Лариса Шкатула - Замуж не напасть

– Хочешь кофе? – вежливо спрашивает она – пора вспомнить и про обязанности хозяйки!

– Канэшна хачу! – обрадованно соглашается он, копируя грузинский акцент.

Два дурачка! Даже прикалываются одинаково.

– Сюда принести, или пойдем в кухню?

– В кухню. Здесь у меня такой расслабон начинается, что я боюсь не выдержать.

– Ничего не бойся, я выдержу! – самоуверенно обещает она.

– Выдержишь?

– Одной левой!

Опять она попадается на собственную удочку! Чего хвастаться? Разве не была только что она в его объятиях и не млела от желания? А он вдруг шагает к ней, берет за плечо и, неуловимым движением делая подсечку, бросает на диван. Одной рукой держит ее, а другой преспокойно начинает раздевать.

– Выдержишь?

– Что ты делаешь? – придушенным голосом возмущается она, не в силах освободиться.

– Хочу наказать самоуверенную девчонку!

– Пусти, я больше не буду! – пугается она.

– Почему ты уверена, что все зависит только от тебя? Что лишь ты – сильная и мужественная – держишь ситуацию под контролем? А я? Каких усилий это стоит мне?

– А кто тебя заставляет ко мне приходить?! – со слезами в голосе кричит она.

– Любовь заставляет! – тоже кричит он.

Отпускает Евгению и утыкается лицом в ее волосы. Так они лежат, без слов, потом она отодвигает Толяна от себя и, застегнувшись, встает с дивана.

– Так и будем причитать? Аристов вскакивает.

– Блин, хозяин жизни! Быть рядом с любимой женщиной – и то не может!

Он опять берет в руки рисунок:

– Может, и мне, как этому парню?

С каким удовольствием влепила бы Евгения по этой растерянной физиономии! Такой, действительно, блин, крутой, а в самом главном деле разобраться не может!

Она выхватывает у него набросок, чтобы разорвать его, и он лишь в последний момент успевает остановить ее руку.

– Я пошутил. Подари мне этот рисунок, пожалуйста!

– Подарю, если ты сейчас же уйдешь!

Он покорно кивает, вызывая у нее прилив ярости.

– Я знаю, чего ты боишься, – говорит она в спину неохотно уходящему Толяну.

Он останавливается, и Евгения видит, как напряглась его шея.

– Кто тебе сказал? Что ты знаешь? – спрашивает он, стремительно обернувшись, и подается в ее сторону, отчего она невольно отшатывается и прячет голову в плечи. – Говори!

О чем говорить? О том, что она все узнала от его жены? Непонятно, почему он так рассвирепел? Кричит на нее…

– Не скажу!

– Почему? – растерянно смотрит он.

– Потому что ты орешь на меня, будто я в чем-то провинилась!

– Извини, – он целует ее пальцы, – но ты сразу ткнула в самое больное место, вот я и взвился.

– Ладно, прощаю тебя… Ты боишься, что Нина опять полезет в петлю.

– Боюсь, – растерянно подтверждает он.

– Выбрось эту глупость из головы!

– Хочешь сказать, что такую попытку она больше не повторит?

– Ничего такого я гарантировать не могу. Врачи говорят: тот, кто попробовал хоть один раз лишить себя жизни, опять войдет в эту дверь.

– Значит, ничего нельзя сделать? – спрашивает он с отчаянием.

– Не знаю. Может, надо посоветоваться с психотерапевтом? Знаю одно: от тебя уже почти ничего не зависит. Нина считает, что испортила тебе жизнь. Будем надеяться, ее не толкнет на такой поступок чувство вины…

Бедный Аристов! Неизвестно, кому сейчас из них хуже: ей, что сидит одна в четырех стенах, в воскресенье, или ему, на всю жизнь приговоренному к женщине, которую однажды взялся защищать. Можно было бы долго убиваться по этому поводу, но, как всегда, звонит телефон – главный отвлекатель Лопухиной от дурных мыслей.

А звонит Роберт. Муж Серебристой Рыбки.

– Завтра похороны. В десять часов. Приходите.

– Ты ко мне – на вы.

– Я имею в виду тебя и Виталия.

– У него другой телефон, и мы не общаемся.

– Ты, Женя, отчаянная женщина. Разве можно бросаться такими мужиками?

– Какими – такими?

– Надежными. Крепкими. Поверь мне, сейчас таких мало. Она вслушивается в его голос: никаких трагических нот.

Как будто не любимая жена умерла, а… а… вагон с лесом в пути задержался! Евгения диктует ему телефон Виталия и ужасается про себя: неужели со смертью человека в жизни его близких не ощущается пустоты? Или они тут же эту пустоту стремятся заполнить? И уж совсем добивает ее предложение Роберта:

– Может, давай как-нибудь встретимся, поужинаем, повспоминаем?

