Самолет коснулся колесами земли. Как всег­да радостно замерло сердце. Родина. Нетерпеливые пассажиры повскакивали с мест еще до официального разрешения. Включаются мобильные телефоны. «Мы уже приземлились. Я скоро выхожу. Жду. Целую». Лиля чувствует, что ее пронзает какая-то тоскливая жалость к самой себе, когда она наблюдает, как девушка в джинсах щебечет это, прижимая телефон к уху.

Она выходит из самолета последней. Автобусик бодро прыгает по родному разбитому летному полю. Иностранцы недоуменно переглядываются, Лиля улыбается ощущению того, что она уже дома.

Паспортный контроль, сумка уже в руках, бессмысленные вопросы таможенников. Все. Она свободна. И почему-то ее охватывает тяжелое чувство. Она медленно идет к двери, в ко­торую то и дело высовываются любопытные го­ловы встречающих. «Девушка, такси?» — «Да». Ей хочется поскорее пройти сквозь эту назойливую толпу, где все кого-то ждут. Она искренне желает им дождаться, всем, и таксистам тоже. Только бы побыстрее уехать отсюда. Девушку в джинсах забрал парень с букетом роз. И что? Как тебе не стыдно? Тебя ли отсюда не забирали с букетами? Сотни раз, и даже Он. Домой. Таксист поставил ее сумку в багажник и открыл дверь. В воздухе разливалось замечательное сентябрьское тепло родного города. Так она еще застала это? Замечательно.

Домой. Ты ведь сама решила никому не говорить, когда приезжаешь. Зачем? Чтобы испытать, каково, когда тебя никто не встречает. И как? Ты себя к чему-то готовишь.

Машина подъехала к ее подъезду. Ключ радостно повернулся в замке. Дома. Несмотря на поздний час, она долго распаковывала сумку, раскладывала вещи по местам. Откладывала подарки в нарядных кулечках, радовалась им, предвкушала радость от вручения, радость от реакции.

Как ни странно, вода ночью была. Хотя после Европы она забыла удивляться этому невиданному проявлению комфорта. Она стояла в душе, и усталость от перелетов и переездов струилась вниз вместе с водой. Завернувшись в полотенце, Лиля пошла в спальню. Теплый уют квартиры, оранжевый бархат стен, расстеленная постель. Я одна. Это мой выбор. Я так хочу. Это не уговоры самой себя, это действительно так.

Приоткрытое окно. Дом напротив обрадовался, что она наконец-то заметила его, замигал ей глазами окошек. Она улыбнулась ему. Телефон звонил долго. Она стояла и не могла поверить, что ночную тишину пронзает эта божественная трель. В этот час. Никто другой на свете.

— Да, я слушаю.

— Привет. Уже несколько дней безуспешно пытаюсь к тебе дозвониться. Гуляла? Уезжала? Как дела?

Лиля ласково гладила рукой свой абрикосовый плед, выводила на нем какие-то узоры, прижимала трубку к уху. Она поймала свое выражение лица в зеркале напротив. Глаза смеялись детским звонким смехом, они хотели шалить и проказничать, они хотели жить. «Да, представляешь, совершенно одна. Да, только Венеция. Рим — всего полдня, а вот там... Там было так хорошо! Я пыталась решить свои проблемы. Да нет, не работа, более нереально, - душа. Смех. Да нет, не решила... Смех...»

Она проснулась, когда солнце уже, очевидно, давно и безуспешно пыталось зажечь золотистым блеском багрянец плотных штор. Осень?

Она раздвинула шторы и толкнула дверь на балкон. Непривычная тишина. Город не ворвался в ее жизнь смелым утром. «Наверное, выходные», — пыталась вспомнить Лиля. Лучи солнца добрались до любимых оранжевых стен. Пожар осени. Она дома. Ура?! Тепло, еще совсем тепло.

