У Марины появилось чудо цивилизации — телефон. И Лиля, радостно сжимая в руке мелочь, перебегала на другую сторону улицы к телефонной будке, чтобы поговорить «обо всем». Она ездила к подруге в гости, но удобства и комфорт безликой многоэтажки не заменяли обеим непонятного никому душевного комфорта их двора. Но так и жили. Привычное отсутствие жизненной гармонии, которое, слава Богу, восполняют отношения с друзьями.

Лиля опять почувствовала дикую тоску по дому... Интересно, как, вообще, люди решаются эмигрировать? Быть эмигрантом любому человеку в любой стране — тяжело. А быть русским эмигрантом? О Боже... Это просто особая категория — какие-то спутники, потерявшие свои планеты и пытающиеся вращаться вокруг чужих. А скорее, это души, промахнувшиеся мимо тел, неприкаянно бродящие, чего-то ищущие, о чем-то просящие. Не дай вам Бог! А впрочем, это мое мнение. Хотите проверить — поезжайте! Только если вы нормальный человек — с жизнью души, а не только жизнью тела, — то шансов у вас, прямо-таки скажу, мало.

Конечно, можно попытаться изменить себя, но возможности это сделать после тридцати резко сокращаются. Хотя я думаю, что они сокращаются уже после двадцати, а к тридцати процесс завершен. Но можно попробовать, тем более что времени, чтобы побыть самим собой, почти не будет — его заберут на что-то другое. Ты будешь проходить через период довольствования социальной помощью, хотя многие воспринимают это не как ограниченный временной отрезок, а как новую форму жизни. Будем надеяться, это не о тебе. Ты пойдешь дальше: подтвердишь диплом, докажешь, что ты — это ты. И найдешь, конечно же, найдешь (спасибо системе!) работу. Займешь свою нишу. Рывки и прыжки, сказочные обогащения там ровно так же невозможны, как и голодная смерть (не дадут!).

Так что, если приехал в страну в чем был, то есть без бабушкиных миллионов, — ты обречен на средний уровень. Никто не говорит, что это плохо, это хорошо, это то, о чем мы мечтаем здесь, где этого нет, но, получив, понимаем, что это все, предел и потолок — жизнь расписана до пенсии и после нее, до логического конца. У нас возможны варианты, как в ту, так и в другую сторону.

Пока я говорила только о социальном поло­жении и материальном уровне. А теперь о душе... Может быть, в процессе достижения хорошего среднего уровня, стабильности и материального благополучия ты и изменишься. Может быть, ты станешь «западным» уже в этот период, и процесс ассимиляции пройдет органично. Может быть, у тебя до такой степени не будет времени что-либо чувствовать и анализировать, что ты даже ничего не заметишь. Наверное, слава Богу. Худший вариант, если будешь продолжать быть обнаженным, до боли в сердце русским, и воспринимать эту жизнь как часть, что-то временное, а на самом деле это-то и будет целое. Ты наденешь их маску лицемерия, но она не станет твоим лицом, не срастется с тобой, и по вечерам ты будешь отдирать ее, и привыкнешь так. Ты будешь тосковать по жизни...

Возможный выход: транквилизаторы, алкоголь, ночные звонки на родину. Но ты понимаешь, что это не выход.

А процесс европеизации так и не произошел, не ужился со славянской ментальностью, если она, конечно, была. Ведь люди-то разные. Некоторые рождаются более западными, на родине испытывают дискомфорт и в Запад вписываются органически. Бывает и так. Но я о другом варианте, о том, самом худшем, когда человек все понимает, когда ему больно, когда он думает, надо ли платить за комфорт ценой собственного «я», так ли он важен. И не говорите мне, что для нормального человека возможен вариант жизни на Западе без потери собственного «я». Если человек, конечно, не Солженицын и не Ростропович, потому что они могут и не потерять. Так то ж они...

Я не хочу терять свою живую душу, я боюсь, что там можно не заметить этого процесса — тебя убаюкают благами, и все произойдет само собой. Ты будешь зарабатывать деньги, устанешь, и однажды решишь в отпуск не лететь домой, чтобы увидеть друзей, близких, говорить, говорить, говорить. А полетишь на Канары и ляжешь на песок. Это первая ласточка. Потом, однажды прилетев домой, поймешь, что не терпишь грязи и перебоев с водой. Потом станешь задавать вопросы: «Как вы здесь вообще живете?». Потом станешь читать западные статьи о русском криминалитете, проституции и пьянстве, потом эта информация вытеснит другую. Подпитки родиной не будет, ты перестанешь, в конце концов, без необходимости разговаривать, научишься считать деньги (даже если никогда не умел). Ты перестанешь делать что-то просто так и для кого-то. Начнешь читать их газеты вместо наших книг. Начнешь с пивом и орешками в руках смотреть их телепередачи — вместо посиделок с друзьями и водкой на кухне, как было у нас, когда каждый рос в разговоре и споре, где рождались истины, не говоря о том, что было просто тепло на душе. На душе будет уже не тепло и не холодно, и никогда — горячо. Там будет кондиционер, поддерживающий «оптимальную температуру». Ты станешь неуязвим для страсти, для любви, для боли, для счастья, для движения. Процесс завершен. Ты хочешь так?