Что вспоминать? Проведенные вместе три дня? Или Юлию, которая уже тогда говорила о безысходности своей жизни?

– Ладно, встретимся как-нибудь, – внешне бесстрастно соглашается она.

– Так завтра приходи, не забудь! – напоминает еще раз Роберт и вешает трубку.

Будто приглашает на банкет! С ума можно сойти! Она берет в руки гитару. Недавно в сборнике молодых поэтов она отыскала одно стихотворение, которое поразило ее своей выразительностью и откровенностью. Сейчас она подберет к нему музыку и… Опять звонит телефон – ее главный отвлекатель от серьезных дел!

– Женя, как ты смотришь на то, что мы с Эдиком зайдем к тебе в гости?

– Заходите, – говорит она, вздыхая про себя: подруги, даже любимые, не всегда могут приходить кстати.

Они приходят оживленные, загорелые. Эдик вручает Евгении большую морскую раковину.

– Презент!

– Мы только приехали, – рассказывает Надя. – Оказывается, в гостинице сидеть просто невыносимо. Внизу ресторан, и через открытые окна бьет по ушам громкая музыка: то про завязанные узелки, то про женщину, которую и ему бы…

– Кому? – не понимает Евгения.

– Ну, тому мужику, который все время повторяет: ах, какая женщина, мне б такую!

– А-а-а…

– Дело в том, что рядом с домом, в котором мы останавливались, был бар, и там сутками громыхала музыка, и тоже о том же! В конце концов стало казаться, что наша кровать стоит прямо на эстраде. От музыки, причем оглушающей, не было спасения нигде. Ее слышно было на пляже, в горах, где мы было попробовали укрыться, в кафе, на теннисном корте… Словом, захотелось чего-нибудь потише…

– У нас прямо-таки мечта появилась, – продолжает ее муж, – посидеть где-нибудь в прохладной комнате, попивая хорошее вино, – он ставит на стол красивую бутылку, – при свечах…

Надя роется в сумочке и достает упаковку свечей в прозрачной обертке.

– Магазин уже закрывался. Еле упросили продавщицу, чтоб нам их продала. Думали, вдруг у тебя нет?

– При свечах, – Эдик укоризненно смотрит на жену, которая перебила его монолог, – и чтобы музыка звучала негромкая: брень-брень…

– А я сразу сказала, – не выдерживает Надя, – этот оазис – у Женьки в квартире. Играет она на гитаре, говорю, заслушаешься!

Как бы ты ни бился за свою свободу, от соседствующего с тобой на планете человечества не отгородишься! Все равно у тебя остаются обязанности. Например, быть гостеприимной. И не показывать друзьям, что именно сейчас ты бы хотела совсем другого – просто побыть одной!

Дверной звонок буквально вытаскивает Евгению из душа. Она только что пришла с работы. Правда, подвезли ее до дома Эдик с Надей, но и короткий путь в машине дал ей почувствовать силу солнца, которое и в сентябре, кажется, не потеряло своей мощи и жарило по-летнему, за тридцать.

– Женя, – нерешительно говорит, входя в открывшуюся дверь, соседка Кристина. – Там не тебя зовут?

– Где – там? – изумляется Евгения.

– Посреди двора стоит какой-то вдрабадан пьяный мужик и орет: «Женя! Лопухина!» По-моему, я видела, как он выходил из твоей квартиры.

Евгения краснеет.

– Извини, Кристя, я сейчас!

И бежит в комнату Никиты, которая выходит окнами во двор. Соседка, осторожно прикрыв за собой дверь, уходит. О Господи! Во дворе стоит пьяный Аристов. И кричит:

– Женя! Лопухина!

Всю фамилию ему произнести трудно, потому он выкрикивает ее в два приема:

– Лопух-хина!

Что звучит прямо издевательски.

Евгения впрыгивает в спортивные тапочки и бежит к лифту. Кристина, которая специально оставила открытой дверь и ее караулила, спешит следом.

– Женя, – говорит она, слегка запыхавшись, – тебе одной ни за что с ним не справиться. У меня опыт, я знаю. Главное – ни в чем ему не перечить. Они, пьяные, знаешь, какие дурные!

Еще этого ей не хватало! С какой стати она станет возиться со всякими пьяницами, которые позорят ее на весь двор! А на него, между прочим, выходят окнами четыре многоэтажных дома.

– Женя, – дебильно улыбается ей Толян. – Пришла. А я зову, зову… Устал.

Он выпускает из рук молодое деревце, за которое до сего момента успешно держался, и пытается сесть на землю. Впрочем, движения у него настолько замедленные, что Евгения и Кристина успевают с двух сторон подхватить его.