Лиля стала спешно собираться. Белый купальник, голубое полотенце. Она выскоч­ла из дома. Безлюдно. Рано. Я в родном городе. Дорога к морю. Ветер шелестит опавшей листвой на лесенке, уходящей вниз. Шум моря вдали. Звуки природы. Лиля сбегает по ступенькам. А листья — осенние, некоторые успели скрутиться и постареть после праздника листопада, сверху упали новые, чтобы проделать тот же путь. Немного грустно. Картина моря выплеснулась перед ней за поворотом из-за деревьев — и вот оно. Ты, кажется,, ждала встречи с ним — наслаждайся!

Полотенце легло на еще прохладный после ночи песок. Раздеваться, честно говоря, не хотелось. Она подошла к воде. Волны накатывали одна за другой, но несерьезно, несильно, не терзали, а ласкали берег. Не раздеваясь, она легла на полотенце, подставила лицо солнцу. Любимое занятие — смотреть на него сквозь приспущенные ресницы. Оранжево-розовое зарево где-то там впереди. Нежность. Теплело. Она все-таки сбросила одежду, перевернулась на живот, открыла Мураками. «Дэне, дэнс... дэнс, Лиля!»

Через час зазвонил мобильный, ее просили заехать на работу. Все. Началось. Потом еще один звонок по поводу перевода.

Солнце поднялось выше. Лиля решилась раздеться. Потом даже решилась войти в воду. И... поплыла, как полетела, оттолкнувшись от мягкого песка дна. Солнце слепило глаза, серебрило гребни волн.

Волнорез. Ее мягко вытолкнуло на него. Отдышалась. Впереди потрясающая искрящаяся морская гладь, белый катерок вдали, белый след от самолета в небе. Она обернулась. Желтая песчаная полоска берега, голубое пятно ее полотенца. Людей нет. Класс. Она нырнула и поплыла назад. Берег. Соприкосновение мокрой, сразу ставшей на ветру гусиной, кожи с теплым велюром полотенца. Хорошо. «А ведь начало октября, — подумала Лиля. — Пожалуй, закрываю сезон». Уходить не хотелось. Но надо.

Она заехала на свою так называемую работу, которая как-то поддерживала ее здесь, но как единственный вариант, без работы в Германии, была бы немыслима. Там отметили ее свежесть и красоту, хотя, впрочем, сказали, что как всегда. Что-то пришлось делать на месте, часть факсов забрала домой. Во второй половине дня ей привезли инструкцию к пылесосу Bosch . Да, сделаю, да, можно на завтра.

Лиля возилась на кухне. Готовила она только тогда, когда должны были прийти гости. Вечером она ждала маму. Привезенный для нее подарок ожидал своего часа в красивой упаковке.

Разница с мамой в возрасте была не очень большой, и они были попросту подругами. По-девчоночьи делились сокровенным, спрашивали совета в надежде его действительно получить и действительно ему последовать. Доверяли друг другу. Иногда мама хмурилась и говорила, что, в принципе, как мать она не должна была это одобрить. «Но как женщина я тебя понимаю». И довольно. Этого достаточно. По-ни-ма-ния.

Лиля проверяла, все ли безукоризненно в квартире, раскладывала еду по тарелкам. Встреча была теплой. Соскучились. Разворачивание подарка. Примерка. Радостные возгласы. Благодарность в глазах. Лиля улыбалась и была счастлива.

Вечер неспешно тек. Фотографии Венеции, которые Лиля уже успела сделать, были просто изумительные. Яркое солнце освещало каналы и мостики. Необычные старые дома, окошки над водой, зеленые ставенки. А вот шпили церквей, освещенные закатным солнцем. Вот она на набережной. Она на Сан-Марко с голубями на плечах. Она в гондоле, рукой касается воды. «Просто замечательно!» — подводит итог мама, посмотрев фотки и выслушав рассказы о красотах этого поистине удивительного города. Она обрадовалась и успокоилась, что дочка уже здесь, здорова и довольна поездкой. Понятно, как мама.

