Галина Гордиенко - Запах полыни

Наверное, Колыванова тронула борьба Кита с самим собой, вот и разрешил звонить — не злоупотребляя! — если срочно потребуется «консультация». То бишь ответ на какой-нибудь «животрепещущий» вопрос.

Уже через пять минут, в машине, Колыванов пожалел о собственной мягкотелости. И почти не сомневался, что завтра-послезавтра придется менять номер. Однако забавный мальчишка за прошедшую неделю позвонил Колыванову всего два раза — редкая деликатность для шестилетнего ребенка.

Проезжая сегодня мимо офиса, Колыванов внезапно решил увидеть мать Никиты. По его расчетам, она уже находилась на рабочем месте, за компьютером. Не то чтобы Колыванову очень хотелось с ней познакомиться, но…

В голове мелькнула глупая мысль: вдруг они с Никитой похожи — не внешне, само собой. Мальчишка — семи не исполнилось! — говорил о матери непривычно бережно, с нескрываемой любовью и взрослой снисходительностью. Как старший о младшем, более слабом и ранимом.

Колыванов невесело улыбнулся — эта женщина просто не могла быть такой, как другие.

Посмеиваясь над собой, он все же припарковался у офиса. Правда, предварительно подыскал уважительный — для себя, не для других! — повод. Ему давно хотелось обсудить с Векшегоновым кое-какие идеи, и, понятно, не по телефону.

Жаль, пришлось уйти. Смешная девчонка в приемной вывела Колыванова из равновесия, в таком состоянии говорить о делах он просто не мог…

Колыванов непроизвольно посмотрел на руки. Ладони до сих пор чувствовали хрупкие плечи — косточки тонкие, птичьи. И сама она оказалась легкой, как ребенок, Колыванов буквально заставил себя уложить девчонку на диван, никогда с ним такого не случалось.

А глаза?

Что за необычные глаза! Яркие — невозможно. Колыванов и не понял толком, какого они цвета.

Голубые? Синие? Фиолетовые? Серебристые? Они словно подсвечены изнутри, странно светлые на смуглом худеньком личике.

Колыванов угрюмо усмехнулся: и почему эта молоденькая уборщица смотрела на него с таким страхом? Он что, похож на Квазимодо? Вроде до сих пор девицы не шарахались, скорее — липли, как пластырь.

Думая о своем, Колыванов машинально миновал холл и пошел дальше по коридору. Толкнул дверь в последнюю по правой стороне комнату — именно сюда бегал Никита — и раздраженно хмыкнул: закрыто.

И здесь не повезло, что за день?

Колыванов с досады стукнул кулаком по косяку и зашипел от неожиданной боли. Из соседнего кабинета — там, кажется, сидели бухгалтеры — выглянула дама лет пятидесяти и широко улыбнулась, узнав его. Непроизвольно поправила прическу и ласково протянула:

— A-а, Евгений Сергеевич, добрый день!

— Добрый, — буркнул Колыванов. Почему-то покраснел и разозлился еще больше.

— Вы к нам? Ошиблись дверью?

— Не ошибся. Просто пытаюсь вспомнить, что за комната — не курилка?

— Нет-нет, если в курилку, тогда вам в другой конец коридора, — доброжелательно подсказала Лидия Павловна — Колыванов с трудом вспомнил ее имя.

— А здесь что? Кладовка?

— Была когда-то, — согласилась Лидия Павловна. — Сейчас ее отдали… — Лидия Павловна замялась, лицо ее стало задумчивым.

— Под что отдали? — поторопил Колыванов.

— Знаете, точно и не скажу, — виновато посмотрела на него дама. — Кажется, эта должность называется «офис-менеджер». Девочка — она недавно работает — бегает за покупками для офиса: салфетки там, лимоны, печенье, яблоки, сыр… И секретарю помогает, она у нас что-то вроде библиотекаря при Интернете.

— И где ваша библиотекарша сейчас? Ее сегодня нет?

— Почему «нет»? Недавно видела. — Лидия Павловна пожала полными плечами. — Думаю, она ушла в магазин.

Или у программистов сидит. Михаил Иванович обычно дает ей задание — что-то заказать через Интернет, журналы, скажем…

— Понятно.

— Она вам нужна? — осторожно поинтересовалась Лидия Павловна. — Я могу передать, как вернется, чтоб тут же вам позвонила.

— Нет, не нужна, — холодно произнес Колыванов. — Я вообще-то к Векшегонову заехал, да не застал, а сюда так… сунулся случайно. Просто… непорядок, когда человека нет на рабочем месте.

