Должно быть, я задремала, потому что время неожиданно быстро пролетело, и теперь я сижу в лучах яркого белого света, морщась и растирая ноющие мышцы шеи и затекшие руки. Я потягиваюсь и неуклюже встаю, подхожу к чайнику и наполняю его водой. Выходя в коридор с двумя дымящимися чашками и направляясь к лестнице, я слышу шорох бумаг позади себя и оборачиваюсь. В гостиной устроился Лочен: скоросшиватели, учебники и множество записей разбросаны по всему журнальному столику и ковру вокруг него, а сам он сидит на полу возле края дивана, одна нога вытянута под столом, другая удерживает большую тяжелую книгу, чтобы она не закрылась. Он выглядит гораздо лучше: более расслабленно в любимой зеленой футболке и потертых джинсах, босиком и с все еще мокрыми волосами после душа.

― Спасибо!

Сдвигая с колен книгу, он берет у меня кружку. Откидывается на край дивана, дуя на кофе, а я сажусь на ковер спиной к стене, зевая и потирая глаза.

― Никогда раньше не видел, чтобы кто-то спал со свисающей со спинки деревянного стула головой. Неужели диван недостаточно удобен для тебя? ― Его лицо осветила редкая улыбка. ― Ладно, скажи мне, как тебе удалось избавиться ото всех?

Я рассказываю ему про предложение с площадкой, про ложь об услугах няни.

― И тебе удалось убедить Кита принять участие в этой небольшое семейной прогулке?

― Я сказала ему, что там будут игровые автоматы.

― А они там будут?

― Без понятия.

Мы оба смеемся. Но веселье Лочена быстро исчезает.

― А Кит выглядел…? Он был…?

― Абсолютно нормальным. В своей истинной враждебной форме.

Лочен кивает, но его глаза выражают беспокойство.

― Честно, Лочен. Он в порядке. Как идет проверка? ― быстро спрашиваю я.

Отодвигая подальше от себя огромный учебник, он устало вздыхает.

― Я ничего не понимаю. А если мистер Пэррис и понимает, то, по крайней мере, я не должен учиться по библиотечным книгам.

Я про себя издаю стон. Я надеялась, что мы пойдем на улицу, займемся чем-нибудь днем: погуляем в парке, или выпьем горячего шоколада в “У Джо”, или даже побалуем себя походом в кино, ― но пробный экзамен у Лочена всего через три месяца, а пытаться учиться во время рождественских каникул, когда все дети дома, ― сущий кошмар. Не могу сказать, что особо беспокоюсь о своих дополнительных экзаменах[7] ― в отличие от Лочена, я просто придерживаюсь тех предметов, которые для меня проще. С другой стороны, мой странный братец решил, по причинам известным лишь ему, выбрать по двум самым сложным предметами, помимо математики и физики, написание двух больших эссе по английскому и истории. Мое сочувствие ограничено: как и у нашего бывшего отца, у него врожденная любовь к учебе.

Рассеянно потягивая кофе, он снова берет ручку и начинает на ближайшем клочке бумаги чертить какую-то сложную диаграмму, помечая различные фигуры и символы неразборчивым кодом. На мгновение закрыв глаза, он берет лист и принимается сверять его с диаграммой из книги. Скомкав бумагу, он с отвращением швыряет его через всю комнату и начинает покусывать губу.

― Возможно, тебе нужно передохнуть, ― предлагаю я, поднимая взгляд от газетной статьи, лежащей сбоку от меня.

― Какого черта у меня не сходится? ― он умоляюще глядит на меня, будто надеясь, что у меня волшебным образом появится ответ. Я смотрю на его бледное лицо, темные круги под глазами и думаю: “Потому что ты измучен”.

― Хочешь, я проверю тебя?

― Да, спасибо. Только дай мне минуту.

Вернувшись к учебнику, диаграммам и записям, он сосредоточенно сужает глаза и продолжает покусывать губу. Я лениво просматриваю газету, а в голове тем временем мелькает мысль о домашней работе по французскому, лежащей на дне сумки, но потом решаю, что она может подождать. Я дохожу до спортивного раздела, так и не заинтересовавшись ни одной статьей. Внезапно заскучав, я растягиваюсь на животе и беру со столика одну из папок Лочена. Пролистывая ее, я с завистью гляжу на множество страниц эссе, которые сопровождают неизменные пометки и высказывания похвалы. Одни сплошные “пятерки” — надеюсь, что в следующем году я смогу отделаться тем, что выдам некоторые работы Лочена за свои. И они подумают, что я внезапно стала гением. Но я останавливаюсь на последнем отрывке его писательского мастерства: эссе, написанное меньше, чем неделю назад, с непременным списком восхищений на полях страницы. Но мое внимание привлекает комментарий учителя в конце:

“Очень выразительное, мощное изображение внутреннего смятения молодого человека, Лочен. Это прекрасно написанный рассказ о страданиях и человеческой душе”.

