Светлана Хмельковская - Запах вечера

Тихий всплеск — весло мягко выскользнуло из воды. Лиля смотрела на блестящие капли на черном влажном дереве. Какое-то время лод­ка плыла без помощи весел, угадывая желаемое направление. Издалека доносились песни гондо­льеров. Вскоре они завернули в переулок, где го­род уже почти не издавал звуков. Закат скользил по окнам домов, солнце уже окунулось в море, весла в избытке черпали его. Но несмотря на то, что солнце плескалось, отражаясь, затапливало темную воду, несмотря на то, что она, казалось бы, поглотила столько тепла, — отдавала только сы­рость, холодом тянуло со дна лодки. Город осто­рожно вечерел...

— Куда теперь, синьорина?

— Остановитесь здесь.

Лодка мягко коснулась угла дома и слег­ка развернулась в сторону. Часы на Сан-Марко пробили шесть. Их звон был слышен и здесь, хотя они находились достаточно далеко от цент­ра. Лиля намеренно избегала шумной, затоп­ленной туристами площади. Она выходила туда ночью, когда толпы туристов увозили катера-такси и гондолы. Бесконечно щелкающие фо­тоаппаратами японцы, похожие друг на друга и оловянных солдатиков, грустные маленькие ки­тайцы, одетые в неизменные шорты и кепки ев­ропейцы, толстые галдящие американцы. Они растаскивали этот город по частям, оставляли на его древних стенах отпечатки жадных взгля­дов — чужое удивление красоте и гармонии, ко­торой уже почти не существует в мире. Их было слишком много, они заполняли собой узенькие улочки и мостики, вываливались из гондол, го­род обессиленно глотал новые и новые порции туристов, пытаясь более равномерно разместить их — пустить в плавание по своим артериям. Но они упорно концентрировались у сердца — Дво­рец дожей, Сан-Марко. Неизменные пакетики с кормом для ошалевших от количества людей и еды голубей, которые поведали уже, очевидно, всем птицам мира, что здесь обычно творится. Это была не ее Венеция.

Взяв лодку, она старательно избегала Гранд ка­нала и плыла, несмотря на недоумение, а иногда и протесты гондольеров, далеко-далеко по узень­ким каналам, заглядывая в окна домов. Иногда солнце золотило только их крыши. В глубине, в об­разовавшемся колодце, царила чарующая тиши­на. Лодка останавливалась, медленно вращаясь на месте. Лиля куталась в плед, сжимая путеводи­тель в руке. Гондольер не спорил с синьориной, не пел и не докучал рассказами стандартных исто­рий. Он ждал. Она медленно пила этот город, и он, как хороший коньяк, разливался по ее телу, остав­ляя приятное тепло, отпуская тиски сковавшего тело обруча забот, тревог, беспричинной или обоснованной тоски и неудовлетворенности. Он входил в нее, заставляя учащенно биться сердце, нежил, как руки умелого мужчины, обволакивал своим теплом, и она охотно растворялась в нем, отдавалась ему. Городу. Мужчине. Ему.

Окна устало обратили к ней свои темные прое­мы. Они вошли под мост, Лиля закрыла глаза, она успокаивалась и оттаивала здесь, приходила в гармонию с самой собой — ощущение, которое можно постичь только в полном одиночестве в чужом далеком городе.

Приехать сюда одной, не будучи связанной работой, ограниченной временем, терзаемой муками совести по поводу не осмотренного «всего» списка достопримечательностей, обре­мененной влюбленными в нее мужчинами с их навязчивым заглядыванием в глаза; или тем, для кого она снимала бы здесь звезды с неба и кидала их к его ногам, дарила этот город, была бы гидом, организатором, переводчицей и лю­бовницей, старалась бы быть умной, остроум­ной, сильной и всегда на уровне (сочетание всего этого напрягает не только мужчин). Так вот, идея приехать сюда одной давно занима­ла ее, превратилась в желаемую цель и страсть. И вот она здесь. И без никого. Она получала все удовольствие сама, тратила деньги с бешеной скоростью и расточительством и смеялась это­му, как напроказничавший ребенок.

Экономные до тошноты немцы убирались от­сюда до наступления сумерек, чтобы переноче­вать на побережье в 50 километрах от Венеции. Да, это было разумно. Но это не к ней. Они сбе­гали с этого праздника, не вкусив и не выпив его по-настоящему, чтобы трезвыми проснуться на следующее утро.