Лидия Павловна сочувственно улыбнулась. Колыванов повернул к выходу. Оглянулся на крошечную комнату и раздраженно пробормотал:

— Странная должность — офис-менеджер!..

Никита восторженно наблюдал, как на обычной деревянной дощечке — чуть больше маминой ладони! — появляются маки. Всего три цветка в старой керамической кружке, самой простой, без рисунка и даже без полоски у края — такие похожие друг на друга и такие разные.

Первый — пышный, только-только расцвел. Нежные лепестки как языки пламени: алые, тонкие, шелковистые, почти прозрачные, у самого основания — черные.

Второй мак — привядший. Два лепестка уронил, оставшиеся три — вот-вот потеряет. Они уже не упругие, а вяловатые, обвисшие, жалкие.

Третий — еще не раскрылся. Плотная красная коробочка вместо цветка, робкое обещание близкого чуда…

Мамина кисточка порхала в воздухе, выплетая простенький узор салфетки под тяжелой кружкой Никита точно такие на рынке видел, старушки продавали. Готовые салфетки лежали перед покупателями, а новые они прямо на рынке вязали, крючки так и мелькали в морщинистых руках.

Вот на мамину салфетку легла желтоватая тень от кружки… Вот появился опавший лепесток, он почти коричневый, сморщенный, умирающий… Вот — второй, этот еще не потерял красок, светится алым, как живой огонек…

Никита судорожно сглотнул и спросил почему-то шепотом:

— Ты правда хочешь это отдать?

— Правда. — Сауле рассеянно улыбнулась. — Тебе нравится?

— Ага. Пусть бы на кухне висела.

— Я для нас тоже нарисую, — легко пообещала Сауле.

— Таких маков уже не получится. — Никита расстроенно шмыгнул носом. — У тебя все рисунки разные.

— Разве это плохо? — Сауле небрежно махнула кистью, брызги полетели ей в лицо.

Никита невольно рассмеялся — теперь и у мамы веснушки, не только у него. Правда, у нее — разноцветные, а возле нижней губы — синяя полоска, кисточкой мазнула.

— Не плохо, — согласился Никита.

Он бросил взгляд на подоконник, там сохла другая доска: букет мелких полевых ромашек в мутном граненом стакане. Вздохнул судорожно — с ними тоже придется расстаться — и угрюмо пробормотал:

— Я, наверное, жадный, ма. Я б лучше что другое отдал, не твои картинки.

— Но это же… пустяки! Я всего-то вечер и потратила, в следующий раз быстрее нарисую. — Сауле осторожно тронула пальцем чистую поверхность третьей доски и озабоченно пробормотала: — Мне бы только к фактуре привыкнуть. Фанера — не бумага, акварель капризно ложится…

— Привыкнешь, — успокоил Никита. — Ты здорово рисуешь… лучше всех! Только… может, не будем отдавать?

Сауле поставила кисточку в стакан. Притянула мальчика к себе. Сунула нос в жесткий ежик на затылке — волосы у Никиты почему-то всегда пахли яблоками — и серьезно сказала:

— Китеныш, я просто хочу немного подзаработать, понимаешь? Может, я… диван тебе куплю? Новый, мягкий, цвета топленого молока! Я такой сегодня в магазине видела, мечта — не диван.

— Не нужен он мне, — проворчал сын, — у меня кровать есть. И скрипит не сильно, почти новая, значит.

— Тогда… мы с тобой летом куда-нибудь съездим! В Крым, а? Китеныш, хочешь к морю, я никогда не видела моря, как и ты…

Против моря Никита возражать не стал. Потерся головой о мамину щеку и горестно сказал:

— Но ты же и так работаешь! Зачем маки продавать?

Сауле посадила сына на колени. Заглянула ему в глаза и с виноватым смешком пояснила:

— Понимаешь, я вдруг поняла, что и от работы можно получать удовольствие. Не ходить в офис, как на каторгу, а… — Сауле беспомощно махнула рукой и взволнованно прошептала: — Если б я могла зарабатывать на жизнь именно рисованием!..

Никита не нашел что ответить. Сдвинул брови, размышляя, и громко засопел. Сауле неуверенно сказала:

— Мне, кажется, повезло, Кит. Я и себе помогу, и старикам. Ведь им на пенсию еще труднее прожить, чем нам на мою зарплату.

Никита сердито фыркнул: почему мама должна помогать каким-то старикам? Еще вчера она их не знала, а сегодня готова отдать маки, зачем?

