Мария Ануфриева - Запретная любовь

Молодые невестки, которые не знали историю дома, обнаружив странную кастрюлю, долго вертели ее в руках и спрашивали у старших женщин, для чего она. Женщины рассказывали про дом, Руслана и Татьяну. Или молчали. И никто не пробовал сделать в ней манты по рецепту сестер, хотя все знали, как нужно замесить тесто, как порубить вручную мясо. И всегда ругали детей, которые тоже находили странную кастрюлю и играли с ней в дождик или в сито, думая, что это испорченная, выброшенная за ненадобностью вещь. И почему их ругают и отбирают кастрюлю, которая служила то шлемом, то мозаикой – в нее было удобно втыкать цветы и создавать узор, – не понимали. Старшие женщины тихо переговаривались, считая, что здесь явно замешаны темные силы. Иначе как объяснить?

В ней с детства как будто умещались две девочки: мечтательная тихоня с пухлой книжкой на острых коленках и бесшабашная пацанка с растрепанными косами, верховодившая окрестными сорванцами. Пятерки за домашние задания соседствовали с жирными двойками по поведению. Она поила кукол чаем, а потом неслась на улицу и вела малолетнюю банду войной на соседний двор. Когда выросла, девочки угомонились и лишь изредка, не утерпев, лезли в ее отношения с мужчинами, нашептывая: «Включай очаровательную глупышку – нет! – врубай стерву», и, надо сказать, редко ошибались. А уж когда она влюбилась, обе умолкли, такого не ожидали даже они. Ия оказалась женщиной с изюминкой.

Изюминки, если вдуматься, есть у всех. Над кем-то создатель задумался и просыпал целую пригоршню. У одного они легли в сердцевину, а сверху – толстый слой теста, и не скажешь, что внутри есть изюм. У другого лежат на поверхности, а откусишь – одно тесто.

Для нее все началось лет в четырнадцать, еще в Лиепае, когда она как-то по-иному взглянула на свою одноклассницу. У той была худая, незащищенная, по-мальчишески подбритая шея. «Зимняя вишня». Увидев эту шею, можно было сразу умереть, и это было бы правильно. За такие шеи только и стоит умирать. Тонкая загорелая кожа, короткие волосы, аккуратные ушки с маленькими мочками, почти прозрачные на свет, и – самое беспощадное – воротник белой рубашки, из которого и вырастала эта шея. Сами по себе эти воротник и шея ничто, но вместе – тонкая шея в широком вороте – нечто.

Она не знала всей ценности своей шеи и прятала ее в широкий шерстяной шарф, потому что ее и без того низкий голос часто становился хриплым из-за простуды. В ней не было кокетства, и белая рубашка с отлогим воротничком дополнялась темными юбками из плотной ткани ниже колена. А внизу немыслимые сапоги – «дутики», без каблука.

С тех пор как она с каким-то незнакомым острым чувством жалости смотрела на этот нелепый наряд, блуждая ничего не видящим взглядом по школьной тетради с описанием портрета Печорина, Ия не встречала ничего более асексуального и манящего одновременно.

– Неужели тебе не нравятся мальчики? – спрашивала она сама себя, потому что, конечно, это был самый сокровенный вопрос, какой только можно было задать себе в четырнадцать лет.

Да почему же, вроде нравятся. Очень даже волнительно, когда на тебя обращает внимание мальчик, сует в руки записочку, в которой сообщает, что хотел бы быть твоим другом, а потому ждет завтра в 15.00 на скамейке у гаража. Но мальчики и записочки не шли ни в какое сравнение с той тайной мучительной страстью, которая перехватывала дыхание при виде тонкой смуглой шеи в белом воротничке.

Со временем она научилась жить с этой страстью в ладу, надежно упрятав ее в самый отдаленный уголок своего «я» – такой дальний и такой узкий, что пришлось ее туда запихать, затолкать, втиснуть.

Страсть тоже научилась жить с ней в ладу, освоилась в своем чуланчике на задворках сознания. Обустроилась, заматерела и оттуда руководила поведением, впрочем, не зарываясь, осторожничая, держа себя в рамках приличий.

Первым ее парнем стал одноклассник. На первом же свидании навалился как боров, подмял, пыхтел, елозил, сопел в ухо, потом разогнался, будто дрова рубил. Она от боли даже красиво, глубоко, как в однажды смотренном у подружки видеофильме, стонать забыла. Только дышала как-то по-собачьи, верхом легких, и неудобно упиралась головой в стену сарая.

