Табита Сузума - Запретное

Хотела бы я сказать, что писать эту книгу было легко. Но это не так. На самом деле это, возможно, было самое трудное, из всего, что я делала в своей жизни… Поэтому я обязана сказать огромное спасибо всем тем, кто помогал и поддерживал меня в это трудное время. Во-первых, эта книга никогда бы не существовала, если бы не страсть и непоколебимая вера моего редактора Чарли Шепарда, которой не только боролся за создание этой книги, но и продолжал сражаться, когда я хотела сдаться. Также хочу принести мою искреннею благодарность Энни Итан, которая была такой ободряющей и так верила в меня и в эту книгу. Редакторы Сара Дадмен и Рут Ноелвс очень сильно работали, и я благодарна за их терпение, опыт и преданность. Моя благодарность также распространяется на Софи Нельсон и команду разработчиков за их неоценимый вклад.

Я особенно благодарна за невероятную поддержку своей семье. Моя мама не только неустанно перечитывает мои книги на каждом этапе, но также помогает мне найти время и энергию, чтобы писать их. Тензи Рокаертс предлагает конструктивный отзыв на все мои книги и, кажется, всегда знает, как помочь мне, когда я застряла. Тиги Сузума — это гордость моей жизни, и он каким-то образом заставляет меня смеяться в тяжелые времена и не воспринимать все слишком серьезно. Талия Сузума также дает мне неоценимые отзывы, наряду с практической помощью и профессиональными советами. Наконец, мне так повезло с моим лучшим другом Акики Харт, который не только помогает мне писать, но что еще важнее, жить.

Я смотрю на маленькую, свернувшуюся, сгоревшую скорлупу черного цвета, разбросанную по выщербленной белой краске подоконника. Трудно поверить, что они когда-то были живыми. Интересно, каково это — быть закрытым в этой душной стеклянной коробке, в течение двух долгих месяцев медленно поджариваемым безжалостным солнцем, видя улицу — ветер прямо перед тобой качает зеленые деревья, — бросаясь снова и снова на невидимую стену, которая отделяет тебя от всего реального, живого и нужного до тех пор, пока, наконец, ты не сдаешься: выжженный, измученный, подавленный невыполнимостью задачи. В какой момент муха сдается, не способная вылететь через закрытое окно? Ее инстинкты выживания поддерживают ее до тех пор, пока она физически не окажется способна на что-то еще, или она, в конце концов, так хорошо понимает после одной неудачи, что выхода нет? В какой момент ты решишь, что хватит?

Я поворачиваю свой взгляд от крошечных обломков и стараюсь сфокусироваться на массе квадратных уравнений на доске. Тонкая пленка пота покрывает мою кожу, захватывая пряди волос со лба, цепляясь за мою школьную рубашку. Весь день солнце лилось через окна промышленных размеров, и я глупо сижу в ярком свете, наполовину ослепленный мощными лучами. Спинка пластикового стула болезненно вонзается в мою спину, так как я сижу, откинувшись, одна нога вытянута, пяткой прислонившись к батарее вдоль стены. Манжеты моей рубашки свободно висят вокруг запястий, испачканных чернилами и грязью. Пустая страница уставилась на меня, болезненно белая, поскольку я решаю уравнения в летаргическом, едва разборчивом почерке. Ручка скользит в липких пальцах; я отдираю язык от неба и стараюсь глотать. Я не могу. Я сидел в таком положении большую часть часа, но я знаю, что попытка найти более удобное положение бесполезна. Я задерживаюсь на сумме, наклоняю перо ручки так, чтобы оно цепляло бумагу и издавало слабый царапающий звук — если я закончу слишком быстро, мне будет нечего делать, кроме как снова смотреть на дохлых мух. Голова болит. Воздух стоит тяжелый, наполненный потом тридцати двух подростков в переполненном классе. Есть тяжесть на моей груди, которая мешает дышать. Это намного больше, чем эта засушливая комната или спертый воздух. Эта тяжесть пришла во вторник, как только я переступил через порог школы. Неделя еще не закончилась, а я уже чувствую себя так, как будто провел здесь целую вечность. Между школьными стенами время течет как цемент. Ничего не изменилось. Люди все те же: пустые лица, высокомерные улыбки. Мои глаза скользят мимо их, когда я вхожу в класс, и они пялятся мимо меня, сквозь меня. Я здесь, но не здесь. Учителя отмечают меня в журнале, но никто не видит меня, я долго совершенствовал искусство быть невидимым.