Ниже под этой похвалой большими буквами учитель добавил: “Пожалуйста, по крайней мере, прочти его в классе. Оно по-настоящему вдохновит других и станет хорошей практикой для тебя перед твоим докладом”.

Мое любопытство возрастает, я перелистываю несколько страниц назад и начинаю читать эссе Лочена. Оно про молодого человека, студента, который возвращается в университет на летних каникулах, чтобы выяснить, получил ли он диплом. Присоединившись к толпе возле доски объявлений, парень обнаруживает, к своему изумлению, что он стал первым, единственным на своем факультете. Но вместо восторга он ощущает пустоту и движется прочь от толпы студентов, обнимающих расстроенных друзей или празднующих с остальными, но, похоже, никто не замечает его, никто даже не смотрит в его сторону. Он не получает ни одного поздравления. Сначала я думаю, что это история о каком-то призраке ― о парне, который в какой-то момент между окончанием сессии и возвращением, чтобы узнать свои оценки, умер в результате несчастного случая или что-то в этом роде. Но потом приветствие одного професора, который умудрился неправильно произнести его имя, доказывает мне, что я ошибаюсь. Парень очень даже живой. Однако когда он поворачивается спиной к факультету и пересекает двор, он смотрит вверх на высокие здания вокруг него, пытаясь оценить, которое из них гарантирует ему смерть при падении.

Рассказ заканчивается, и я поднимаю голову от страницы, ошеломленная и потрясенная, запыхавшаяся от силы прозы, и вдруг у меня на глаза наворачиваются слезы. Я смотрю на Лочена, который барабанит пальцами по ковру, его глаза закрыты, он повторяет под нос какие-то формулы по физике. Я пытаюсь представить его, пишущего этот трагический отрывок, и не выходит. Кто мог придумать такую историю? Кто мог написать подобное так живо, если сам не испытывал такую боль, такое отчаяние, такое отвержение себя…?

Лочен открывает глаза и смотрит прямо на меня.

― Сила тока с расстоянием между двумя параллельными прямыми проводниками, равном единице, выражается следующим образом: F равна мю, умноженной на I1 и I2, и все это поделенное на 2 пи эр… Ох, черт побери, пусть будет так!

― Твоя история потрясающая.

Он смотрит на меня.

― Что?

― Эссе по английскому, которое ты написал на прошлой неделе, ― я опускаю взгляд на страницы, которые держу в руках. ― “Высокие здания”.

Взгляд Лочена вдруг становится острым, и я вижу, как он напрягается.

― Что ты делаешь?

― Я просматривала твою папку по английскому и нашла это, ― я поднимаю ее над головой.

― Ты читала его?

― Да. Оно чертовски хорошо.

Он смотрит в сторону, возникает сильное неудобство.

― Я кое-что взял из того, что видел по телевизору. Можешь меня проверить сейчас?

― Подожди… ― я не позволяю ему так просто отойти от темы. ― Почему ты написал это? О ком эта история?

― Ни о ком. Это просто история, хорошо? ― его голос вдруг становится злым, он отводит от меня взгляд.

Эссе все еще находится у меня в руках, я не двигаюсь, бросая на него долгий, тяжелый взгляд.

― Думаешь, оно обо мне? Нет, оно не обо мне, ― его голос в попытке защититься становится выше.

― Хорошо, Лочен, хорошо, ― я осознаю, что у меня не остается другого выбора, кроме как отступить.

Он сильно кусает губы, зная, что я не уверена.

― Ну, знаешь, иногда ты берешь некоторые вещи из своей собственной жизни, меняешь их, преувеличиваешь что-то, ― признается он, отворачиваясь.

Я глубоко вздыхаю.

― Ты когда-нибудь…? Ты чувствовал что-то подобное?

Я готовлюсь к очередной гневной реакции. Но вместо этого он просто безучастно смотрит на противоположную стену.

― Думаю… думаю, каждый чувствует подобное… время от времени.

Я понимаю, что подбираюсь ближе, чем дозволено, из-за его слов у меня болит в горле.

