— Теперь, когда все уже произошло, пожар надо гасить. Как мы можем помочь? Леди Джулия уже проделала прекрасную работу: распространила слух, что кто-то из молодых людей подсунул свои неприличные рисунки, чтобы всех шокировать, и мы станем придерживаться этой версии. Ты не хочешь домой? — обратился он к Софии. — Мы тебя отвезем.

— Нет. — Она покачала головой. — Я хозяйка этого приема и должна быть на виду. Мое отсутствие даст пищу новым слухам и сплетням. Не знаю, как Каллум сможет заставить замолчать этих ужасных женщин, что он сделает, но пока я должна притворяться, что ничего не произошло, во всяком случае, сохранять внешнее спокойствие, насколько это возможно.

— Ты права, — согласился Алистер, — а мы тебе поможем. Мы станем усиленно распространять слухи о чьей-то дурной шутке, особенно по отношению к Хиксонам и Пирсенбриджам. А сейчас я буду сопровождать Софию для моральной поддержки.

— Благодарю. — Ей удалось улыбнуться. — О, я так вам благодарна.

* * *

— Разумеется, я все знал об этом, — говорил тем временем Каллум, наливая бренди мистеру Пирсенбриджу и Хиксону, пока Уилл угощал лучшей мадерой их жен. — София исключительно талантлива, и я собирался показать ее работы Уиллу, чтобы он попросил ее нарисовать портрет леди Джулии. А этот идиот, лакей, притащил рисунки прямо в обеденный зал, подумав, что мы забыли нечто важное.

— Так ты знал, что твоя жена — профессиональный художник? — спросила кузина Джорджия.

— Она сделала несколько рисунков для Аккермана, анонимно, конечно, но не знаю, можно ли назвать их профессиональными, — защищался Каллум.

— Да, но взгляни на это! — Лорд Пирсенбридж сунул рисунок под нос Каллуму. На нем леди Пирсенбридж с кузиной Джорджией и еще группой приятельниц, легко узнаваемых, изображены в виде стайки птиц, клюющих женскую фигурку в модном платье, которая пытается закрыться от них руками. И над их головами в духе современных карикатур, которые продаются в каждом книжном магазине, слова в кружках.

Каллум взял в руки рисунок и начал читать:

— «Деревенское ничтожество, даже не имеющее такого преимущества, как юность». Итак, что говорят эти птички? «Как жаль, что этот молодой человек, аристократ, вдруг решил заняться торговлей… Граф помолвлен, и теперь риск, что титул получит недостойный отпрыск, уменьшился, моя дорогая леди Пирсенбридж. Слава богу! Эта деревенская, никому не известная простушка потащит его вниз. И трудно оправдать эту женитьбу любовным помешательством, потому что его не было!» — Он поднял глаза на двух ошеломленных женщин: — Интересно, откуда и где слышала София эти слова? — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Моя жена, которую я очень люблю, что бы вы ни говорили, была так ранена и оскорблена вашими нападками, злобными и беспочвенными, что выразила свое огорчение единственно возможным для нее способом — своим рисунком, но он не был предназначен для публикации, его видел только я один.

— Но она рисует отвратительные вещи! — возмутилась леди Пирсенбридж. — Там еще был голый мужчина…

— Этот мужчина — я. Жаль, что вы находите меня отвратительным. А мне изображение показалось весьма лестным, — спокойно отозвался Каллум.

— Мод, ты действительно говорила это о миссис Чаттертон? — Лорд Пирсенбридж взял в руки рисунок и стал рассматривать.

— Ну… возможно, я и могла каким-то образом выразить свое неодобрение этим браком… — пробормотала она.

— Миссис Чаттертон — очаровательная молодая леди, с нею очень приятно беседовать. Она самая умная из всех здесь присутствующих, — отрезал барон. — И понятно, что она была оскорблена такой необоснованной атакой на нее. Любой на ее месте был бы оскорблен. И ни слова больше об этом, слышите, миледи? Мы уходим. Доброй ночи, Флэмборо, Чаттертон, прекрасный вечер. Но думаю, нам пора.

Он потащил свою жену к выходу, оставив кузину Джорджию держать оборону. Та, вся красная, не сдаваясь, воинственно произнесла:

— Никогда еще меня так не оскорбляли!

— Нет, это мою невестку еще никогда так незаслуженно не оскорбляли, кузина. Если желаете потом объяснять всем знакомым и друзьям, почему вам отказали от моего дома, можете продолжать в том же духе. То есть распространять и дальше эту чепуху.