Она преподавала в школе, и то, что Лиля сочла бы для себя каторгой, считала нормальной человеческой деятельностью. Лиля вспоминала квартиру, где она жила в детстве, вечно полную учебников и тетрадей, над которыми до ночи сидела мама. Понастоящему радостным дочка считала благодарные глаза учеников и обилие цветов по праздникам.

Мама разошлась с Лилиным отцом, когда ребенку не было и пяти лет, и с тех пор отца никто не видел. Они предпочитали не говорить на эту тему. Хотя, как у истинных подруг, запретных тем не было. Очевидно, эта была исчерпана, а новой информации не поступало. Мужчины приходили и уходили. Жизнь шла своим чередом. Потом, наверное, наступает время, когда перестаешь так остро ждать чего-то необычного и удивительного. Дочка выросла, стала самостоятельной, слава Богу. В ней теперь основная радость, в ней и источник забот и тревог. При этом никто, конечно, не мешает жить своей жизнью, быть личностью и женщиной, совершенствоваться и работать над собой дальше. Так или почти так рассуждала Лилина мама. Как приятно было видеть ее, Лильку, напротив, со смеющимися глазами, ее на изумительных фотографиях. Наконец, здесь, дома, а не болтается где-то в воздухе в самолетах, где-то в далеких странах.

Ее родной голос в телефонной трубке. Она приезжает через четыре дня. Это можно пересчитать по пальцам одной руки! Она будет здесь, рядом, в этом городе. Ей можно будет позвонить. Ее можно будет попросить, и она примчится, всегда. Наведет порядок в квартире, в мыслях, в чувствах... Скажет, кого нужно выгнать, а кого оставить. А то ты сама не знаешь? Знаю, но мне нужно ее одобрение или порицание. Оно мне важно.

Сказка Лилиного первого брака длилась семь лет. Люди так не живут. Такое впечатление, что ее первый муж, в конце концов, задохнулся от собственной идеальности, которая для него была не насилием над собой, а его натурой, и решил вдруг — именно вдруг! — стать своей противоположностью. Грехи сладким хороводом подхватили его и перебрасывались им, как мячиком. Все рухнуло, как карточный домик, в один момент. Лиля вернулась в убогую квартиру своего детства. Самое страшное — больная. Она сразу нашла работу. И все бы еще ничего: и предательство, и потери, и особая острота нищеты после богатства. Все бы ничего, если бы не эта страшная физическая слабость... Через призму которой воспринимается окружающий мир, сквозь которую ведется борьба. Она встала на ноги. Она победила. Конечно, во многом потому, что рядом были они: мама, Оля и Марина. Мужчины... Мужчины приходят, когда ты здорова, сказочно хороша, уверена в себе, беспроблемна, иронична и цинична, сексуальна и страстна (читай в скобках, опять же, — здорова!).

И она выздоровела, подняла голову, и они полетели все, как мотыльки на пламя, — все. Ей было весело, ей было забавно, она упивалась свободой и независимостью, молодостью и силой. Открывала для себя новые страницы секса — тут учиться можно бесконечно. Она отдавалась и отдавала, ощущала и получала, наслаждалась. Но не любила. Пока не любила.

Вечер медленно втек в комнату... Голубые занавески, колыхнувшись, впустили его. С мамой можно было говорить вечно. Жили они недалеко друг от друга. Лиля ее проводила.

На следующее утро на работе она узнала, что нужно вылетать в Цюрих. Можно опять паковать сумку — чудесно!

Факс с каким-то одержимым упоением плевался листами исписанной бумаги. Лиля его не видела, но слышала противный звук, которым это все сопровождалось, и, поскольку навязчивое жужжание не кончалось, она тоскливо констатировала, что не кончается и ее рабочий день. На столе росла стопка листов с по­меткой «Dringend!» — «Срочно!»

