Лариса Шкатула - Замуж не напасть

– Юля в больнице. В реанимации…

Наверное, если бы Юлия лежала в общей палате, Евгения ее ни за что бы не узнала, так изменилась Серебристая Рыбка. А называется ее диагноз и просто, и сложно: попытка самоубийства путем вскрытия вен. Евгения думает, что она бы предпочла снотворное. Чтобы порезать себе вены, надо иметь или невероятное хладнокровие, или психический сдвиг.

И врачи, и ее муж остановились на втором и собираются, как только Юлия придет в себя, активно заняться ее лечением. Психиатрия достигла в наше время больших успехов!

Юлия лежит одна в большой, светлой палате. Роберт – человек денежный. Наверняка здесь в действии платная, вернее, высокооплачиваемая медицина.

Кровать у нее импортная, со всевозможными рычагами и колесиками. Капельница непривычной, суперсовременной формы.

И среди всего этого сервисного великолепия – Юлия, бледная, обескровленная и такая беззащитная, что у Евгении сжимается сердце. Она замирает у порога и чувствует: никакие подходящие к случаю слова не идут ей на ум. Что можно сказать человеку, вернувшемуся с того света? Насильно.

Юлия смотрит на нее безо всякого выражения, так что Евгения не понимает: то ли она посетительницу не видит и просто смотрит перед собой, то ли она потеряла так много крови, что у нее не хватает сил на какое-нибудь движение.

– Входи, Женя, – говорит Серебристая Рыбка так тихо, будто шелестит по палате легкий ветерок. – Я тебе рада.

– Понимаешь, вчера меня будто что-то кольнуло, – торопливо начинает объяснять Евгения, – так вдруг захотелось тебя увидеть. Смешно, да, ведь мы провели вместе всего три дня…

– Это не важно, – шепчет Юлия, – можно прожить вместе целую жизнь и не стремиться увидеть друг друга… Врачи гордятся, что меня откачали. Вот только зачем?

– И что ты решила делать дальше? – спрашивает Евгения, присаживаясь на стул возле кровати. Сколько раз ей говорили, что деликатные разговоры надо начинать издалека, а не вот так, в лоб, но она все не учится. – Будешь продолжать попытки свести счеты с жизнью, пока какая-нибудь не окажется удачной?.. Какое дурацкое слово – откачали! Можно подумать, что ты тонула.

К дипломатии у нее положительно нет никаких способностей!

– Пожалуй, на второй раз меня не хватит, – покачивает головой Юлия, и тут же ее лицо словно сводит гримаса боли. – Я больше не могу даже любить своих детей – из-за них погиб Левушка. Неужели его смерть сделала их счастливыми?

– Значит, ты не думала, каково им будет без тебя?

– Не хуже. И не лучше. Моим детям повезло – у них есть две здоровые, энергичные бабушки, которые следят за их воспитанием и передают друг другу как эстафету…

Попытавшаяся было приподняться Юлия бессильно опускается на подушку, и на лбу ее выступает испарина.

– Видишь, совсем ослабела. Женечка, ты хотела узнать, есть ли выход из моего положения? Нет, мой ангел! Жить рядом с ними я не могу, а умереть мне не дают…

Она шевелит перебинтованными запястьями. Физраствор из капельницы медленно вливается в синие, проступающие сквозь тонкую кожу вены. Медики будто хотят постепенно заменить им порченую Юлину кровь.

Бедная Серебристая Рыбка! Может, та Евгения, которая много лет плыла по течению жизни, покорно принимая удары судьбы, тоже смирилась бы и согласилась со словами Юлии, что ничего поделать нельзя и она человек конченый. После следующей неудачной попытки ее просто запихнут в сумасшедший дом и с помощью лекарств усмирят навеки.

И она говорит с неожиданной верой:

– Мы обязательно что-нибудь придумаем, Серебристая Рыбка!

– Ты придумала мне красивую кличку, – пытается улыбнуться Юлия. – Наверное, я в прошлой жизни и вправду была рыбой. Насчет меня не бойся, хуже уже не будет…

– Мне не разрешили с тобой долго разговаривать, – сожалеет Евгения, – а обещанные пять минут прошли. Завтра я приду к тебе опять. Постарайся выглядеть получше.

Из больницы она едет к матери, где успевает разобраться со своим отпрыском, который спит до половины двенадцатого – в школу ему во вторую смену. Любящая бабушка бережет покой внука, не думая, что тем самым оправдывает его лень.

– Он еще вечером сделал уроки! – слабо отбивается Вера Александровна. – Пусть поспит, пока есть возможность. Чего хорошего просто так по улицам слоняться!

