Жиль Роджерс!

Ричард еще никогда не видел, чтобы человек так стремительно двигался, как сэр Джон в тот момент. Он соскочил с лошади и, как был, в верховой одежде, преодолел внутренний дворик и устремился в дом. И его крик: «Сын! Сын!» — повторился эхом от терракотовых кирпичных стен внутреннего двора замка Саттон. Жиль Коук, услышав стук, начал открывать средние ворота, но успел приоткрыть дверь только наполовину, когда сэр Джон пролетел мимо него, замедлив шаг, только чтобы спросить:

— Где они? — И побежал дальше по лестнице в восточное крыло.

— В вашей старой комнате, сэр, — крикнул ему Коук вслед.

Там он их и нашел. Огромные голубые глаза Кэтрин, округлились от изумления: как это он оказался здесь, а ребенок, как две капельки воды похожий на сэра Ричарда, спал в колыбельке и выглядел розовощеким и здоровым, что очень волновало его родителей, ибо едва ли тридцать младенцев из каждой сотни доживало до своей первой годовщины. Наклонившись, Джон бережно взял на руки своего малыша, который чмокнул губами в поисках соска и продолжал спать.

— О, дорогая, — обратился Джон к Кэтрин, — какая ты умница. Какого дивного сына ты мне подарила. Было очень трудно?

— Тяжелая ночная работа, — ответила она.

— Как жаль, что меня здесь не было. Да, но как ты могла отправиться в дорогу перед самыми родами?

Она рассказала ему о жуткой смертельной болезни шута Жиля и о том, что это — хотя и ужасно так говорить — оказалось последним поводом для ее матери загладить молчание и вражду.

— Я думаю, что во всем можно найти хорошее.

— Но плохо так говорить о смерти.

— Радость моя, — сказал Джон, — я думаю, Жиль с радостью отдал бы свою жизнь, чтобы видеть тебя снова счастливой. И ты прекрасно отблагодарила его, назвав в его честь нашего сына. Он умрет спокойно.

— Можно я пробуду здесь до его конца? Доктор Бартон говорит, что остались считанные недели. И, кроме того, младенец еще слишком мал для путешествия.

— Мы останемся здесь оба, потому что твой отец, мне кажется, наконец-то полюбил меня и будет доволен провести время в моей компании.

— Какой необычный поворот событий, — вздохнула Кэтрин.

— Да, колесо фортуны никогда не стоит на месте. Как хорошо, что мы не можем знать, что ждет нас впереди.

— Да, но существуют люди, которые могут знать, Джон. Доктор Захарий, великий астролог, он сейчас здесь в доме и составляет гороскоп нашего сына.

— И?

— Он будет известным моряком и будет сражаться за королеву Англии в большом морском бою.

— У Его Светлости не будет наследников мужского пола?

— Похоже, что так. Еще он сказал, что у нас будет еще один сын и три дочери.

Джон засмеялся:

— Боже мой, тебе следует тогда поторопиться и быстрей оправляться после родов, женщина. Похоже, что и мне придется потрудиться. Как хорошо, что у нас большой дом в Брайанстоне.

— Это напомнило мне о том, что он сказал еще.

— И что же?

— Что придет день — через века — и рядом с нашим домом будет построено здание, где разместится большое количество детей, приехавших учиться. Разве это не странно?

— Может быть, это место любят молодые, — ответил Джон.

Вечером за ужином в Большом зале, где присутствовали сэр Ричард, леди Вестон, сэр Джон Роджерс и доктор Захарий, Анна Вестон повернулась к астрологу и сказала:

— Доктор Захарий, меня очень волнует, что Жиль отказывается встретиться со священником. Мне бы очень хотелось, чтобы он исповедовался и получил отпущение грехов. Не могли бы вы уговорить его?

Знахарь покачал взъерошенной головой.

— Нет, миледи. Он — истинный цыган во всех отношениях. Он верит во множество вещей, в том числе и в Бога. Но у него есть много иных убеждений: таких, как старые бои, невидимые люди, могущественная магия — и именно потому учение Церкви неприемлемо для него.