Аристов некоторое время послушно передвигает ноги, а потом вдруг спохватывается и с пьяной подозрительностью спрашивает:

– А куда вы меня ведете?

– Ко мне домой, – ласково говорит Евгения, помня наставления соседки, хотя с большим удовольствием стукнула бы его чем-нибудь тяжелым. – Разве ты не в гости пришел?

– Нет. Если в гости, я бы поднялся на лифте, – укоризненно объясняет он. – А я стоял и звал. Чтобы ты сама ко мне вышла!

К счастью, лифт приходит пустой. Они с Кристиной успешно затаскивают в него Толяна и везут к Евгении.

– Я вам больше ни слова не скажу! – упрямо поджимает губы Аристов. – Потому что вы меня не слушаете, а женщин я не обижаю!

Потом чувство справедливости в нем на минутку просыпается.

– Иногда, конечно, бывает, – нехотя признается он, – но я не нарочно!

Они дотаскивают до дивана пьяного Аристова и нечаянно роняют так, что он стукается головой о стену; правда, удар смягчает покрывающий ее ковер.

– У, неуклюжие! – жалуется он кому-то. – Ничего нельзя доверить!

– Спи! – строго говорит Евгения.

Толян послушно закрывает глаза и действительно мгновенно засыпает.

– Что ты будешь с ним делать? – простодушно интересуется Кристина, но тут же спохватывается – какое ей дело! – и спрашивает: – Могу я тебе чем-нибудь помочь?

– Чем тут поможешь? – вежливо, но настойчиво вытесняет ее к дверям Евгения. – Сейчас я позвоню его жене, пусть она и решает.

– Если что понадобится, зови меня, не стесняйся! – предлагает соседка; она целыми днями сидит дома и радуется всему, что может отвлечь ее от серой монотонности собственной жизни.

Сказала Евгения, что позвонит, но как сообщить об этом Нине? «Как есть, так и скажу!» – сердится неизвестно на кого она и набирает телефон Аристовых. Трубку берет Нина.

– Не знаю, как твой муж оказался в моем дворе, – говорит Евгения, – но он… не очень трезвый, поэтому мы с соседкой завели его пока ко мне… В общем, он уснул на моем диване.

Нина некоторое время молчит, а потом рассудительно говорит:

– Трогать его сейчас нельзя. Поднимешь, он, как медведь-шатун, будет слоняться по квартире, все опрокидывать… И домой не доберется, и тебе покоя не будет… Он тебе очень мешает?

– Я могу оставить его на диване, а сама уйти спать в комнату Никиты – он сейчас у бабушки, но ты уверена, что другого выхода нет?

– Женя, ты не бойся, он спокойно проспит до утра, а проснется, будет у тебя извинения просить… Мне так неудобно, что у тебя столько беспокойства…

– Да ничего, главное, чтобы ты не волновалась.

– Теперь, конечно, я могу быть спокойной, – беспечно говорит Нина. – С ним это очень редко бывает, в самых исключительных случаях. А так он норму знает и обычно не перебирает!

Какая-то недоговоренность в словах Аристовой настораживает Евгению.

– Может, у него что-то случилось? Что-то выбило его из колеи?

– Скорей всего, я думаю, – мнется Нина, – он выпил из-за меня.

Она медлит, видимо, размышляя: сказать или не сказать? И решается.

– Дело в том, что приехал Роман – отец Ярослава. Я тебе рассказывала, и ты, я знаю, ни с кем больше не поделилась, что Слава – не родной Толе. В общем, у Ромы здесь мать, он навещал ее, и мы случайно встретились. Представляешь, он даже не подозревал, что имеет взрослого сына! Думал, я сделала аборт. Я сказала, когда родился Славик, он подсчитал, и сомнения отпали. А в той семье у него две девочки. Представляешь? Он всю жизнь мечтал о сыне, и вот он, готовый!

– И ты сказала об этом Толяну? – удивляется Евгения.

– А что оставалось делать? Не могла же я прятать сына от родного отца? Плохо только, что Ярослав ничего не знал. Анатолий считал, что знать ему не обязательно, хотя я была против. Как чувствовала! Представляешь, Анатолий так кричал! Говорил, что я пытаюсь отнять у него сына, что никакие прохиндеи не имеют права лишить его отцовства. Это Роман-то прохиндей! Да он просто ничего не знал! Слава тоже расстроен, но, согласись, отец есть отец!

Боже, что она говорит! Нина беспокоится обо всех, кроме собственного мужа. Только теперь понимает Евгения, какую тяжесть носил на сердце все время Толян. Конечно, надо жалеть ближних: делиться с ними последним куском хлеба, последней рубашкой… но не жизнью!