А Каллум добавил:

— И если кто-то станет говорить, что моя жена причастна к карикатурам любого рода, я вынужден буду обратиться в суд. — И он повернулся к мистеру Хиксону, который дергал жену за рукав, безуспешно пытаясь привлечь ее внимание. — Значит, и вы были возмущены, когда какой-то молодой шалопай подсунул рисунки, желая всех позабавить, не так ли?

— Разумеется, — поспешно согласился мистер Хиксон. — Джорджия, мы ошибались, и ты должна это признать.

По лицу кузины Джорджии было заметно, как в ней идет внутренняя борьба. После минутного колебания она сказала ледяным тоном, пытаясь сохранить достоинство:

— Без сомнения, произошла ошибка. Я испытала шок, но, из уважения к лорду Флэмборо, я соглашаюсь на ваши условия. Что касается тебя, Каллум, я недовольна тобой, но стану молчать. Идем, Хиксон.

Глава 21

Уилл подождал, пока закроется дверь за последним гостем, и бросился в кресло:

— Проклятье и сто чертей, Каллум!

Каллум подошел и положил руку на плечо брата. Он только сейчас понял, что все время у него были сжаты кулаки.

— Спасибо за поддержку, брат.

— Ты все знал?

— Нет. Я не знал, что она была у Аккермана. Не видел и половины ее рисунков, особенно обнаженной натуры и карикатур.

Сейчас больше всего его угнетало ее предательство. Каллум разложил рисунки на столе. Как она нарисовала его! С шокирующими всех интимными подробностями, но с такой нежностью и любовью! Она спрятала этот рисунок, потому что понимала, какой скандал вызовет в обществе ее работа.

— Она нуждается в деньгах? — спросил Уилл. — У тебя проблемы? Если я могу помочь…

— Да нет же, ничего подобного! Я сполна заплатил все долги ее семьи, я выделил ей такие деньги на ее расходы, что у нее рот открылся от удивления. Зачем ей еще деньги? Она не играет в карты и не имеет других пагубных привычек, я бы знал о них.

— Может быть, замешан ее брат? Что, если его шантажирует какая-то женщина? Долги на бегах? — Уилл пожал плечами. — Нет, нет, он так глуп и труслив, что не способен увязнуть в подобных пороках, и он не станет искать поддержки у сестры.

Каллум налил бренди и выпил залпом. Но спазмы в желудке не прекратились. Она не доверяла ему, ей ее амбиции в искусстве были гораздо важнее мужа. Это было единственное заключение, к которому он пришел.

— Ты ее действительно любишь или просто сказал, чтобы отвязаться от этих гарпий?

— Да, я люблю ее. — И, произнеся эти слова, Каллум понял, что это правда. Ни ее предательство, ни его рассыпавшиеся иллюзии не смогли заставить его разлюбить Софию.

— Ты говорил ей, что любишь ее?

— Нет, ведь она не любит меня, я потерпел фиаско, и с какой стати я стану открывать перед ней свое сердце?

— И что ты собираешься делать?

— Вернусь в зал, буду развлекать гостей и подумаю, каким образом продолжать нашу совместную жизнь.

— Ты защищал ее, ты любишь ее, значит, есть основания для дальнейшего укрепления отношений и сохранения семьи.

— Наверное, но ушло доверие, а его вряд ли можно вернуть. Я лучше пойду, Уилл.

— Желаю удачи. — И брат открыл дверь, выпуская его на поле битвы.

Когда они ехали домой, Каллум спокойно сообщил жене, что, кажется, сумел закрыть рты двум главным сплетницам. После чего замолчал, и так, в тяжелом молчании, они доехали до дома. Он любезно распахнул перед ней двери гостиной, потом плотно закрыл их, прислонился спиной и стал смотреть на нее так, словно видел впервые. А может, и вправду, он никогда и не знал ее, хотя считал, что знает.

София подошла к камину и молча ждала его слов. Она заслужила любые оскорбления и видела, что он в ярости, — по глазам, крепко сжатым скулам, — хотя и старается сдерживаться.

— Значит, ты продала свои работы и не сочла своим долгом рассказать мне об этом?

— Только несколько натюрмортов и пейзажей. Аккерман очень достойный и порядочный человек и использует их в альбоме анонимно.

— Но почему? Тебе не хватает денег? Если бы ты попросила, я дал бы тебе столько, сколько ты хочешь.