— Но мне страшно думать о том, что его душа попадет в ад.

Доктор Захарий улыбнулся. — Такую истинно чистую душу, как у него, не ждут мучения. Вы ведь верите, что Бог все видит и прощает?

— Да.

— Тогда Всевышний снизойдет к бедному цыгану, который никогда в жизни никому не причинил вреда.

— Вы уверены?

— Да… Но, чтобы успокоить вас, я поговорю с ним о причастии.

Я слышала, что в вас тоже течет цыганская кровь, доктор Захарий, — сказала Анна.

— Да, это правда. — Гримаса боли на мгновение исказила лицо астролога.

«И кровь Говардов, без сомнения», — одновременно подумали и Ричард, и Джон. Они совсем недавно видели герцога в Блэкфраерсе, и потому сходство между Говардом и колдуном им особенно бросалось в глаза.

Будто читая их мысли, Захарий сказал:

— Ходит много слухов о моем происхождении — уверяю вас, все они сильно преувеличены.

Поздней ночью в комнате Жиля шут опустился перед ним на колени и поцеловал его руку.

— Я думаю, что вы благословлены дважды, доктор Захарий, — сказал он. — Я чувствую, что в вас течет смесь цыганской и благородной крови. Я прав?

— Да, — ответил Захарий. — Это неизвестно никому, кроме тебя, и я надеюсь, ты умеешь хранить секреты.

— Конечно, — Жиль медленно поднялся. — Я сохраню этот секрет в течение нескольких часов, оставшихся мне, — ведь все произойдет сегодня ночью. Вы ведь это знаете?

— Да, — ответил Захарий по-цыгански. — И будет так, как ты сам того хочешь.

Жиль ответил на том же языке:

— Я вернусь на землю, как и обязан. Звезды должны стать моим пологом, когда я умру. Я не должен быть окружен четырьмя стенами.

— Тебя мучает боль?

— Очень. Лекарство почти не помогает.

— Вот. — Захарий достал бутылочку из глубины своего плаща, — Это облегчит твой уход.

— Это яд?

— Это эликсир смерти и наслаждения. Когда ты выпьешь, ты заснешь, как не спал никогда раньше. Выпей его, когда ляжешь под луной. Мы от рождения имеем право сделать это.

— А должен ли я повидаться со священником?

— Да, это успокоит добрую женщину. Я сейчас пошлю за ним. Отдохни немного, тебе предстоит долгое путешествие.

Духовник Вестонов был разбужен и доставлен в комнату шута для того, чтобы выслушать его исповедь и причастить его. Он чувствовал себя как-то скованно, будто вторгался в какие-то запретные сферы, лежащие вне его компетенции, потому что во время всего обряда застывшая фигура доктора Захария недвижно стояла у двери. Он внимательно наблюдал, как Жиль причащался. В комнате воцарилась неприятная атмосфера, никогда раньше священнику не приходилось испытывать ничего подобного. Он исполнил свой христианский долг по отношению к цыгану, но на душе у него было тяжело. Существовало что-то почти языческое в этих двоих — шуте и странном молодом госте леди Вестон. Священник был настолько возбужден, что ему пришлось выпить глоток крепкого эля, прежде чем снова лечь спать.

Жиль открыл глаза:

— Доктор Захарий, господин, время пришло.

— Ты уверен? Тогда я помогу тебе, мой друг.

— Пожалуйста, подайте мне мою сумку. На память о себе я хочу оставить мои вещи. Палка с головой шута — младенцу; коробка с разноцветными камнями — леди Вестон; носовой платок — сэру Ричарду, а моя лютня — Кэтрин.

Он снял с шеи амулет.

— Он имеет великую силу. Его дала мне старуха, живущая у священных камней в Солсбери. Я оставлю его… — Но он не закончил фразу. Внимательно посмотрел на Захария и спросил: Кому мне оставить его, господин? Проклятие Саттона коснется одного из них, не правда ли? Кому этот амулет может понадобиться больше всего?

— Отдайте его Фрэнсису, — тихо произнес Захарий. Шут зарыдал.