Маленький городок на границе, уже с немецкой стороны. Поздний вечер застал их там — придется заночевать. Лиля отправилась бродить одна. Еще и не так уж поздно, но, конечно, пустынно на улицах — городок готовится ко сну, укрываясь добротным немецким одеяльцем. Она силится понять, чего здесь больше: немецкого или швейцарского, и есть ли кусочек Италии. Города на границе всегда интересно сочетают в себе черты соседей и собственные. Национального духа здесь не почувствуешь, но смесь — это тоже интересно.

Она заглядывает в окна. За ними чья-то жизнь: мерцают голубые экраны телевизоров, люди ужинают, разговаривают, ссорятся и спорят — живут. А ты так можешь? Можешь выдержать чье-то постоянное мелькание на твоей, на «вашей» территории? Жить вместе, наверное, самое сложное. Ты не хочешь сложного, обыденного, будничного, бытового — не хочешь это с кем-то делить. Я все это сделаю сама и тихо — в своей закулисной жизни. И мне не надо помощи. Придите потом, когда будет все готово, и я устрою вам праздник, и будет хорошо, я вам гарантирую. Только раньше назначенного времени не надо, не надо заставать меня в «неподиумной» жизни, она ведь и у меня, как у каждого человека, есть, только я не хочу, чтобы ее кто-то видел. Комплексы? Перфекционизм? Да вам ведь, в принципе, все равно: возьмите результат, черновики я оставлю себе.

И все-таки, как говорит мама, что-то в ней не так. Мама. Опять потянуло домой. Вовремя, нечего сказать. Ты только пересекла границу страны, которая отчаянно пытается занять какое-то место в твоей жизни, которая дает тебе работу и уверенность, комфорт, чистоту и покой, а также балует и ласкает, и требует взамен совсем не много, что вполне в состоянии дать любой человек. Ты обижаешь ее и не ценишь, ты не прощаешь ей ничего — того, что она такая, какая есть. Ее под тебя не сделают — и не должны. Езжай домой, дорогая, со всеми своими душевными томлениями и приступами удушья.

Потянулась «их» жизнь. Она работала. К счастью, это отвлекает, заполняет жизнь (жизнь?), это можно терпеть, если впереди брезжит свет свободы — срок окончания визы. Как странно, что для многих наоборот.

Но ты рассуждаешь так, потому что это у тебя есть. Есть возможность чередовать глотки воздуха с погружением. А между ними, кстати, лучшее, что есть в жизни (после любви, конечно!), — путешествия. Эти ценности не меняются даже с возрастом, с которым меняется многое, не только твое лицо в зеркале. Ценность здоровья выходит на первый план. Честолюбие и амбициозность замедляют свой бег и переходят в кордебалет на сцене жизни. Они уже не нужны «во что бы то ни стало». И с возрастом все больше хочется денег. Путешествий хочется всегда, они, как лето, — так же бесспорно хороши; они, как взаимная любовь, — кто бы отказался? Они — как праздник, на который не всегда попадаешь, но всегда стремишься попасть, радостно спеша на звуки музыки и свет окон там, где он. Это притягивает, как салют в вечернем небе.

Сейчас до этого (от этого?) далеко. Венеция вспоминается как далекий сон. Наступили будни. Я карабкаюсь по дням — с одного на другой, — а они все длиннее и скучнее. Я никому не нужна со своими вымышленными проблемами, претензиями и характером. Алкоголь не помогает, сознание либо упорно цепляется за жизнь и отравляет ее, либо полностью покидает тебя, и счастья уже не помнишь, поэтому не веришь в него. Главное, что кроме проблемы сокращения времени, никаких других проблем он не решает. И ты это знаешь.

Из окон офиса в Дрездене виден Цвингер. Ты выходишь гулять и бредешь туда. Зелень, выступившая на куполах и статуях. Мощь и основательность. Барокко. С трудом открываешь массивную дверь и оказываешься в галерее незадолго до закрытия. Который раз ты здесь? Двенадцатый? Тринадцатый?

