«Как же он красив!» — подумала Наташа.

Барон и Наташа встретились как добрые знакомые, и пожалуй, даже достаточно давние. Чувствовалось, что барон рад этой встрече. Но ему вдруг стало стыдно, что он как мальчишка разрядился и выступает павлином, а должен бы встретить их с палкой и в шлафроке. Старый дурень! Но ведь вот что странно: годы уходят, а сердце, ощущения не меняются, ну, чуть притушены — причем иногда! Ну, чуть больше он устает.

Барон молчал.

Наступила некая неловкость, которую нарушил Рихард, сказав, что сейчас они выпьют кофе, и если дамы не возражают, то он приглашает их на прогулку — ему не хотелось бы менять распорядок дня. Позвал Сола, попросил его приготовить кофе и принести чего-нибудь «горячительного», ибо он надеется, что дамы не откажут ему в совместной поездке, а в карете можно замерзнуть.

И вот — цокот копыт по брусчатке, и медленное движение по аллеям, дороге, ведущей через пригород в леса, похожие на парки. Езда в коляске завораживала: вроде бы хотелось спать или грезить. Говорить не хотелось, думать — тоже, хотелось ехать и ехать…

Отошли куда-то в небытие и Сандрик, и мама, и все остальные. Остались лишь тишина, покой, цокот копыт и медленное покачивание коляски.

Когда они вернулись в замок, в зал, Сол подал обед.

За обедом больше говорил барон, он вдруг рассказал о своем знакомстве с Селезневым, вспомнил Париж, как-то немного печально, краем задел свою молодость, которая пролетела, и оказалось, что он провел ее совсем не так, как нужно было бы. Что в молодости жизнь кажется ужасно длинной, и думается, что все успеешь, а на самом деле…

Видя, что Наташа после поездки находится в некоторой прострации, Анне обратилась непосредственно к ней:

— Дорогая, вы же еще хотели посмотреть картины? Ведь так?

Наташа с ужасом поняла, что ничего не слышала и, собравшись, закивала — да, да, она очень хотела еще побыть там, ведь в прошлый раз она просто не смогла вобрать в себя и четверти…

Барон выслушал все это, следя за ее губами.

Они прошли в галерею, и Наташа снова восхитилась картинами, и их размещением, и снова ее потрясли полотна и картины Селезнева… Но Анне, когда они подошли к «русской стене», сказала громко, прямо в лицо Рихарду, что Натали немыслимо радостно и вместе с тем больно смотреть на эти картины. Наверное…

Наташа обернулась к ней, в глазах у нее было предупреждение, но Анне понесло:

— Рихард! Я бы на твоем месте…

Наташа поняла, что Анне наговорит такого, что в отношениях с бароном наступит крах. А если Анне по глупости скажет что-либо о дарственной в отношении картин русских художников, Наташе ничего не останется, как ретироваться по возможности достойно и никогда больше сюда не приходить, а уж если и прийти, то никогда ни полслова о картинах!

И Наташа мило сказала:

— Анне, дорогая Анне, картина вашего отца у меня… И она меня так радует! Пойдемте, я хочу еще постоять у Босха… — Таким образом, она попыталась сгладить угол, неуклюже выдвинутый Аннелоре, и не знала, удалось ли? Уж очень тонок, внимателен и умен старый барон!

Анне поняла, что влезла не туда, не с тем и не вовремя… Но ведь она хотела как лучше! Теперь бог знает, когда еще Натали попадет к Рихарду, она ему явно симпатична, но вместе с тем в ее присутствии он замыкается и мрачнеет. Пожалуй, не скоро они сюда попадут вместе… И как тогда с Динаром? Ну, Анне, в конце-то концов, его не боится! Уедет куда-нибудь, и вся недолга. А вот Натали? Ведь Анне из-за нее завела этот разговор, но тут же поняла, что прокололась. Рихард помрачнел еще больше. Они довольно быстро покинули галерею. Рихард вдруг сказал, что чувствует недомогание: «У меня теперь это часто, — усмехнулся он, — возраст!» — и просит дам извинить его: он пойдет наверх.

Провожал их Сол. И выглядело это как-то неважно. Будто приехали гости желанными, а уезжали чуть ли не изгнанными…


Рихард с трудом поднялся наверх. И когда вытянулся в постели с мучительным наслаждением, то подумал, что наконец-то не надо напрягаться, волноваться, следить за собой, в общем, делать то, чего ему совсем не хотелось. Теперь он может предаться размышлениям. Как всегда, в постели, лежа, он чувствовал себя крепким и молодым, куда-то уходила усталость, мысли были четкими и ясными, и решения приходили обычно точные.