— Нет, ты более чем щедр, и мне ничего не нужно. Ничего, за исключением твоей любви, которую я не заслужила. Да, я… Я вышла за тебя по расчету, чтобы иметь мужа, положение. Но мое рисование всегда значило для меня очень много. Я ведь говорила тебе об этом. Пойми, Даниэль все не возвращался, годы шли, росли наши долги, и я думала, что смогу зарабатывать на жизнь своим искусством. И даже потом эта мысль не покидала меня: узнать, насколько мои надежды были верны и чего я стою.

Он смотрел на ее стиснутые руки.

— Но ты промолчала о том, что решилась опубликовать свои работы, и теперь понимаешь, какой скандал вызвал твой поступок?

— Я знаю. Я была не права и подвела тебя, но мое искусство всегда было моей второй натурой. Я не привыкла ни с кем делиться своими надеждами, мне важно было выяснить сначала, чего стою. Моя ошибка в том, что я не доверилась тебе, не поняла, что ты поддержишь меня, я собиралась рассказать тебе, но позже.

— Значит, ты все-таки собиралась рассказать мне?

— Да, завтра, поверь мне. Мне хотелось вначале убедиться, что я действительно хорошо рисую. Когда Аккерман принял мои работы, я решила купить тебе подарок — на свои, а не на твои деньги. Но потом поняла: чтобы заработать большие деньги, необходимые на подарок, уйдет немало времени, и лучше все сказать тебе. Я и собиралась это сделать. Завтра же, после приема. Но не успела. Произошел этот нелепый случай, я никак не могла предвидеть, что рисунки появятся вдруг на приеме и станут объектом всеобщего внимания.

— Значит, ты меня рисовала, когда я спал и не ведал об этом. Расскажи.

— Да, — прошептала София. Она искала слова, чтобы объяснить все, но при этом не проговориться о своей любви: любовь не должна стать извинением ее поступка. — Я знаю, что ты благороден и щедр, и так сожалею, что навредила тебе своими необдуманными поступками. Пойми, я не привыкла верить, что кто-то поймет меня, вот почему мне хотелось показать свои работы профессионалу.

— И еще потому, что ты вышла замуж, можно сказать, за незнакомца, ведь так?

— Почему ты должен был меня понимать?

— Понимание приходит с любовью, ты не считаешь? Или любовь затмевает нам разум и мы не видим истины?

— Любовь? — Он что, подозревает о ее истинных чувствах? — Но я вышла за тебя…

— Вышла. Но ты не любишь меня?

— А тебе нужна моя любовь? — пробормотала она, не ожидая такого прямого вопроса.

— Любовь — это боль, ее легко можно сломать и легко предать, — проговорил он, не отвечая на ее вопрос.

— Нет, — сказала она, — любовь не так легко разрушить. Предать — да. Но то, что я испытывала к Даниэлю, не было любовью. Теперь я знаю это. Что нам делать, Каллум?

— Продолжим нашу жизнь, что еще остается? Мы ведь женаты, помнишь: «…и в радости, и в горе…»?

Он галантно открыл перед ней дверь, и, собрав остатки сил, она пошла наверх.

Отослав Чиверс, София долго сидела, водя щеткой по густым волосам, освобожденным от шпилек и украшений. Она устала, устала безумно, до изнеможения, мыслей никаких не было: она просто сидела в прострации, глядя перед собой невидящим взглядом.

И не сразу услышала, как открылась дверь спальни.

— Каллум?

Он вошел, закрыл дверь, подошел к Софии и вытащил щетку из ее окоченевших пальцев. Волосы так наэлектризовались, что раздался характерный легкий треск.

— Хватит, они уже расчесаны.

— Да, — согласилась она покорно и села, спустив ноги с постели.

Зачем он здесь? Он был в черном халате, босые ноги ступали по ковру. Она заглянула в его глубокие зеленые глаза и почувствовала, как стало трудно дышать, невысказанное чувство грозило задушить ее. Больше она не может выносить этой пытки.

— Я так сожалею… — снова начала она и замолчала: он сейчас уйдет.

— Знаешь, я не хотел заходить, но вдруг на меня нахлынуло желание, — заговорил он глухо. — Не могу понять — почему. Я страшно зол на тебя, безумно устал от этого нелепого приема, но хочу тебя. Назови это примитивным и первобытным чувством, мне должно быть стыдно. Скажи, чтобы я ушел, и я тут же удалюсь. Я не стану насильно добиваться твоей ласки.

Пока он не произнес этих слов, ему и в голову не приходило, что он мог бы взять ее силой, наказать физически, и она понимала, что многие мужчины так бы и поступили.

— Я знаю, — прошептала она. — Останься.