Это на урок физкультуры было похоже – так же бессмысленно, потно и все не кончается. Вот когда сочинение пишешь или контрольную по физике списываешь, так будьте-нате, звонок тут как тут. А в вонючем спортзале под прицелом мяча в феноменальной по своей тупости и незнающей географических преград игре «перестрелка» время замирает, урок все длится, мяч все бьется о стенку или об тебя, если не увернешься.

Вот и тут он раскачивался на ней, как на станке или на козлах, бился об нее своими мохнатыми твердыми ляжками и в нее тем, что она и различить не могла из-за разливающейся по животу ноющей боли.

Но даже самый длинный, спаренный из двух, урок когда-нибудь заканчивается. Звенит звонок, и можно бежать в раздевалку. Он сдавленно зарычал, несколько раз отчего-то дернулся и, когда он повалился на нее и сгреб в свои мокрые объятия, она поняла, что мучения позади.

Он еще что-то мычал и, как теленок, лизал ее ухо, когда она уже вежливо, но настойчиво проталкивалась к выходу из-под него, ведь урок физкультуры закончился, зачет вымучен и дольше оставаться в спортзале не имело смысла.

Конечно, она, честно глядя ему в глаза, соврала, что ей понравилось, как врала потом не раз. С каждым последующим разом это было все убедительней: она уже не забывала стонать, извиваться, вытягиваться стрелой, закидывать ноги на плечи и смыкать их на мужской спине. Актриса больших и малых…

На первом курсе была у нее подружка. Кажется, Ира ее звали или Катя. Впрочем, может, Света. Подружка так любила мужчин, что не могла не коллекционировать их. Ия не хотела отставать, а еще больше хотела доказать себе, что тоже любит, а значит нормальная.

– Надо записывать их в тетрадку, столбиком, – говорила не то Ира, не то Света. – Потом мы станем старыми и выйдем замуж – будет, что вспомнить.

Время было веселое, разбитное, список все удлинялся, тянулся вниз.

То, что происходило с ее телом, странным образом не касалось души. Она допускала до него мужчин, но не допускала их до себя. Тело как бы существовало отдельно. Ее подружка все же пыталась найти любовь, выбрав экстенсивный метод поисков. Ия, несмотря на растущий список, пыталась интенсивно достучаться до себя, но как раз это и не удавалось.

Подружка искренне верила, что очередная строчка станет последней и превратится в любовь. Ия просто играла в эту игру, никогда не влюбляясь – ей казалось, что все это происходит как бы не по-настоящему, не с ней настоящей.

Потом подружка и впрямь встретила свою любовь. Их пути разошлись окончательно, когда Ия узнала о существовании темного клуба «Карниз» и стала его завсегдатаем. В «Карнизе» по воскресеньям собирались те, кто не хотел соответствовать местоимению «она» или стремился опробовать на себе вариативность нормы. Вначале ее подружками были сверстницы, такие же неофитки. С одной из них Ия даже провела в постели ночь, пытаясь что-то изобразить и думая при этом: «Правильно ли я ее трогаю? Так ли делают это настоящие лесбиянки?» Соседка по постели наверняка думала так же, и дальше обжиманий, стыдливых от боязни обнаружить некомпетентность, дело не шло.

Но все же она попала к «своим». Подружек объединяло слово «тема». Они были «в теме», даже если ничего в ней не смыслили. Ходили слухи, что обычай использовать именно это словечко для обозначения приверженцев однополой любви зародился в Питере, на Петроградке, которая представлялась Ие Меккой всего запретного, а потому манящего. На Петроградке жил Папочка, о котором она много слышала в том же «Карнизе», но никогда не видела.

Скоро Ие стало понятно, что в «Карнизе» она не найдет того, что ищет. Ей хотелось по-настоящему, вокруг все было по-бутафорски. Но она продолжала таскаться туда каждое воскресенье, так же, как вышедший в лес грибник не сворачивает с пути, даже если видит, что места неурожайные. Не зря же он надевал резиновые сапоги, брал корзину и наливал в термос чай. Он будет ходить по лесным тропам до сумерек, сбивая ногой шляпки с мухоморов и старательно обходя коричневые пирамидки засохших кругляшей, оставленных хозяином леса. Авось повезет.

Узнав про Папочку, поняла: это то, что она ищет. Она не видела его, вернее, ее. Нет, все-таки его, если играть по установленным правилам. Не видела, но обижалась, когда до нее доходили слухи о его похождениях и романах, будто этим он наносил ей оскорбление, предавал, обманывал именно ее, о существовании которой не подозревал.