И тогда этот город оставался ей. Она не прос­то прикасалась к этому празднику, она жила в нем. Она выходила в город под утро, когда он уже оправлялся от потока людей. Ветер сдувал прикос­новения тысяч чужих рук к перилам мостов, вода смывала следы чужих восторгов с камней домов. Город жил своей жизнью. Он устало присаживал­ся на ступеньки перед храмом, переставая быть дорогой игрушкой в руках избалованных краси­вым туристов. И тогда она выходила почувствовать его, посочувствовать ему, поговорить и послушать. Чтобы утром вернуться в состоянии усталой рас­слабленности, опьяненной морем его запахов и ощущений — звуков в это время почти не было. Вернуться в свой дорогой отель с маленькой ком­наткой. Абрикосовый цвет стен, старинные карти­ны на стене, первые лучи солнца на еще не рассте­ленной кровати. Спать я здесь не буду. Для этого есть другие города.

— Извините, синьорина. Время подходит к концу, а нам еще нужно вернуться к мосту Вздохов.

— Что ж, везите.

Лиля поежилась, стало довольно прохладно. Все-таки уже сентябрь. Любимый месяц. Лето — потрясающее, которое невозможно не любить и просто так, без аргументов, — закончилось. Но за ним начинается эта чарующая сказка, когда спа­дает жара, разъезжаются пресловутые туристы, люди забиваются в свои ячейки, занятые рабо­той и учебой.

Начало месяца обычно слегка пугает холода­ми. Но ты, затаившись, ждешь своего часа. Да, достаются теплые вещи, ты тоже включаешься в другой ритм жизни и работы, но все это — ви­димость. Ты не прячешь купальник и пляжное полотенце, ты оставляешь лазейку в графике работы, чтобы, когда вернется Оно, — ускользнуть туда, в Него. Что это? Все-таки лето? Бабье лето? Нет, это не лето, это время — когда еще все воз­можно. Это сентябрь.

В ее родном городе это всегда самый прекрас­ный месяц, он хорош, оказывается, и в других городах, поэтому всегда стоишь перед дилем­мой: уезжать или нет в это чарующее время; или что-то пропустишь там, или что-то не уловишь здесь. Золотая паутина в звенящем прозрачном воздухе, спешность неяркого солнца, особый шум осеннего моря. Нет, это все-таки там, дома. Здесь по-другому. В этом году она успела насла­диться сентябрем у себя и успеть еще сюда, где теплее, где можно поймать еще кусочек лета, еще кусочек счастья.

Вполне закономерно, что я познакомилась с Ним в конце сентября. В этом месяце в воз­духе слишком большая концентрация счастья, и я слишком открыта каждой клеточкой своего тела для его восприятия. Поры жадно впитывают, душа обнажена и готова, каждую секун­ду готова к чему-то: страсти, чувству, любви... У меня пониженный иммунитет в этом месяце, надо быть впредь осторожной. Хотя о чем это я? О какой осторожности? Пусть будет еще, я согласна, я готова, мне не жаль себя.

Они подплыли к мосту. Итальянец помог ей выбраться из гондолы, она расплатилась, он улы­бался, приглашая приходить еще и именно к нему, если синьорина пожелает остаться в этом городе и захочет еще покататься.

— Да, синьорина пожелает остаться. Да, на­верное, приду. Спасибо.

Лиля шла по Сан-Марко, когда уже почти стемнело. Наконец-то здесь относительно пус­тынно. Последние катера увозили запоздавших туристов прочь из этого города. На площади ветер гонял пакеты от корма, обертки от моро­женого, банки от колы. Итальянцы не особенно спешили убирать все это.

Ее отель находился достаточно далеко от площади, чтобы весь этот туристический хаос не раздражал ее, и в то же время туда вполне можно было добраться пешком.

В отеле почти не было жильцов. То ли из-за цены, то ли из-за времени года. Как раз то, что ей надо, ее время года было любимое, а цена в дан­ном случае не интересовала.

Лиля толкнула старинную деревянную дверь с решеткой. В маленьком холле никого не было. Она позвонила в стоявший на стойке колоколь­чик. Возникший тот же час портье, молодой мальчик с черными кудрями и ослепительной белой улыбкой, протянул ей key . Она поднялась в свой номер и захлопнула дверь. Как она любила этот момент! Весь мир оставался там, за дверью. И здесь, и дома. Эту прелесть может понять толь­ко тот, кто долго жил один и кому это в радость. На этом пространстве, на этой территории, нет никого, кроме тебя. Пусть она небольшая, эта территория, но она ограничена рамками, за ко­торые никто(!) не может войти. И здесь царит твой мир. И ты можешь говорить, если захочешь, с самой собой, спорить и что-то обсуждать, можешь петь, не боясь, что тебя, не дай Бог, кто-то услышит, можешь включать везде свет и наслаж­даться тем, что никогда и нигде не экономишь. И никто не скажет тебе выключить его. Никто не войдет в это пространство без твоего желания ни присутствием, ни движением, ни звуком.