Он думал об этой маленькой русской. Странно, что она — элегантная, с прекрасным французским, необычной, почти юной красотой, — вызывала жалость, хотелось ободрить ее, согреть, как выброшенную на улицу собачонку. Отчего это чувство жалости? Может быть, взгляд? Затравленный и в глубине наполненный страхом?.. И эти выпадения из беседы и сразу же тень на лице, будто солнце зашло и набежала темная туча, скорее облако. Что она и кто? Конечно — ГБ! Теперь там стали умнее, посылают в страны Европы вот таких тонких печальных дам. Но так ли, этак, а все это одно и то же. И она, эта мадам Натали, подкрадывается к его галерее — это же ясно! Но почему так странно он к ней относится?

Почему его тревожит ее настроение? Ее реакции?.. «Потому что ты — старый дурень, — сказал себе Рихард. — Ты неравнодушен к ней, этой маленькой майорше или полковнику. С прочным заданием втереться к нему в доверие эту глупышку Анне мадам-майор уже обработала, та смотрит на мадам с обожанием и звонит теперь ему только для того, чтобы что-нибудь рассказать о Натали. Откуда она, эта беспородная собачонка и жалкая при всем ее антураже? Что с ней было в ее жизни?» Рихард почувствовал, что хочет знать о ней. Но опомнился. И разозлился на себя. О ком он думает? О даме из ГБ, которая спит и видит, как бы его увлечь, завлечь и потом действовать уже наверняка — обобрать и отбыть на этническую родину!

Он снова разозлился.

Хватит думать о чужой малознакомой женщине, которая к тому же служит странному, ни на что не похожему государству.

Больше он не пустит сюда никого. Двери закрыты, и войдут все они только тогда, когда он перестанет существовать.

Эти печальные мысли странно успокаивали Рихарда, будто все это далеко и почти неправда, так думается о смерти в юности, когда жизнь кажется бесконечной.


Никто из них троих не знал, что вся их прогулка и время посещения замка засечены. За ними наблюдал Проскурников — то пешком, то в машине, а то прогуливаясь мимо замка. Он даже особенно не скрывался, поглубже надвинул шляпу — и только. Проскурников проводил обеих дам до дому, каждую, и поехал к Динару.

— Ну что? — спросил тот нетерпеливо. Проскурников усмехнулся:

— Дай мне сначала выпить кофе, а потом я тебе все доложу точно, как в аптеке.

Динар быстренько достал виски, заварил кофе, буквально кинул на стол закуску и сел, приготовившись слушать. Но Евгеньич особого ничего рассказать не мог, ведь он не мог проникнуть в замок и в коляску и разговоров, естественно, не слышал. Но после его краткого обзора дня все-таки они вдвоем выяснили: во-первых, дело, видимо, «на мази», барон благоволит к Наташке, что очень важно! — потому что долго катал ее в коляске и потом, по всей видимости, они обедали в замке. Во-вторых, совершенно незаменима старуха-эмигрантка, которую надо поприжать и все выяснить. И не поскупиться на денежки… Наташка вышла у своей виллы какая-то понурая — не случилось ли чего там? Что тоже надо выдавить из старухи, сказав, что они знают об этом, но она должна прояснить кое-какие подробности… Сегодня же вечером пригласить к Динару в апартаменты старую сводню и вытрясти из нее все, а там решить, как действовать дальше.

Наташа думала о том же, что и все участники этого действа.

Она поняла, что барон больше не захочет ее видеть, он особенно похолодел после такого не к месту заявления Анне, хотя Наташа и пыталась исправить положение. Еще она поняла, что картин не видать. Барон хоть стар и добр, но жесток и тверд в своих принципах — это она тоже поняла. В общем, барон — настоящий мужчина.

Ей вдруг захотелось сейчас же, сию минуту, бежать к барону — нет! — к Рихарду, она не хочет больше называть его бароном. Для нее он отныне Рихард, хотя она с ним, наверное, никогда больше не увидится… Бежать к Рихарду и, рыдая и заливаясь слезами, рассказать о своей — ВСЕЙ! — жизни и спросить его, такого мудрого, кто она? Что? И за что ей такие муки? Вдруг она решила, что все равно расскажет Рихарду, даже если для этого ей надо будет унижаться. Ей казалось, что если Рихард поймет и простит ее (ему-то что?!), то все простится навечно…


Аннелоре, расстроенная сегодняшней встречей, собралась ложиться спать, прежде уверившись, что сегодня ей ничего не придется подслушивать. Но тут в дверь позвонили. Она почему-то так перепугалась, что минуту стояла молча, не спускаясь к двери, не находя на это сил. Позвонили второй раз, и настойчиво.

