— Не ори, — мрачно сказала Татьяна.

— Я не специально. Просто нервничаю. Лучше скажи, когда придешь?

— Я?!

— Что ты заладила «я» да «я»? Не папа же римский?!

— Опять орешь.

— Не ору, просто повысила голос.

— Хрен редьки не слаще!

— Когда тебя ждать? Я должна где-то за час уйти, чтобы случайно с Векшегоновым не столкнуться. Или с Колывановым, правда, я его в лицо не знаю… — Сауле нервно хихикнула. — Представляешь, хозяин фирмы — мой однофамилец, как и ты, весело, да? Я смотрю, Колывановы в этом городе через одного!

Татьяна молчала. Сауле встряхнула трубку, вдруг показалось, что их разъединили.

— Тань, — неуверенно окликнула она.

— Я не приду, — угрюмо буркнула подруга. — Не могу.

— Что?!

— Оглохла, что ли? — разозлилась Татьяна. — Не могу я, поняла?

— Что-то случилось? — испуганно прошептала Сауле, только сейчас вспомнив, что подруга зачем-то отпросилась с работы. Да и где она, если не дома?

— Угадала.

— Ты в больнице?! — ахнула Сауле.

— Здрасте, приехали, — возмутилась подруга. — Чего я там забыла?

— Тогда… в милиции? — еле слышно выдохнула Сауле, зачем-то оглядываясь, будто ее могли подслушать.

— Ага, сижу в обезьяннике, песни с алкашами кричу, — хмуро хохотнула Татьяна. И насмешливо констатировала: — Ты там со своим совещанием совсем с ума сошла!

— Значит, ты здорова, не в больнице и не в милиции, — холодно произнесла Сауле, — но помочь не хочешь?

— Не то чтобы не хочу, — неопределенно протянула Татьяна. — Скорее, не могу. Во-первых, я не одна.

— А с кем?

— Помнишь голохвостого монстра на кривых лапах?

Кто-то там возмущенно запротестовал. Кто-то грозно рыкнул.

Сауле едва трубку не уронила. Переложила телефон в другую руку и изумленно выдохнула:

— С тобой… Лизавета?

— Точно, — неохотно признала Татьяна. — И мы с ней только что сняли однокомнатную квартиру у моей… э-э… коллеги. Она месяц назад замуж вышла, Наташка Смагина, ты ее видела.

— Черненькая такая, с длинным носом, — прошептала Сауле. — Помню.

— Сама знаешь, я уже год собираюсь от родителей съехать, не маленькая, давно пора самостоятельно жить. А тут квартира на блюдечке с голубой каемочкой, всего за три тысячи, по знакомству, так сказать, глупо упускать шанс…

— А… Лизавета?

— Ну, так вышло, — зло фыркнула Татьяна. — Я не хотела, честное слово, она, впрочем, тоже не прыгает от радости…

— И Кеша с вами? — убито спросила Сауле.

— А куда этого саблезубого? В детский дом Лизавету с псом не берут, расстаться с ним она не желает — обещала сбежать при первой возможности, — так что единственный выход для них — пожить со мной.

— Но как же…

— Если не убьем друг друга в ближайшую неделю-две, на радостях оформлю опекунство, — уныло сказала подруга. — Не сможем притереться… вот тогда и будем думать!

— Ну ты даешь, — только и смогла выдохнуть потрясенная Сауле. — Утром расстались, и столько событий…

— Самой не верится, — угрюмо согласилась Татьяна. — Все хочется себя за руку ущипнуть и проснуться.

— Ты — сумасшедшая, — убежденно сказала Сауле.

— Вовсе нет. Просто у меня не было выбора.

— Выбор есть всегда!

— Есть. И в то же время его нет, — мрачно усмехнулась Татьяна. — Знаешь, порой выбор настолько похож на его отсутствие… вот как сегодня утром! Или считаешь: я должна была уйти, а Лизавету пусть за косы волокут в детский дом? Да, чуть не забыла: саблезубого предлагали просто пристрелить. Или усыпить. Как-то не поняла, что лучше… или хуже?

— Ясно: выбор есть. И его нет, — хмыкнула Сауле. — После того, как он сделан.

— Ш-шутница!

Подруги помолчали. Сауле безнадежно прошептала:

— Неужели Лизавету нельзя на пару часов одну оставить, она такая самостоятельная девочка…

— Ты снова о своем? — грозно поинтересовалась Татьяна.

— Мне просто страшно, — тоскливо призналась Сауле.

— Господи, да не съедят тебя!