У нас новая учительница по английскому — мисс Эзли. Блистательная молодая особа из Австралии: огромные кудрявые волосы перевязаны сзади косынкой цвета радуги, загорелая кожа и массивные золотые кольца в ушах. Она выглядит опасно неуместной в школе, полной усталых учителей среднего возраста с отпечатанными на лице морщинами горечи и разочарования. Без сомнения, когда-то, как эта полная веселая австралийка, они вошли в эту профессию полные надежд, сил и решительности изменить ситуацию, внимать Ганди и стать тем самым изменением, которое они хотят видеть в мире. Теперь, после десятилетий политики, межшкольной бюрократии и сдерживания толпы большинство сдались и ждут раннего ухода на пенсию: печенья-сэндвичи и чай в учительской — самое яркое событие их дня. Но у новой учительницы нет преимущества во времени. Факт в том, что она не выглядит старше многих учеников в классе. Кучка ребят взрывается какофонией свиста, когда она неожиданно оборачивается, чтобы посмотреть на них, одаривая презрительным взглядом сверху вниз так, что им становится некомфортно, и они отводят взгляды. Однако всеми овладевает панический страх, когда она приказывает поставить парты в полукруг. Со всей этой толкотней, шуточной борьбой, ударами столов и шарканьем стульев ей повезло, что никто не поранился. Несмотря на беспорядок, мисс Эзли остается невозмутимой: когда все, наконец, уселись, она осматривает неровный круг и улыбается.

— Так-то лучше. Теперь я могу как следует видеть вас, а вы — меня. Я надеюсь, что к моему следующему возвращению вы точно так же расставите столы и не забудете, что в конце урока их все надо поставить на свои места. Если я поймаю кого-то, кто уйдет, не выполнив свою часть, он будет назначен ответственным за расстановку мебели на целую неделю. Я ясно выражаюсь?

Ее голос строг, но злобы в нем нет. Ее усмешка предполагает, что у нее, должно быть, есть чувство юмора. На удивление не слышны ворчание и жалобы обычных нарушителей спокойствия.

Затем она объявляет, что мы будем по очереди представляться. После того, как она рассказывает, что любит путешествовать, свою новую собаку и свою предыдущую работу в рекламном бизнесе, она поворачивается к девочке справа. Я тайком переворачиваю на запястье часы циферблатом внутрь и слежу за тем, как проходят секунды. Весь день я ждал этого, завершающего периода, и вот он настал, а я едва могу выдержать его. Теперь же остались только минуты, но они кажутся бесконечными. Я подсчитываю в уме: вычисляю количество секунд до последнего звонка. Начав, я понял, что Рафи, придурок справа от меня, снова что-то болтает про астрологию, теперь в классе у каждого была своя очередь. Когда Рафи, наконец, заканчивает говорить о созвездиях, неожиданно повисает тишина. Я поднимаю голову и вижу, что мисс Эзли смотрит прямо на меня.

— Я пас, — я изучаю ноготь моего большого пальца и автоматически бормочу мой обычный ответ, не глядя вверх.

Но, к моему ужасу, она не понимает намека. Она не читала мое досье? Она все еще смотрит на меня.

— Боюсь, некоторые действия на моих уроках являются обязательными, — сообщает она мне.

Со стороны компании Джеда слышатся смешки.

— Тогда мы здесь на целый день.

— Вам никто не рассказывал? Он не говорит по-английски…

— И на других языках.

Смех.

— Может быть, марсианский!

Учительница взглядом заставляет их замолчать.

— Боюсь, у меня на уроках все по-другому.

Очередное долгое молчание. Я тереблю кончик блокнота, на глазах у всего класса, пялящихся на меня. Ровное тиканье стенных часов, заглушили стук моего сердца.

— Почему бы тебе для начала не назвать свое имя?

Ее голос слегка смягчился. Мне требуется минута, чтобы понять, почему. Потом я осознаю, что моя левая рука перестала возиться с блокнотом и теперь дрожит над пустой страницей. Я поспешно убираю ладонь под стол, бормочу свое имя и выразительно смотрю на своего соседа. Тот нетерпеливо начинает свой монолог, даже не дав учительнице возможности возразить, но я вижу, что она отступила. Теперь она знает. Боль у меня в груди становится тупой, а горящие щеки холодеют. Остаток часа идет оживленная дискуссия о полезности изучения Шекспира. Мисс Эзли не приглашает меня снова принять в ней участие.