— Нет, только не это, неужели его жизнь будет прервана в самом расцвете?

— Да, так предопределено. Но если я смогу побороть проклятие, то сделаю это.

— Используете ли вы мой амулет, чтобы помочь ему? Пожалуйста, повесьте его ему на шею собственноручно.

— Он будет рядом с амулетом моей матери, который Фрэнсис уже носит.

Жиль опустился на колени перед Захарием.

— Благословите меня по-цыгански, как благословляют тех, кто должен умереть.

Захарий запел странную песню, которую он часто слышал, когда его мать напевала ее над больными и умирающими, и которая служила одним из главных доказательств того, что она была ведьмой.

— А теперь прощайте.

Жиль взял в руки бутылочку с эликсиром.

— Я провожу тебя до арки Привратной башни.

Они вышли вместе в невероятную ночь, под благословенный небесный свод с призрачным сиянием звезд. И, проходя в последний раз через внутренний дворик, Жиль окинул взглядом темные очертания замка Саттон, который был неподвижен, подобно громадному спящему зверю. Как приятно было испытывать душевный подъем, знать, что скоро в чаще леса он ляжет на землю и сделает первые шаги в вечность. Он бросил еще один взгляд в сторону замка.

— Пощади Фрэнсиса, — прошептал он. Но камни молчали.

В ту зиму 1529 года казалось, что вся Англия вымерзла. Начиная с ноября земля затвердела от мороза, деревья побелели и заиндевели, а реки и озера покрылись льдом. Стояли лютые морозы, а долгожданный снег все так и не шел. И именно в это время, в канун Рождества, униженный и смирившийся, отлученный от двора, кардинал Уолси, дрожа, творил молитву, стоя на коленях.

— О, милосердный Иисус, я сделал все возможное для Его Светлости. Я не был игрушкой в руках Рима, как он подозревает. Я пожертвовал бы половиной своего состояния, чтобы вымолить прощение короля, так как в нем — все мое будущее.

Он вспоминал лица своих врагов, в частности герцогов Норфолка и Суффолка, когда кардинал Кампеджио объявил перерыв в суде легата в Блэкфраерсе прошлым июлем. Он знал тогда, что острие стрел будет направлено на него, а самая острая и смертельная из всех находится в руках женщины — госпожи Анны Болейн, черной ведьмы. Эти черные волосы, мрачная внешность, странные холодные глаза, желтоватый цвет лица — безобразное, отталкивающее существо! Как мог король находить ее привлекательной, к ней одной испытывать обожание, превосходящее обычную земную любовь, это было выше понимания Уолси. А ее манера наблюдать за ним, Уолси, лишала его присутствия духа. Даже случайный взгляд, брошенный на нее, приводил его в ужас. Казалось, она затаила против него злобу. Но по какой причине? Он однажды назвал ее «глупой девчонкой». Это было много лет назад, когда он уволил Гарри Перси со службы и расстроил их помолвку. Да, вероятно, из-за этого… Но все это было в далеком прошлом. И хотя она всегда была ему неприятна, он достаточно хорошо скрывал это. Некоторые люди открыто радовались при виде человека, занимавшего такое высокое положение и теперь павшего так низко. Однако он-то знал наверняка, что за его падением стояли темные силы — и прежде всего дочь Томаса Болейна.

— Господи, обогрей меня, — молил он, как ребенок. Он потерял все, такой одинокий и отчаявшийся! Стефен Гардинер — человек, которого он считал другом и союзником, оказался хамелеоном — стал старшим секретарем короля. Вся собственность Уолси — деньги, пенсии и владения — ускользнула от него; все законы Англии нарушены. Ему еще повезло, что он сохранил свою жизнь. Но самым тяжелым ударом было то, что Его Светлость уехал с ночной вороной, даже не позаботившись о том, чтобы попрощаться. Исчез из его жизни человек — монарх, которому он, Уолси, был так предан, которого так искренне любил и для которого работал. Осталось только чувство горечи и злобы: кардинал был растоптан. Он поднялся с колен, испытывая боль, и отправился обедать в одиночестве.