А Нюта… Нюта была хорошенькой, но… Однажды на Герцена ее окликнули – оказалось, Аллочка, бывшая учительница музыки. Аллочка стала еще красивей и выглядела роскошно – пушистая шуба из серебристого меха, лаковые сапожки, сумочка через плечо. В ушах сверкали сережки, и пахло от нее волшебными и незнакомыми духами. Аллочка была весела, рассказывала, что жизнью довольна, муж «послушен» и «выбился в люди», сплошные командировки туда – Аллочка почему-то подняла глаза кверху. Купили кооператив, обставили «дорого», есть машина, словом – не жизнь, а сказка.

Потом Аллочка погрустнела, надула ярко накрашенные губки и промолвила:

– А ты, Нюта, меня расстроила, – сказала она обиженно.

Нюта растерялась, не поняв, в чем дело. Аллочка объяснила:

– Смотреть на тебя… тошно, ты уж меня прости. Выглядишь как тетка на пенсии – посмотри на себя! Ни грамма косметики, ни украшений – пусть простеньких. Что за пучок на затылке? Как будто тебе двести лет! А во что ты одета? Ты студентка. Москвичка, дочь приличных и небедных родителей! – И она дернула цигейковый воротник Нютиного пальто. – Ну просто стыд, честное слово! И как допустила такое Людмила Васильевна? А сапоги, Нюта! Просто кирза новобранца!

Нюта расстроилась до слез – все было чистая правда. И пальто, перешитое из маминого, и дурацкие сапоги на грубом каблуке грязно-коричневого цвета. И краситься она почему-то стеснялась. Стеснялась, между прочим, из-за Зины – не хотелось быть краше и ярче ее.

Аллочка все кривила красивый рот и осуждающе качала головой. Нюта понуро обещала исправиться.

Потом пристально, с прищуром посмотрев Нюте в глаза, Аллочка сказала:

– Ну, про кавалеров не спрашиваю – и так понятно. Глухо как в танке. И можешь не сочинять – все равно не поверю!

На прощание, взяв с бывшей ученицы честное слово и пригрозив ей пальцем, Аллочка обещала все «скоро проверить».

Нюта уныло кивнула и побрела восвояси. Дома она долго разглядывала себя в зеркало – Аллочка была стопроцентно права. Что это за старческий пучок на затылке, бледные губы, светлые ресницы. Серая юбка и кофточка с глухим, до самого подбородка застегнутым воротом…

И было принято волевое решение объясниться с мамой. Людмила Васильевна всплеснула руками и запричитала:

– Господи! Какая же я… Идиотка! Нет бы самой догадаться – ты ведь у меня уже на выданье!

Нюта совсем смутилась – ну при чем тут это!

Мать тут же отправилась к отцу, и он в полном недоумении: «Что-то не так, Люда?» – тут же выдал приличную сумму.

Теперь Людмила Васильевна была при деле – целыми днями с раннего утра она толкалась в очередях, обегая ГУМ, ЦУМ и Пассаж.

Она узнала: в конце месяца непременно выбрасывают «импорт» – обувь и вещи, а в «Ванде» надо просто отстоять огромную очередь – косметика там есть всегда. В «Бухаресте» приличные сумки, в универмаге «Москва» бывают югославские сапоги и польские блузки. А в ЦУМе можно достать отличное демисезонное пальто – если, конечно, повезет.

За две недели Нюта преобразилась до неузнаваемости – блестящие сапожки на изящном каблучке, костюм из голубого мягчайшего трикотажа, бордовое пальто с белым песцовым воротником. Теперь она подкрашивала ресницы – чуть-чуть, но глаза стали крупнее и ярче, слегка красила рот бледно-розовой помадой, пользовалась духами «Пани Валевска» в темно-синем непрозрачном флаконе и – самое главное – сделала модельную стрижку. Аллочка, конечно, пропала и не объявлялась, но спасибо ей за прекрасный урок! Своей ученицей она была бы довольна.

А вот Зина отреагировала на изменения скептически:

– Для кого стараешься? Для этих? – и презрительно кивнула в сторону парней.

Нюта пожала плечами:

– Для себя! Просто… так приятнее!

И между подругами впервые пробежала черная кошка.

И все же Нюта радовалась переменам, даже походка у нее изменилась. Стала легче, плавней. И глаза она теперь не прятала, а смотрела в лицо собеседнику, и людей, проходящих по улице, разглядывала с веселым интересом – особенно женщин. Подмечая, какое у кого пальто и какой шарфик.


Тот день, когда отец шумно ворвался в дом и с порога возбужденно и радостно закричал: «Люда! Я нашел Яворского!» – она запомнила на всю жизнь.