— Будто не понимаю. Думаешь, я себе этого не говорила?

— Трусиха!

— Пусть.

Сауле услышала какую-то возню, рычание, потом Лизавета весело крикнула в трубку:

— Сауле, да она как кошка драная, куда ей идти!

— Слышала? — мрачно поинтересовалась Татьяна.

— Что?

— Как «что»? Тебе русским языком сказали: я — кошка драная. Кстати, это мое «во-вторых»!

— Не кошка, — засмеялась рядом Лизавета, — а — «как кошка»!

— А себя ты в зеркало видела?! — неожиданно вскипела Татьяна.

Громко залаял Кеша, не менее громко чем-то возмущалась Татьяна, звонко хохотала Лизавета.

Сауле печально посмотрела на телефон и отключилась. Что теперь делать, она представляла плохо.

Может, просто сбежать домой, и будь что будет?

Сбежать Сауле не успела. Кто-то дернул за ручку, потом самым бесцеремонным образом забарабанил в дверь.

Сауле замерла в углу дивана, как мышонок, даже дышать почти перестала. Таращилась на горящую лампу и пыталась понять: виден ли свет из коридора. Если виден…

Она все равно ни за что не откроет!

А если решат, что забрался вор? Раньше она практически никогда не закрывалась изнутри и уж всяко реагировала на самый деликатный стук.

Взломают?!

Что она тогда скажет? Плохо себя чувствовала, потеряла сознание? Так крепко спала? Переодевалась? Работала и не хотела, чтобы ее отвлекали?

Как же! Ее новое рабочее место в приемной!

В несчастную дверь с силой двинули ногой, косяк опасно затрещал. Сауле слышала, в коридоре кто-то ахнул, женский голос поинтересовался, что происходит, и на этом иссяк, ответа перепуганная Сауле не разобрала.

— Откроете вы, наконец, или нет?! — прорычали в коридоре.

Сауле подхватилась с дивана и испуганно заметалась по комнате. Зачем-то вытащила из шкафа огромную голубую футболку всю в пятнах акварели — надевала ее поверх платья, когда вечерами удавалось немного поработать с красками, — и набросила на себя. Потом схватила веник, тряпку и — на очередной пинок по злополучной двери — испуганно пискнула:

— Кто там?

— Почтальон Печкин, разве непонятно? — весело и нахально ответили ей.


Колыванов вообще-то не собирался появляться в офисе раньше двух. Раз уж на это время назначено совещание, так тому и быть. Но возвращался из аэропорта — провожал одного из партнеров по бизнесу, тот на неделю улетал в Шотландию, — и решил свернуть на Первомайскую.

В конце концов, должен же он сказать этой девчонке, Никитиной матери, о настоящих ценах на разрисованные доски? Да и о выставке договориться пора, хотя…

Ее рисунки на тему Азии чем-то смущали Колыванова. Нет, они ему нравились, даже слишком, но…

Было, как мнилось Колыванову, в них что-то глубоко личное, почти болезненное, не рассчитанное на равнодушного зрителя. Какой-то эмоциональный перебор, крик души, что ли? Все там с надрывностью, щемящей тоской, явным преувеличением, все чересчур откровенно.

Небо не просто небо, а НЕБО. Причем чужое, неистовое, полное непонятной страстности и накала. Все в этих рисунках кричало: именно под таким небом нужно жить, а еще лучше — умирать.

Пугающе яркое и жаркое нездешнее солнце; высоченные пирамидальные тополя и странные корявые деревья с вытянутыми серебристыми листьями — оливки, с мелкими темно-зелеными — карагачи; животные с тоскливыми всезнающими глазами, покорными и обреченными; дети же и старики — с невинными, чистыми, почти младенчески наивными…

Как можно написать такое акварельными красками, Колыванов не представлял. Ему почему-то казалось: мать Никиты откажется выставлять свои рисунки. Они принадлежат только ей, иначе бы не прятала на шкафу, как он сразу не понял?

Воплощенные сны!

Так сказал мальчишка.

Интересно, почему его мать бредит Востоком?

Колыванов очень надеялся, что Никита не разболтал об отданных акварелях. Тогда их можно незаметно вернуть на место. Достаточно просто спросить художницу, желает ли она участвовать в выставке. И если нет…

Но как хотелось купить пусть одну картину! Или хотя бы показать специалисту! Может, рискнуть, раз работы все равно у него?


Колыванов посмотрел на часы и ухмыльнулся: половина двенадцатого. Как раз поговорит с матерью Никиты и съездит перекусить. Дома ждут фаршированные перчики со сметанным соусом, его любимые, мамочка постаралась.