Когда, наконец, звенит последний звонок, класс превращается в столпотворение. Я захлопываю тетрадь, сую в сумку, встаю и быстро выхожу из класса, ныряя в толпу спешащих домой. По всему главному коридору из классов устремляются взбудораженные ученики, соединяясь с большим потоком людей: меня пихают и задевают плечами, локтями, сумками, ногами… Так я спускаюсь через один пролет, потом другой и почти пересекаю главный коридор, когда на своей руке чувствую чью-то ладонь.

— Уители. На пару слов.

Фриланд — мой классный руководитель. Я чувствую, как из легких выходит воздух.

Седовласый учитель с пустым морщинистым лицом ведет меня в пустой класс, указывает на место, затем неловко усаживается на угол деревянного стола.

— Лочен, я уверен, ты знаешь, что это чрезвычайно важный для тебя год.

Снова нотации по поводу экзамена второго уровня сложности. Я слегка киваю, заставляя себя посмотреть в глаза руководителя.

— Это также начало нового учебного года! — ярко объявляет Фриланд, будто мне необходимо напоминать. — Новые открытия. Начало с нуля… Лочен, мы знаем, что тебе не всегда все дается легко, но в этом семестре ожидаем от тебя успехов. Ты всегда показывал отличные результаты в письменных работах, и это прекрасно, но теперь, в твой последний год мы ждем, что ты покажешь нам, на что способен и в других областях.

Еще один кивок. Непроизвольный взгляд в сторону двери. Не уверен, что мне нравится, куда заходит этот разговор. Мистер Фриланд тяжело вздыхает.

— Лочен, если ты хочешь поступать в Университетский колледж[2] Лондона, то знаешь, что жизненно важно начинать занимать более активную позицию в классе…

Я снова киваю.

— Ты понимаешь, что я сейчас говорю?

Я откашливаюсь:

— Да.

— Участие в жизни класса. Групповые обсуждения. Помощь на уроках. Действительно отвечать, когда тебе задают вопрос. Время от времени поднимать руку. Это все, что мы просим. Твои оценки всегда были безупречными. Тут жалоб нет.

Тишина.

Моя голова снова начинает болеть. Как долго это будет продолжаться?

— Ты, кажется, отвлекся. Понимаешь ли ты то, что я говорю?

— Да.

— Хорошо. У тебя большой потенциал, и мы бы не хотели, чтобы он потратился впустую. Если тебе нужна помощь, мы можем это уладить…

Я чувствую, как кровь приливает к моим щекам.

— Н-нет. Все нормально. Правда. В любом случае, спасибо, — я беру сумку, перекидываю ремень через голову на грудь и иду к двери.

— Лочен, — окликает меня мистер Фриланд после того, как я выхожу. — Просто подумай об этом.

Наконец-то. Я направляюсь по направлению к Бэкхэму, школа быстро исчезает у меня за спиной. Сейчас только четыре часа, и солнце все еще палит, яркий белый свет, отражаясь от боков машин, распадается на отдельные лучи, от бетона поднимается жар. Главная улица заполнена транспортом, выхлопными газами, резкими сигналами, школьниками и шумом. Я ждал этого момента с тех пор, как утром проснулся от будильника, но теперь, здесь, я чувствую себя странно пустым. Будто я снова маленьким ребенком сбегаю по лестнице и обнаруживаю, что Санта забыл наполнить подарками наши носки, что Санта, на самом деле, всего лишь пьяница, лежащий в отключке на диване в гостиной с тремя своими друзьями. Я так сильно концентрировался на том, чтобы убраться из школы, что, кажется, забыл, что делать теперь, когда мне это удалось. Восторга, которого я так ждал, не было — я лишь чувствовал себя потерянным, голым, будто я предвкушал что-то прекрасное, но внезапно забыл, что это. Идя по улице, сливаясь с толпой, я пытаюсь о чем-нибудь думать, о чем угодно, что можно с нетерпением ждать.

В попытке стряхнуть с себя странное настроение, я бегу по треснувшей брусчатке мимо водостоков с мусором; теплый сентябрьский ветерок приподнимает волосы на затылке; мои кроссовки на тонкой подошве бесшумно движутся по мостовой. Я ослабляю галстук, наполовину спуская узел на грудь, и расстегиваю верхние пуговицы рубашки. Так здорово напрячь ноги в конце долгого и скучного дня в Белмонте, уклоняться, пробегать и перепрыгивать через раздавленные фрукты и хлюпающие овощи, оставленные за торговыми палатками. Я поворачиваю за угол на знакомую узкую дорогу с двумя длинными рядами маленьких ветхих домов из кирпича, медленно тянущихся вверх по склону.