Дома у Лили царил идеальный порядок, мысль о том, что какая-то вещь может лежать не на своем месте, была недопустима. Каждая ме­лочь в квартире была продумана и работала на общее впечатление. Она безумно любила красоту и хотела в ней жить, сама создавая ее. Говорили, что ей это удалось. Все дышало уютом и теплой красотой, индивидуальностью и комфортом. Она очень любила гостей и умела их принимать, тща­тельно подготовившись. С годами ей все сложнее будет их заполучить, но это придет потом, пока вокруг нее еще достаточно людей, они любят при­ходить к ней, они любят ее... Она знает, что в этом счастье, но не знает, что так будет не всегда...

При своей маниакальной любви к поряд­ку в стенах родного дома она удивлялась своей привычке разбрасывать вещи в комнатах оте­лей. Она обожала вносить черты индивидуаль­ности в стандартный номер. Ванная заставля­лась косметикой, баночками с кремом, места там вечно не хватало. Дневник и книги при­давали столу вид некоторой захламленности. В шкафу никогда не хватало места для всех ее платьев, и они развешивались по имеющимся стульям и креслам.

Новые покупки она обожала вытряхивать из пакетов на кровать и сначала срывать с них все бирки, чтобы они не тяготили ее диким коли­чеством цифр и соблазном сдать эту вещь назад, потому что она в принципе не нужна. Она за­бирала стакан из ванной и ставила в него розы на тумбочку у кровати или на стол среди книг. Щетка и паста, таким образом, присоединялись к горе косметики у зеркала. Второй стакан ис­пользовался уже по назначению. Первым делом, зайдя в номер, она обычно проверяла, есть ли лед в мини-баре, остальное могло подождать. Так она сделала и сейчас. Потом распахнула окно.

Как она любила этот момент! Предвкушение вечера. Ты еще не знаешь точно, что будешь де­лать, куда направишься в этом городе, но точ­но чувствуешь, что бы это ни было — это будет замечательно. Потому что нельзя не быть счастливой вот здесь, вот сейчас, когда в окно врывается вечер с его морем запахов и звуков. В теле напряжена каждая клеточка, ты так ост­ро все чувствуешь, ты хочешь продлить эти мгновения. Ты тянешь время, вечер зовет тебя из окна, город ждет тебя. И никто и ничто не сможет испортить тебе настроение. Ты выби­раешь платье, которое наденешь сегодня. От­правляешься в душ. Капли воды стекают по загорелому телу, ты видишь свой силуэт в слег­ка запотевшем зеркале, проводишь руками по груди и бедрам. Хороша! Вода уносит с собой усталость, смывает пыль дня, ненужные и на­вязчивые мысли. В теле появляется легкость, хочется просто выпорхнуть из окна, раство­риться в этой сини где-то между небом и зем­лей, на этой зыбкой границе вечера и ночи.

Она предвкушала все это, облокотившись на закрытую дверь, она улыбалась этому пред­дверию счастья. Этого абсолютно не обосно­ванного и поэтому наиболее ценного счастья. Капли воды на твоем теле, нежный шелк пла­тья, янтарь коньяка в бокале, вечер за окном. Это может быть где угодно: в Венеции, в Пари­же, дома. Для этого ощущения полноты жизни даже не так важны декорации вокруг: Альпы или море за окном, Сан-Марко или Монмартр — ве­чер все равно наступит там и здесь. Ты неиз­бежно почувствуешь его, как прикосновение прохладной простыни к разгоряченному после душа телу. Он придет, как избавление, как дол­гожданный покой, он все равно придет, незави­симо от того, что нес с собой день.

Итак, окно было распахнуто. Лиля достала лед из холодильника, покрытые инеем куби­ки не хотели дробиться. Она поискала глаза­ми бокал. Горничная, конечно же, определила ему место исключительно в ванной. Синьори­на пьет, к счастью, не только воду. В ванной его, правда, тоже не оказалось. Пришлось зво­нить, чтобы принесли.