Колыванов раскланялся в дверях с молоденькой программисткой — Леночкой Захаровой, кажется? — и вошел в офис, всей спиной чувствуя ее любопытный взгляд. Раздраженно передернул плечами и с усмешкой подумал, какой классной идеей оказался его давний фиктивный брак.

Спасибо Таньке, подсуетилась!

Все, кому нужно, какими-то окольными путями узнавали, что он женат. Самой достоверной версией среди соискательниц на его руку, сердце — а главное — на тугой кошелек! — считалась такая: его жена тяжело больна, поэтому живет где-то на Средиземном море.

Названия городов, как и размеры его собственной виллы, варьировались. Имя «жены» всякий раз поражало экзотичностью, звучало то гортанно, то напевно, фантазия рассказчиц не знала предела. Почти каждая любовница пыталась прощупать почву: любит не любит.

Колыванов в разговор втянуть себя не позволял. Делал печальное лицо и значительно молчал, легенды придумывались любопытными женщинами, до него доходили лишь отголоски.

Только мать однажды смутила, задав вопрос в лоб: правда ли, что женат? Но Колыванов так искренне расхохотался, что она успокоилась.

Колыванов поморщился: последнее время он все чаще вспоминал о своем «браке». Сам толком не понимал — почему. То ли после встречи со смешным независимым мальчишкой — неплохо бы когда-нибудь обзавестись таким же сыном, — то ли из-за маленькой очкастой уборщицы.

Что-то в ней оказалось такое…

Если бы Колыванов был суеверен, точно решил бы, что его приворожили. Или опоили колдовским зельем. Или сглазили. Иначе почему его руки до сих пор помнят эту некрасивую — что уж себе-то врать — девчонку?

Может, действительно что-то есть в сказке: мол, у каждого имеется своя половина, часть тебя самого, без нее ты ничто, не будет ни счастья тебе, ни душевного покоя. Мало кому везет встретить в этой жизни утерянную половину, но…

Стоит ее увидеть, и все твое естество приходит в волнение, какая-то неведомая химия лишает покоя, будоражит и мешает сну. Бывшие любовницы — любовники? — становятся безразличны, мысли только о ней, единственной, как ни гони и ни противься.

Колыванов недовольно поморщился: ему пришлось расстаться с Ниной, хотя совсем недавно она вполне его устраивала. Колыванов даже начинал изредка подумывать о женитьбе: какая разница — не она, так другая?

И вдруг Нина стала раздражать. Без причины. И пропало малейшее желание видеть ее.

Расстались спокойно, хотя Колыванов чувствовал себя виноватым, знал: Нина мечтала о замужестве и ребенке, счастье, что он ничего не обещал и не обнадеживал. К тому же она прекрасно знала: Колыванов женат. И он чуть ли не с первой встречи предупредил, что о разводе не может быть и речи.

Колыванов хмуро усмехнулся: зачем, спрашивается, они расстались? Эта маленькая замарашка на него внимания не обращает. Увидев, тут же норовит исчезнуть, того и гляди, он обзаведется комплексом неполноценности из-за жалкой уборщицы. Ведь, если честно, он рвется сюда вовсе не из-за неизвестной художницы!

Кстати, что Колыванов знает о ней?

Практически ничего.

Ну, мать Никиты. Работает офис-менеджером. Занимает под «кабинет» бывшую кладовку.

Да, вот еще: у нее сорок второй размер ноги, если судить по шлепанцам! И тусклые, бесцветные волосы, если он не ошибся, когда заглядывал в комнату вместе с Никитой.


Проклиная собственную глупость, Колыванов для начала обежал весь офис, высматривая очкастую девчонку. Причем так пристально вглядывался в лица, что его спросили, кого ищет. Пришлось соврать, что Векшегонова.

Естественно, его отправили в приемную. Расспрашивать секретаря.

Колыванов разозлился и решил, что в открытую поинтересуется маленькой уборщицей. В крайнем случае потребует принести ее личное дело — в конце концов, кто тут хозяин? Он имеет право — и даже обязан! — знать по именам всех своих работников, не настолько велико его царство-государство.

Впрочем, Колыванов напрасно себя взвинчивал. К его искреннему изумлению, ни в приемной, ни в кабинете Векшегонова секретарши не оказалось.

Пообещав себе взгреть при встрече глупую безалаберную девчонку, — как можно оставлять без присмотра святая святых: кабинет шефа?! — Колыванов понял, что напрасно потратил время. Вполне мог приехать сюда к двум.