Но мама тепло дышала ему в макушку, и Никита молчал. Страдающе смотрел на маки, ему все равно было жаль с ними расставаться, что бы мама ни говорила.

Сауле задумчиво продолжила:

— Главное, мне торговать самой не придется, я бы не смогла, точно знаю. А так баба Нина — так старушку зовут, Китеныш! — продаст доски не за десять рублей, а за восемьдесят, наши с тобой — пятьдесят. Прикинь: два рисунка — сто рублей, разве плохо? — и весело воскликнула: — Через неделю я смогу три-четыре доски за вечер расписывать, вот увидишь!

Никита печально рассматривал красные маки — на какой кухне им придется висеть? Кого радовать?

Ромашки ему нравились меньше. Они казались слишком обычными. Вот придет лето, и на любом газоне появятся ромашки, вдоль всех дорог растут и на школьном стадионе их полно, Никита с друзьями там мяч гоняет…

Сауле мечтательно пробормотала:

— Море, оно такое, такое…

— Ты ж его не видела, — сердито буркнул Никита. — Откуда тебе знать — какое оно!

— Почему «не видела»? Вот по телевизору…

— Это не считается!

— И читала…

— Я о Марсе читал, и что?

— Но оно мне снится!

Никита насупился, сны он по-прежнему не помнил.

Сауле рассмеялась. Снова поцеловала сына в колючий ежик и подтвердила:

— Правда снилось! Много-много раз.

— И… как? Какое оно?

— Оно… как степи, Китеныш, правда-правда. Бескрайнее. И все время — разное. На него можно смотреть, смотреть, смотреть… никогда не надоест!

Таня почти бежала, неожиданный звонок Сауле сорвал все планы. Пришлось перенести разговор с подругами, а ведь хотели договориться — в каком именно кафе и когда назначить в этом году встречу с одноклассниками.

Ох уж эта Сауле!

Таня раздраженно засопела: ничего толком не объяснила, что у нее там за мероприятие запланировано? Клялась, что с работой не связано, но с другой стороны… речь идет как раз о работе!

Интересно — она сама-то хоть понимала, что несла? Как это: с работой не связано, но о работе?

Впрочем, что от бессовестной Саулешки ждать? Хорошо, не забыла о сыне и не потащила бедного Китеныша с собой по своим сомнительным делам.

Таня поморщилась: мальчишка и без того последнее время дома практически не бывает. То он с Анной Генриховной, то Сауле его в свой офис затащит, и пацан там до самого позднего вечера мается.

И все из-за собственной лени! Вставала бы как все нормальные люди к семи утра, так и рабочий день заканчивала бы к пяти, не сидела бы в своей клетушке без окон как проклятая.

Таня зашла в магазин и купила эклеры с шоколадной начинкой, свои любимые. К счастью, Китенышу они тоже нравились. Одна Саулешка нос воротила — ее, видите ли, жирный крем не устраивал!

Таня возмущенно фыркнула: ладно бы поправиться боялась, а то смотреть не на что, одни кости, кожей кое-как обтянутые, и туда же — крем жирный…

Отказавшись от мелочи — она не терпела переполненный кошелек, — Таня поудобнее перехватила коробку с пирожными и ринулась к выходу: время поджимало, Анна Генриховна и без того сегодня «пасла» Китеныша лишний час.

Она неслась к двери, и покупатели шарахались в стороны, освобождая дорогу. Высокая статная Татьяна смотрелась среди них как только что спущенная на воду новомодная яхта среди старых рыбацких лодчонок.

На нее таращили глаза все как один. Мужчины, женщины, дети… Даже продавщицы забывали об обязанностях и провожали Татьяну потрясенными взглядами. Если честно, она и сама себе нравилась.

Белое кашемировое пальто, туго стянутое в талии широким (красным!) кожаным ремнем, сгусток холодного пламени вокруг шеи — этот алый шарф Таня приобрела в магазине «Вологодское кружево» — и лаковые сапоги на высоченных каблуках, понятно, тоже красные.

Дополняли картину белоснежные, две недели назад обесцвеченные волосы и нестерпимо яркие губы, багрово-красные, бесстыдно пухлые, притягивающие мужские взгляды так же надежно, как сильный магнит притягивает к себе мелкие стальные стружки.

Татьяна чувствовала себя настоящей северной валькирией среди южных пигмейских племен. Двигалась — грудь вперед, ни на кого не обращая внимания. Сметала мощным бюстом жалких представителей «сильного» пола, привычно игнорируя восхищение смуглых носатых личностей и их робкие попытки познакомиться.