Она подняла голову, когда за окном уже столпились сумерки. Они льнули к стеклу, она закрыла глаза. Трель мобильного. И знакомый, и в то же время абсолютно чужой голос, на знакомом и столь же чужом языке... Нет, только не это! О, Боже, он уже здесь!.. А она надеялась, что после этого сумасшедшего дня погуляет по набережной Цюриха, покормит голубей там, где это делал Штиллер (или Макс Фриш?), посидит на террасе над водой в любимом Storchencafe, и очередная бессонная (а вдруг повезет и усталость сделает свое дело, — не совсем бессонная) ночь перенесет ее к очередному дню. Но нет! Она медленно спускается по лестнице, игнорируя лифт как средство, ускоряющее передвижение. Почему здесь так мало ступенек? Она помедлила, перед тем как толкнуть дверь на улицу. И все-таки это пришлось сделать.

Темно-синий Saab был припаркован прямо напротив входа. Путей к отступлению не было. Она набрала в легкие побольше воздуха, выдохнула и достала одну из дежурных улыбок. Пока примеряла ее и пыталась в нее влезть, Гердт проворно выпрыгнул из машины с букетом белых роз и нелепо-неуверенно стал приближаться к ней. Сколько они уже знакомы? Ах да, это был тот же год, что и... Только не осень, а лето, немного раньше. Однозначно удачный год. Какие разные могут быть удачи! А по прошествии времени еще более разные.

Она продолжала втискиваться в улыбку, как в сапоги-чулки, которые ей неизменно шли, — но надевать их было сущее наказание, да и носить не очень удобно. Уголки рта слегка дрожали. Похоже, она действительно устала. Он что-то говорил об этой ее усталости, сыпал ворохом ненужных листьев-слов, хлопотал лицом, нервно сжимал руль, делал тысячи движений, но при этом неодушевленные предметы вокруг казались в тысячу раз живее его. Она будто издалека слышала свой голос, что-то говорила по-немецки. Кто же будет переводить ей ее слова?

Они подъехали к той самой набережной, где она хотела гулять одна. Сумерки не успели окончательно поглотить город. Здесь на час раньше, чем дома. Цюрих — город голубого цвета. Сумеречность неба сливается с сизостью озер. Он был прав. Макс Фриш.

Какая разная Швейцария! Непостижимо для такой маленькой страны быть такой невероятно разной в разных уголках. Абсолютно французская Женева, где, как и в Париже, не сыщешь меню на немецком или английском, хотя немецкий — официальный государственный язык. Флер беззаботности и вечного праздника. Может, потому что Женева гораздо позже была присоединена к Швейцарии и так и не ассимилировалась? Совершенно немецкий Цюрих — самый большой город страны с самым большим университетом. Он не плох и не так тоскливо хорош, как городки Германии, — а может, ты начиталась любимого писателя и уже не можешь объективно судить этот город. Люцерн — глоток итальянской свежести после немецкой затхлости. Хорош, о боги, как он хорош! И не только потому, что на реке среди Альп, и не только потому, что знаменитый мост, и не только потому, что гора Пилатус. Или итальянские архитекторы, строившие его, вдохнули в эти камни живительную силу Ренессанса. Потрясающе! Но Швейцария ли это? Где же она? Может быть, все-таки Берн и Базель? А может быть, просто альпийские луга с их очаровательными коровами, сошедшими с обертки Milka, потрясающие ландшафты и сырное фондю — простая еда пастухов, ставшая в мире деликатесом, но это потом... В начале прошлого века это была самая бедная страна в Европе. Сейчас — банки, часы, семьсот видов сыров, шоколад, концерн Nestle, отели Mävenpick — сколько ласкающих слух слов! Скромное обаяние... капитализма. Уникальная страна. Зачем ей 33 кантона, каждый со своей конституцией и столицей, как они управляются? Прекрасно, как видишь, прекрасно.