― Но ты же знаешь… знаешь, что никогда не найдешь себя в одиночку, как тот парень из твоей истории, правда? ― поспешно говорю я.

― Да, конечно, знаю, ― он коротко пожимает плечами.

― Потому что, Лочен, у тебя всегда будет кто-то, кто тебя любит, только тебя, больше, чем кого-либо на этом свете.

Какое-то мгновение мы молчим, и Лочен возвращается к своим формулам. Но цвет его щек до сих пор пылает, и я могу сказать, что он так ничего и не понял из моих слов. Я опускаю взгляд и смотрю на сообщение учителя, написанное в конце.

― Эй, так ты когда-нибудь читал это в классе? ― спрашиваю я.

Он смотрит на меня, тяжело вздыхая:

― Мая, ты же знаешь, что у меня никогда не получаются такие вещи.

― Но оно же настолько хорошее!

Он кривится.

― Спасибо, но даже если это было бы правдой, это ничего не меняет.

― Ох, Лочи…

Выпрямив колени, он прислоняется к дивану и поворачивает голову, чтобы выглянуть в окно.

― Мне скоро нужно сдавать этот чертов доклад, ― говорит он быстро. ― Я не знаю, правда, не знаю, что мне, черт возьми, делать.

Он выглядит так, будто просит меня о помощи.

― Ты спрашивал, можно ли сдать его в качестве письменного задания?

― Да, но он нужен для той сумасшедшей австралийки. Говорю тебе, у нее зуб на меня.

― Судя по ее комментариям и оценкам, она достаточно высокого мнения о тебе, ― осторожно замечаю я.

― Это не так. Она хочет… она хочет сделать из меня своего рода оратора, ― он натянуто улыбается.

― Может быть, пришло время, чтобы позволить себе измениться, ― осторожно предлагаю я. ― Совсем немного. Чтобы просто начать.

Долгое молчание.

― Мая, ты же знаешь, что я не могу. ― Он резко отворачивается, смотря в окно на двух мальчишек на велосипедах, выполняющих трюки на улице. ― Такое… такое ощущение, будто люди прожигают меня своими взглядами. Будто в моем теле не осталось воздуха. Меня глупо трясет, сердце колотится, а слова просто… они просто исчезают. Мой разум совершенно пуст, и я не могу даже разобрать, что написано на странице. Я не могу говорить достаточно громко, чтобы люди услышали меня, и знаю, что все так и ждут, когда я потерплю неудачу, чтобы разразиться хохотом. Они все знают, что я не могу этого сделать… ― Он замолкает, смех исчезает из его глаз, дыхание становится поверхностным и быстрым, как будто знает, что он уже сказал слишком много. Он водит большим пальцем по ране на губе. ― Боже, я знаю, что это не нормально. Знаю, что должен с этим разобраться. И… и я уверен, что разберусь. Я должен. Как еще я найду работу? Я найду способ. Я не всегда буду таким… ― Он глубоко вздыхает, дергая себя за волосы.

― Конечно, не будешь, ― быстро успокаиваю я его. ― Как только закончишь Бельмонт, освободишься от этой глупой школьной системы…

― Но мне все равно придется найти способ пройти через универ, а после него и работу… ― внезапно его голос дрожит, и я вижу отчаяние в его глазах.

― Ты говорил об этом с учителем английского? ― спрашиваю я. ― Знаешь, она не кажется такой уж плохой. Может быть, она сможет помочь. Дать тебе пару советов. Лучше, чем тот бесполезный советник, которого тебе дали ― тот, который заставлял тебя делать дыхательние упражнения и спрашивал, кормили ли тебя грудью в детстве!

Он начинает смеяться прежде, чем я смеюсь сама.

― О, Господи, я уже почти забыл о ней ― она была настоящим психом! ― внезапно он успокаивается. ― Но дело в том… дело в том, что я не могу… правда, не могу.

― Это ты так считаешь, ― осторожно замечаю я. ― Но ты ужасно недооцениваешь себя, Лочи. Я знаю, что ты смог бы прочитать что-то в классе. Может, не стоит начинать с целого доклада, но, возможно, ты согласился бы прочесть одно из своих эссе. Что-то короткое, менее личное. Ты же знаешь, что всегда так: как только сделаешь первый шаг, следующий будет намного проще, ― я замолкаю с улыбкой. ― Знаешь, кто первым сказал мне это?

Он качает головой и закатывает глаза.