Потому что день был весенним и прекрасным, на улице было почти тепло и уже распускалась сирень. Потому что успешно были сданы все зачеты и даже экзамены – как всегда досрочно. И еще потому, что впереди маячило лето. А значит, и дача! Совсем скоро, уже собраны сумки с вещами и коробки с крупой и консервами, а мама переглаживает «дачное» постельное белье, и отец собирает свои бесконечные бумаги и книги.

Отец быстро скинул плащ и ботинки и влетел на кухню, где мама разогревала обед.

– Ты слышишь, Людмила! – продолжал горячиться он. – Яворский нашелся! Приехал из Мурманска, вот ведь старый жук! Захожу к секретарю, а тут он выскакивает как черт из табакерки! И все такой же – тощий, поджарый, с буйной копной, – правда, почти седой. С палочкой, конечно, – сказал, что нога ноет сильно. Но полон жизни и планов. Семью не завел, детей нет. Служит в центральной газете, живет бобылем. Я удивился: бабы всегда по нему сходили с ума – есть в нем что-то такое, ну, вам, бабам, виднее… В общем, обнялись, выпили чаю в буфете, и он будет завтра у нас. Так что, мать, – он строго глянул на жену, – уж завтра, будь добра, постарайся!

Мать закивала – да, конечно, о чем говорить!

Присела на табуретку и стала прикидывать – слава богу, есть в загашнике утка. Хорошо бы с кислыми яблоками, да где их взять… Есть банка селедки – с картошкой под водочку самое то. Ну, холодец не успею, а вот пирогов напеку – с капустой и мясом. А торт купит Нютка – сходит в «Елисеевский», там всегда свежее.

Нюта ушла к себе, а из кухни все доносился оживленный разговор – отец все еще говорил о Яворском, и было очевидно, что он не просто рад встрече – он счастлив!

Нюта знала, что Яворский – фронтовой друг отца – был репортером и человеком отчаянной смелости. Знала, что у него много наград, что в Ленинграде его ждала невеста, но не дождалась – умерла от голода. Знала, что Яворский очень страдал и носил ее карточку в кармане гимнастерки.

Еще знала, что человек он не только талантливый, но и кристально честный. И еще поняла, что завтрашний запланированный поход в «Современник» определенно отменяется – отец никогда не простит ей, если она уйдет из дома.

Она вздохнула и принялась звонить Зине. Зина покуксилась и сказала, что возьмет в театр мать. На том и порешили.


Яворский появился на следующий день – именно такой, как и представляла его Нюта, – в дверях стоял человек высокого роста, очень худой, но плечистый, с густой седой шевелюрой, небрежно зачесанной назад, с орлиным профилем и зоркими и очень цепкими ярко-голубыми глазами. Он опирался на трость и улыбался. Они с отцом обнялись, а матери и Нюте гость поцеловал руку.

Отец сиял от радости – нашелся старый фронтовой товарищ, нет, не товарищ – друг! И вот они вместе, напротив друг друга, похлопывают друг друга по плечу, любуются, смеются и вспоминают свое фронтовое житье. Сели за стол – мама, конечно, расстаралась. Было видно, что гость очень голоден и к домашним яствам не приучен.

Выпили по первой, и отец совсем раскис – вспомнили и помянули погибших друзей. А дальше Яворский рассказывал про свою жизнь на Севере – скупо и сдержанно. Почему туда? Да было направление в местную газету. Обещали комнату – дали. Комната скромная, но окном на юг. Да и что ему, бобылю, надо? И народ там серьезный – моряцкий народ, знаешь, ведь флот у нас всегда был элитой. Климат, конечно… Что говорить. Но платят северные, денег хватает, и отпуск приличный, – вот и едешь на юг – Сочи, Севастополь, Одесса. Там и набираешься солнца и теплого моря на весь следующий год. Да и шеф замечательный, фронтовик, ровесник – мы с ним большие друзья.

Почему не женился? Ну, ты меня знаешь! Боюсь я семейных уз. Вдумайся в слово – узы! Коренное – узлы? Или узда? Вот именно!

Он засмеялся:

– А все, что крепко держит, так то – не по мне. Свобода превыше. Да и кому нужен такой инвалид? Боли бывают такие, что всю ночь мотаюсь кругами, – мотаюсь и вою сквозь зубы, чтобы соседей не разбудить.

Отец покачал головой.

– И все же семья… Такая опора! Вот я себе не представляю…

Яворский улыбнулся и развел руками.

Чая Нюта не дождалась – ушла к себе, сославшись на усталость.