Она скатилась по ступенькам к двери и открыла ее.

Перед ней стоял Динар, улыбающийся, под хмельком, с огромной коробкой конфет в руках. Рядом с ним стоял этот его «друг» или начальник, кто их там разберет. Он тоже был под хмельком и тоже нежным образом улыбался.

— Можно к вам на ночь глядя? Решили заглянуть по-соседски, как у нас принято в России. А вы же хотите в Россию, как я знаю? Вот и надо к нам и нашим привычкам приглядываться, милейшая Аннелоре, мадам Сторм (таким образом он и представил ее). А это мой самый лучший друг, ну, совсем как брат… Вы разрешите войти?..

Тут спохватилась Аннелоре, подумав, что судьба ее хранит: сегодня, уезжая к Рихарду, она сняла со стола свой наблюдательный стул.

— Да, да, конечно, проходите, пожалуйста, у меня, правда, не совсем прибрано, я не так давно пришла.

Динар и Евгеньич переглянулись — отлично! Она сама завела разговор, им же будет легче, а ей — труднее.

А Динар распоряжался:

— Нам немного кофе, рюмки под виски.

Динар был почему-то доволен и развязен.

Уселись. Выпили понемногу, даже Аннелоре, которой необходимо было придать себе храбрости, потому что эти двое бандитов — так она их называла и была очень близка к истине! — не зря приперлись чуть не в полночь с конфетами, питьем и безобразным нахальством.

— Итак, — сказал Динар, довольно твердо поставив на стол рюмку, — итак, вы сегодня посещали барона. — Увидев, как вытянулось лицо у Аннелоре, он противно и нагло засмеялся и продолжил: — Не отпирайтесь! Я узнал! А почему вы мне не сказали, что собираетесь к барону? Ведь мы же с вами… Или я не прав?

— Но я не думала, что должна сообщать вам о каждом шаге, тем более, что визит этот был не запланирован заранее. Рихард… — она смешалась, не стоило бы при этих называть барона так интимно… но тушевалась она лишь мгновение, — сам пригласил нас сегодня покататься.

— В коляске… — заявил Динар, — надо же, до чего доходит бешенство от жиру! А на дельфинах барон не катается?

Анне опустила глаза и молчала.

— Ладно, хорошо, — сказал уже совершенно трезво Динар, — рассказывайте. Конкретно, мне надо знать, как развиваются их с бароном отношения. Они дружат? Или питают более нежные чувства? И как скоро вы снова пойдете к барону? Хорошо бы в следующий уик-энд там же, в замке, и хорошо бы вы, дорогая, ушли пораньше… Я понятно говорю?

Анне лихорадочно пыталась решить, какой тон ей взять и что именно лучше сказать. Но не надо ничего придумывать, сказать, как есть, и Динару это должно понравиться, он не станет мучить Наташу и будет ждать еще неделю… А там надо как-то завести разговор о картинах… Она сама пойдет к Рихарду и приоткроет ему тайну. Он, несомненно, пожалеет Наташу… А там… кто знает?..

— Да, они с интересом относятся друг к другу, тем более что мадам Натали прекрасно разбирается в живописи, и они с бароном нашли общий язык. Он снова показывал ей галерею, в которую не всякого пускает, да еще второй раз… — Анне замолчала, а Динар, с удовольствием повертев головой, расстегнул ворот рубашки и растянул галстук.

— Ну, что ты скажешь, друг мой Колька? — спросил Динар, поворачиваясь к Проскурникову.

Проскурников сказал как бы равнодушно:

— Зохочет или нет барон передать нам русских художников — сделает это безотносительно тебя, Наташи или этой милой дамы. Хоть выходи Наташа за него замуж! А дружба, друг мой, не повод для серьезных сделок. Вот так. И давай уйдем. Не будем утомлять Аннелоре заниматься своими делами.

Аннелоре даже замерла от такого актерства. И не глупого притом. Она почти поверила, что он говорит искренне… Но разве это не он говорил: «Торопись, торопись, Динар…» Надо пойти к Натали завтра прямо с утра! Рано. Пока не явились эти». А что они не были там — она поняла. Боже, в какую же сеть она попала!

А господа уже откланивались. Она заперла за ними дверь, заплакала и неожиданно вспомнила Сторма — хоть кто-то бы был с ней!

* * *

Наташа еще спала крепчайшим сном, когда Анне позвонила в дверь.