Логика железная. Видимо, педагоги к концу своей трудовой деятельности значительно совершенствуют науку воспитания. Теперь она у них имеет всего два больших раздела: как воспитывать чужих детей и как воспитывать своих. Насчет чужих все ясно и понятно, а воспитание своих почему-то не укладывается в привычные рамки.

– Зачем ты его балуешь? – сердится Евгения. – Посмотри хотя бы на эти лапы – сорок четвертый размер! Рост – сто восемьдесят! А ты до сих пор с ним нянчишься!

– Сама удивляюсь, – соглашается Вера Александровна, – уж от тебя такой лени я бы не потерпела. А к внуку почему-то совсем другое отношение. Вроде с тобой была как бы репетиция, а он – настоящий ребенок.

– Спасибо!

– Не обижайся. Таков удел всех бабушек: любить внуков больше, чем детей.

К Юле в больницу Евгения летит как на крыльях. Она купила букет изумительных темно-бордовых роз – когда человек смотрит на красивое, он быстрее выздоравливает. Она накупила витаминов: гранатов, орехов, винограда – всего, что обновляет кровь и восстанавливает иммунитет, – специально прочитала для такого случая популярную литературу.

У реанимационного отделения Евгения застает целую толпу каких-то людей, похоже, родственников. Они плачут, горестно обнимают друг друга, что-то причитают и, загородив проход, не дают ей пройти внутрь. Она уже знает здешние порядки, потому одета в белый халат. Даже домашние туфли с собой прихватила – вдруг придется пробыть подольше, подежурить возле Юлии. Она сделает все, чтобы помочь Серебристой Рыбке!

Евгения уже обогнула плачущих людей и берется за ручку двери, как вдруг замечает в толпе Роберта.

– Почему ты здесь? Кто эти люди? Ты был у Юлии? С ней ничего не случилось?

– Юлия умерла, – говорит он и плачет.

– Нет! Не может быть! Ведь вчера она была жива… Какие-то никчемушные фразы слетают с языка помимо ее участия, потому что в голове Евгении набатом бухает только одно слово: «Умерла! Умерла!»

Она идет по улице, чувствуя себя обездоленной. Как будто у нее украли самое святое – смысл жизни. Ведь она собиралась спасти Юлию и не успела! Как же так? Это несправедливо! Серебристая Рыбка так мало жила!

До своей квартиры она добирается совсем без сил и почти вползает в прихожую, забыв захлопнуть за собой дверь. Она плюхается в кресло, но не может в нем усидеть. Тот заряд, что накопился в ней для спасения жизни Юлии, теперь ищет выход наружу.

Евгения хватает с полки бумагу и начинает набрасывать портрет Юли. «Пока не забыла!»

Нет, не портрет. Всю ее фигуру в легком летнем платье. Она стоит и смотрит наверх: с балкона, точно прыгун с вышки, падает человек. Но почему так спокойно лицо Юлии? Потому что он не падает, а летит. Вот его крылья: небольшие, но мощные. А у Юлии за спиной вовсе не платье, взметнувшееся на ветру, – у нее тоже крылья. Сейчас он спустится к ней. Или она оттолкнется и взлетит к нему… Господи, если бы так было!

Евгения больше не может сдерживаться, и слезы льются из глаз, долгие и нудные, как осенний дождь. Она зарывается лицом в подушку, будто кто-то здесь может увидеть ее, такую зареванную, и слышит голос Аристова:

– Жень, опять ты не закрыла дверь!

Она боится поднять на него глаза, а он усаживается рядом и сообщает:

– Я принес книгу. Для Никиты. Боевик. Будет читать запоем!

Но поскольку она все так же лежит, не обращая внимания на его приход, Толян начинает беспокоиться.

– Жека, у тебя ничего не случилось?

– Юля умерла, – глухо говорит она и начинает рыдать в голос, уже не думая о том, как она выглядит со стороны.

Аристов берет со стола рисунок Евгении и внимательно разглядывает его.

– Это она?.. Слишком много плавных линий. Ни одного угла!

– Зачем ей углы? – в недоумении перестает плакать Евгения.

– Нечем было упереться, вот ее и раздавили.

– Откуда ты знаешь, что ее раздавили? – продолжает допытываться она, лишний раз убеждаясь в том, как мало знает она Аристова – он вовсе не так прост, как кажется, и чуткости ему не занимать…

– Ты сама так нарисовала. Парня ее из окна выбросили…

– Он сам прыгнул.

– Сам? Здоровый мужик – и сам прыгнул? Расскажи это своей бабушке! Просто его загрызли. Хорошие люди.

– Напридумывал! – бурчит Евгения и идет умываться в ванную. – На рисунок посмотрел и сразу все понял!

Странно действует на нее этот Толян! Только что, казалось, она умирала от горя и одиночества, и вот уже дух противоречия толкает ее на пререкания с ним.