Папочке было тридцать лет. Он давно не ходил по клубам, где крутилась мелюзга, работал в охране закрытого элитного бассейна и называл себя «бабушкой лесбийского движения». Бабушка в сочетании с он почему-то не казалась Ие смешной. Может быть, потому что самой ей было на десять лет меньше. Да и мало ли слов произносим мы в жизни, не задумываясь над их абсурдностью.

Поводов познакомиться не найти, единственной ниточкой была общая знакомая. Толстуха Муха, за какие-то сомнительные заслуги названная так с легкой руки того же Папочки. Сама же Муха всех особей женского пола, независимо от возраста и нажитых регалий, называла «девочка», а всех мужчин от 5 до 95 лет – «мальчиком».

Муха все обещала, что соберет общую компанию. Ия безразлично пожимала плечами: «Ну соберешь так соберешь». Про себя же умоляла: «Ну, когда же наконец, когда ты выполнишь свое обещание, черт бы тебя побрал?!»

И вот свершилось – их представили друг другу. Он был именно таким, как она представляла. Белые брюки, рубашка в полоску, ежик волос. Хотелось провести по ним ладонью, чтобы почувствовать мягкую колкость. Она смотрела на Папочку и чувствовала, как прорастает в ней невесть откуда взявшаяся уверенность, что все это – её. Это чувство мучило и раньше, а тут взошло, заколосилось, хоть жни да каравай с него пеки.

Папочка глядел на нее с ровным дружеским интересом. Ничего личного, ничего лишнего.

Всю следующую неделю она провела, как в тумане. Не понимала, чего ждет, но все равно ждала. Хмуро, ровно, почти равнодушно, ведь ждать ей было нечего.

Но однажды телефон зазвонил и голосом Папочки сказал:

– Привет! Не отвлекаю? Мне помощь твоя нужна! Можешь приехать? Надо в квартире посидеть. Обворовали, сссуки! Все вынесли! Двери нараспашку. Милиция только ушла. Мне на работу надо срочно! Не могу квартиру без присмотра оставить, мастер только завтра придет замок чинить! Выручишь?

Ия кубарем скатилась со стола, где по привычке сидела с книжкой, сложив по-турецки ноги. Заметалась в поисках подходящей – самой лучшей – одежды, высыпала на стол содержимое косметички…

Через час она стояла в подъезде старого дома перед высокой деревянной дверью. Потянула за ручку, и дверь тут же поплыла ей навстречу, не встречая препятствия.

– Сссуки, – быстрыми шагами из глубины коридора шел Папочка. – Ничего не оставили. Ну, ты проходи, хозяйничай тут. Собаку только не забудь покормить. Слесарь завтра придет замок менять. Ночью спать будешь, на крюк железный изнутри закройся. До революции повесили, а видишь, как пригодился. Не бойся, я тебе звонить буду. Чувствуй себя как дома!

Когда дверь за Папочкой закрылась и тут же снова отворилась сквозняком, она торопливо накинула на петлю толстый железный крюк – внутреннюю защелку. Подергала дверь: щель есть, но снаружи не откроешь. Прильнула к этой щели: на площадке никого нет. Даст бог и не будет.

Вещи в комнате оказались разбросаны: торопливо и зло. Возле этажерки валялись сброшенные на пол статуэтки: их-то за что? Она подняла с пола фарфорового мальчика с золотыми кудрями и школьным ранцем на плече. В один миг тот стал инвалидом, лишившись ног, которые остались лежать на полу. Мальчика было жалко.

На кухне, порывшись в ящиках стола, нашла моментальный клей и, вернувшись в комнату, принялась врачевать мальчика. Через пару минут тот крепко стоял на ногах, и лишь жирная полоска подсыхающего желтого клея, выступившая по краям разлома, чуть выше колен, напоминала о проведенной операции.

– Я твоего мальчика склеила, – гордо сообщила она Папочке по телефону. – Теперь как новенький.

– Что? И его порвали? Вот с-с-суки. Значит, ты и его нашла…

– Зачем искать? Он же на полу валялся!

– Так ты в шкаф не лазила? Похоже, ты другого мальчика нашла, – смущенно ответил Папочка. – Но все равно, спасибо.

Положив трубку, Ия первым делом полезла в платяной шкаф. Пошарила по одной полке, второй, третьей – в руку ей уперлось дуло. Провела ладонью дальше – ребристое такое дуло, похоже, резиновое.

Она потянула и извлекла из вороха белья, полотенец, носовых платков внушительных размеров искусственный член. Понимающе улыбнулась, беспокойство за мальчика стало понятно.