Ты идешь к ней, вы давно не виделись. Только к ней. Все остальные провожают взглядами тебя, не ты их. Ты знаешь, что увидишь ее за этим поворотом. Медлишь. Радостное предвкушение встречи. Ну, подойди еще к окну, взгляни на дворик Цвингера, а может, ты посмотришь еще и на других? Ну как, ты вполне готова? А как сама выглядишь сегодня? Соответствуешь встрече? Внешне? Внутренне?

«Сикстинская мадонна». Одна из лучших в мире женщин держит Его на руках. И как мно­гое вокруг вдруг показалось неважным. Какой успокоительный свет льется из ее глаз, какую гармонию излучают шея и руки, как мягко ниспадают складки зеленого плаща! Ты садишься напротив. К счастью, в зале почти нет посетителей. Желанное уединение с самым лучшим. Да, она ждала тебя. Как подруга. Поддержать, дать силы. Энергия вливается в тебя. Любовь к жизни наполняет тебя, раздражение ненужным ворохом откатывается на десятый план.

Она обладает необыкновенной силой русских икон. Она любит тебя. Ты ей веришь.

Свидание окончено. Но нет тоски и опустошенности, как после того, как уходят они. Ты радостно улыбаешься, и жизнь продолжается, и жить хочется... Сила искусства? Твой настрой? Здесь это единственное лекарство, потому что в его составе присутствует компонент духовности.

Смотрители закрывают за тобой залы. Ты выходишь на улицу. Жизнь ждет тебя на одной из скамеек Цвингера.

Вечером вы едете к мосту, который здесь называют «Голубым чудом», хотя ты назвала бы его «бледно-зеленой посредственностью». Но, конечно, в начале прошлого века это было чудо. И убери свой сарказм.

Они сидят в ресторане с видом на «чудо» и говорят о работе. Как хорошо, что есть хоть что-то, что выбросили спасательным кругом вам за этот стол, но, кажется, из круга постепенно уходит воздух, и он повисает вокруг тебя тряпкой. Ты равнодушно покачиваешься на волнах. Как странно, что этот человек напротив, который так любит тебя и прилагает столько усилий, чтобы понять, — абсолютно не знает и не понимает тебя.

А тот, другой... Не прикладывая вообще никаких усилий, он их прикладывает в других направлениях (направлениям повезло больше, чем тебе, он балует их своим присутствием). И что значит человек из плоти и крови с бешено бьющимся сердечком по сравнению с монументальными понятиями: «Цель», «Работа», «Деньги»? Ни-че-го.

Так вот тот, другой, сразу понимает тебя, с полуслова, с полувзгляда, если, конечно, в кои-то веки «при дико удачно сложившихся обстоятельствах» он видит этот взгляд и слышит это слово. Легко, походя, с лету, глотком... Супер? Да где же он?

Почему его нет никогда, когда он нужен, а нужен он всегда? Приходят другие, но у них нет его. Обидно. Иногда телефонная трубка оживает и говорит его голосом. Вот чудо-то... Тебе бросают сухие веточки надежд. А ты их собираешь и на деешься, что они зазеленеют. Но ведь тебе уже в два раза больше шестнадцати. Он живет в телефонной трубке, а на самом деле в восьми минутах езды от тебя. Но это много, непреодолимо, это требует «решений» и «поступков». Невозможно так тратиться душой на преодоление восьми минут, тем более что ее нет, и значит, надо отщипывать от других органов. Это еще что за членовредительство?..

...А мои ресницы врут, что он их любит. Не знают, как меня, их — точно. Он что-то нашептал им, и они поверили. Нет, вряд ли он себя утруждал... Они поверили сами. Они сказали, что так их касаться мог только тот, кто...

И ты вынешь из своей души очередную телефонную карточку и вставишь ее в автомат здесь, за тысячи километров. И скорее пришлите счета мне, я их оплачу, не трогайте другую сторону, не беспокойте ее такими мелочами. И те, что еще не пришли, но придут, обязательно пришлите мне, слышите? Обязательно.

Как невыносимо долго тянется время. Даже для ноября, да, даже для него. Это уж слишком. Вечер спешно скатывает свиток дня: хватит тебе! Никто не возражает, всем лень, все уже почти спят. Ночь не выпускает утро, оно проступает отчаянной сизостью запоздало и неуверенно, покашливая, слазит с постели, выливается в день, который уже алчно стерегут сумерки. Ноябрь.

Он ползет, он цепляется за год, пытаясь продлить его, он так много хочет собой заполнить. А мы томимся, а нам уже нужен Новый год, да, хотя бы он, чтобы закружиться в вихре праздников и перенестись к весне. Но ноябрь маячит на нашем пути тоскливой преградой. Что ж...