– Успокоилась? – насмешливо хмыкает он, когда она возвращается из ванной.

– Ты вообще зачем пришел? – сварливо спрашивает она. – Книгу принес?

– Но-но, Лопухина, не задирайся! Рубль за сто, сейчас скажешь: принес – и уходи. Вон уже рот раскрыла. А признайся, разве тебе не хреново?

– Какой ты грубый, Аристов! – подчеркнуто устало говорит Евгения, усаживаясь в кресло. – Что тебе от меня надо?

– Ничего не надо! – злится он. – Ну, захотел увидеть, ну, выдумал предлог! – И плюхается в кресло напротив. – Расскажи что-нибудь хорошее, а то и мне что-то не по себе.

– Что я тебе, конферансье? Развлекай тут всяких… Ладно, слушай: контракт я отдала Виталику, как ты и требовал, так что если кто и пролетел, как фанера над Парижем, то не по моей вине…

– Кто тебе сказал, что пролетел? Контракт мне все равно надо было пристроить в надежные руки… И потом, разве ты до сих пор с ним встречаешься?

– Нет, – растерянно говорит Евгения; только что до нее дошел смысл его аферы – действительно, не мытьем, так катаньем, но Аристов своего добился!

– Вот видишь! Так что жалеть меня не надо.

– Скотина ты, Аристов!

– Скотина, – соглашается он и тяжело вздыхает. – Я – как скупой рыцарь над сундуком золота: сам только смотрю, не пользуюсь и другим не даю.

Евгении лестно, что ее сравнивают е сундуком золота, но это ее вовсе не успокаивает.

– А жизнь проходит! – с упреком говорит она, и глазам ее опять становится горячо.

– Только не плачь, пожалуйста! – просит он. – Ты рвешь мне сердце.

А разве он ее не рвет? Вечно появляется как тайфун: пронесся, разрушил все, что мог, и исчез! И ему все равно, как она живет без него!

– Поцелуй меня, Толя! – тихо говорит она и удивляется собственным словам: кто изнутри сказал их за нее?

Он, только что сидевший в позе обреченного, подхватывается и недоверчиво смотрит на нее: шутит, что ли? Но нерешительность его длится одну-две секунды. Толян живет в другом измерении, там время идет гораздо быстрее…

Аристов встает с кресла, но не бросается к ней, а осторожно подходит и обнимает за плечи, поднимая ее к себе. Как изнывающий от жажды в пустыне, он хочет продлить удовольствие, чтобы напиться надолго – кто знает, когда еще встретится оазис? Касается губами ее шеи, глаз и только потом приникает к губам. Как мучительно сладок этот поцелуй! Но что с Толяном? Почему он пытается отстраниться от нее, как будто длить мгновение ему невыносимо?

До сих пор в их отношениях Евгения плыла по течению. Вернее, от Толяна исходила инициатива, а она старалась ее погасить.

Теперь, похоже, смерть Юлии произвела в ее душе переворот. Все заботы Евгении о добром имени, надуманные обязательства перед Ниной Аристовой отошли на второй план. Осталась тревога: значит, она тоже смертна – сегодня живет, а завтра – уже нет? Тогда зачем же позволяет другим вмешиваться в свою судьбу? Чтобы тоже когда-нибудь прыгнуть с балкона?

Кто эти зловредные другие? Никто теперь на нее не давит, и нечего рассуждать с таким надрывом! Она сама себе хозяйка! Вот только Аристов… Смотрит на нее своими глазюками цвета речного омута. Собственно, она не совсем уверена, что омут именно такой – серо-зеленый, но сравнение ей нравится. Наверное, поэтому, когда Евгения долго смотрит в его глаза, кажется, что ее куда-то затягивает, кружится голова, не хватает воздуха… В таком омуте должны водиться черти. Вот только тишина настораживает. Это означает: жди неприятностей!

– Ты дверь закрыл или оставил открытой? – как бы между прочим спрашивает она.

– Конечно, закрыл. Попробуй оставить открытой, сразу набежит куча мужиков!

– Что ты имеешь в виду?

Холодность ее тона беспокоит Толяна, и глаза его потихоньку теряют колдовскую зелень, приобретая сталь. Нельзя с ней расслабляться!

– Имею в виду только то, что ты слишком многим мужчинам нравишься!.. До чего ж ты, Лопухина, ежиха колючая! Чуть прикоснись – фыр! – и иголки наружу!

Ну вот, опять она все испортила. Хотела же по-хорошему. А вообще чего она хотела? Расслабиться и уступить? И тут же посмеивается про себя: глупый, он упустил момент! Теперь когда еще она так размякнет, чтобы подобная мысль могла прийти ей в голову!