Это было неправдой. Просто ей захотелось побыть одной. Она легла в кровать и почувствовала какое-то томление в сердце, какую-то щемящую тоску. Спала она в ту ночь плохо и встала с головной болью. Мама заварила ей крепкий чай и положила четыре куска сахару. Голову немножко отпустило, но все равно захотелось уйти к себе, улечься в постель и закрыть глаза.

Она не понимала, отчего такая тоска на душе. Экзамены сданы, впереди дача и лето, три месяца каникул и, возможно, еще и море! Отец обещал путевку в Анапу.

Она лежала, вытянувшись в струну, и когда зашла мама, притворилась спящей.

Никого не хотелось видеть, ни с кем разговаривать. К обеду будить ее не стали.

А она все лежала и думала о вчерашнем госте. По рассказам отца она знала, что он, Яворский, человек отчаянный, храбрый, тонкого ума, огромной образованности и прекрасно владеет пером. С начальством в спор вступать не боялся – его побаивались, но уважали. Отец сетовал, что такому журналисту не место в провинции, что там его талант закостенеет, глаз замылится, размаху-то нет!

– Уговорю его перебраться в столицу! – объявил отец за ужином. – Уговорю и помогу. Ненавижу составлять протекции, но для Вадима сделаю, и с большим удовольствием!

– Только осталось – уговорить твоего Вадима, – рассмеялась мама. – Что ты знаешь про его тамошнюю жизнь? Может, там у него женщина и большая любовь?

Отец вздохнул:

– По этой части он великий специалист. Что правда, то правда…

Яворский пришел к ним и на следующий день – на этом настоял отец. Теперь мужчины сидели в отцовском кабинете и вели долгие беседы.

Встретились за ужином, и отец попросил Нюту устроить другу «московские каникулы». Яворский был ленинградцем и столицу знал плохо. На завтра был составлен план.

Разумеется, театры – новомодный «Современник», Художественный, Большой и Малый. Ну, если успеем, еще и Вахтанговский – попасть на «Турандот» с Борисовой считалось большой удачей. С билетами обещал помочь отец. Далее – Парк культуры, гордость москвичей, Сокольники, Пушкинский и, конечно, Третьяковка.

Отец, большой любитель планирования, расписал все на листе бумаги. Яворский посмеивался, качал головой и сетовал, что бедная Нюта должна потратить столько времени на «хромого старика».

От этих слов Нюта совсем смутилась, покраснела и стала, не поднимая глаз, убеждать гостя, что это – большая честь для нее и еще – удовольствие.

Встретились назавтра у парка Горького. Вечером был запланирован Малый, а днем – прогулка, поедание пирожков и мороженого, катание на лодочке в парковом пруду.

Погода была отменная – середина мая, тепло, но не жарко, солнце светило нежно, и слабый и теплый ветерок шевелил молодую, совсем свежую и клейкую листву.

Они прокатились на колесе обозрения, откуда был виден Кремль и центр Москвы, поели знаменитого московского эскимо и пирожков с повидлом, посидели на лавочке, подставляя лицо солнцу, и двинулись к метро. Времени было навалом, и она повезла его на Маяковку, площадь Революции и Новослободскую – самые красивые, по мнению москвичей, станции метро.

В Малом смотрели Островского – «Волки и овцы», состав был прекрасный – Быстрицкая, Гоголева, Рыжов, Телегин.

Вышли из театра – вечер был теплым и чудесным. Решили пройтись по Горького.

Яворский, несмотря на больную ногу и трость, шел быстро, но Нюта видела, что ему тяжело, и нарочно замедляла шаг. Потом отдыхали в скверике у Юрия Долгорукого, и вдруг Яворский стукнул себя по коленке и улыбнулся.

– Приглашаю прекрасную даму на ужин! – безапелляционно заявил он, кивнув на светящуюся вывеску ресторана «Арагви».

Нюта растерялась, смутилась и принялась отказываться. А он все настаивал и уговаривал, объясняя, что это – всего лишь ужин, и он страшно голоден, да и она, несомненно, тоже.

Подошли к телефонной будке, и он долго объяснялся с отцом. Нюта поняла, что отец недоволен, но Яворский разговор уже закончил со словами: «Доставлю на такси и до самой двери!»

За тяжелой стеклянной, с бронзовыми ручками, дверью стоял строгий швейцар огромного роста с окладистой бородой, в галунах, похожий на генерала.

Он недовольно открыл дверь и оглядел непрошеных гостей. Нюта покраснела и отошла на шаг в сторону. Яворский что-то шепнул «генералу» на ухо, и тот, оглядев Нюту, важно кивнул и открыл тяжелую дверь.

Они поднялись по мраморной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, и юркий официант с поклоном усадил их за стол.