Табита Сузума - Запретное

Спящий Лочен снова похож на мальчика: перепачканные в чернилах пальцы, мятая серая футболка, потертые джинсы и босые ноги. Говорят, что у нас в семье сильное сходство — я этого не замечаю. Прежде всего, у него единственного из нас ярко-зеленые глаза, ясные как хрусталь. Его лохматые, черные как смоль волосы закрывают шею и достают до глаз. Руки все еще смуглые с лета, и даже в полумраке я могу различить очертания его бицепсов. Его фигура становится спортивной. Половая зрелость у него наступила поздно, и какое-то время даже я была выше него и безжалостно дразнила его, называя своим “маленьким братиком”, когда считала это забавным. Конечно, он не обращал на это внимания, как и всегда.

Но с недавних пор все изменилось. Несмотря на то, что он ужасно робкий, большинство девочек моего возраста симпатизируют ему, чем вызывают у меня противоречивые чувства досады и гордости. И он все еще не может общаться со своими сверстниками, редко улыбается вне этих стен и всегда, всегда у него все тот же отстраненный испуганный взгляд с оттенком грусти в глазах. Однако дома, когда с малышами не слишком тяжело или мы все вместе шутим, а он расслаблен, то он иногда показывает свои совершенно другие стороны: любовь к шалостям, ухмылку с ямочками на щеках, безжалостное к самому себе чувство юмора. Но даже во время этих кратких мгновений я чувствую, что он скрывает более темную и несчастливую часть себя, которая с трудом уживается в школе, внешнем мире — мире, где по каким-то причинам он никогда не чувствует спокойствия.

Хлопок автомобиля через улицу прерывает мои мысли. Лочен тихонько вскрикивает и сбитый с толку вскакивает.

— Ты уснул, — с улыбкой сообщаю я ему. — Думаю, мы могли бы продавать тригонометрию, как новый способ лечения бессонницы.

— Черт! Который сейчас час?

Какое-то мгновение он кажется испуганным: отбрасывает покрывало и опускает ноги на пол, проведя пальцами по волосам.

— Только девять.

— А что с…

— Тиффин и Уилла быстро уснули, а Кит в своей комнате изображает из себя недовольного подростка.

— Ох!

Он слегка расслабляется, потирая глаза ладонями, и сонно моргает, глядя в пол.

— Ты выглядишь измученным. Возможно, тебе на сегодня нужно забыть о домашней работе и лечь спать.

— Нет, я в порядке. — Он указывает в сторону груды книг на кофейном столике. — В любом случае, надо много всего исправить к завтрашней контрольной.

Он тянется и включает лампу, отбрасывающую на пол маленький круг света.

— Почему ты не сказал мне, что у тебя контрольная? Я бы приготовила ужин!

— Ну, ты сделала все остальное. — Далее следует неловкая пауза. — Спасибо… что разобралась с ними.

— Не за что. — Я зеваю, переворачиваясь в кресле, чтобы свесить ноги с подлокотника, и убираю волосы с лица. — Наверно, теперь мы должны просто оставлять Киту еду на подносе внизу у лестницы. Назовем это обслуживанием номеров. Тогда может нам всем станет спокойнее.

Легкая улыбка касается его губ, а потом он отворачивается и смотрит в темное окно. Повисает тишина.

Я глубоко вздыхаю.

— Он был маленьким говнюком сегодня, Лоч. И с этой школой…

Он, кажется, замирает. Я могу практически видеть его мускулы, напрягшиеся под футболкой, когда он боком сидит на диване: одна рука перекинута через спинку, нога — на полу, другая — подогнута под него.

— Мне лучше закончить с этим…

Узнаю свои слова. Я хочу что-нибудь сказать ему, что-то вроде: “Это все игра”. Так или иначе, каждый притворяется. Кит может и окружил себя группой детишек, плюющих в лицо власти, но они так же напуганы, как и все остальные. Они высмеивают других и выбирают себе таких же одиночек. И я не многим лучше их. Я могу казаться уверенной и болтливой, но в большинстве случаев я смеюсь над шутками, которые мне не кажутся смешными, говорю то, что на самом деле не имею в виду. Потому что, в конце концов, мы все пытаемся вести себя так: приспосабливаться, так или иначе, отчаянно пытаясь притворяться, что мы такие же, как все.

— Спокойной ночи тогда. Долго не работай.

— Спокойной, Мая.

Внезапно он улыбается, в уголках его губ образуются ямочки. Но когда я, оглянувшись на него, останавливаюсь в дверном проеме, то вижу, что он уже листает учебник, от постоянного покусывания на нижней губе появилась болезненная ранка.

Мне хочется сказать ему:

“Думаешь, что никто не понимает тебя, но ты ошибаешься. Я понимаю. Ты не одинок”.

В резком сером утреннем свете наша мать выглядит как жердь. В одной руке она держит чашку с кофе, в другой — сигарету. Обесцвеченные волосы в беспорядке спутались, размазанная подводка образовала под покрасневшими глазами черные круги. Розовый шелковый халат завязан поверх откровенной ночной рубашки. Ее растрепанная внешность является явным признаком того, что прошлой ночью Дэйв не остался ночевать. Фактически я даже не помню, слышал ли, когда они пришли. В те редкие моменты, когда они появляются в этом доме, раздаются стук входной двери, приглушенный смех, звук падающих на пол ключей, громкие шиканья и глухие стуки, сопровождаемые кудахтающим смехом, когда он пытается на спине поднять ее вверх по лестнице. Все остальные научились спать сквозь эти звуки, но у меня всегда был чуткий сон, и их невнятные голоса вынуждают работать мое сознание, даже если я держу веки закрытыми и пытаюсь игнорировать доносящиеся из спальни хрипы, вопли и ритмичный скрип матрасных пружин.

Во вторник у мамы выходной, что означает, что на этот раз она занимается завтраком и отводит детей в школу. Но время уже без четверти восемь: Кит должен вот-вот появиться, Тиффин завтракает в пижаме, а у Уиллы нет чистых носок, и она жалуется об этом каждому, кто готов ее выслушать. Я достаю Тиффину школьную форму и заставляю одеться за столом, так как мама, кажется, не в состоянии ничего делать, кроме как пить кофе и непрерывно курить у окна. Мая уходит искать носки Уилле, и я слышу, как она стучит в дверь Кита и что-то кричит о последствиях очередного опоздания. Мама докуривает последнюю сигарету и садится с нами за стол, рассказывая о планах на выходные, которые, я знаю, никогда не осуществятся. Уилла и Тиффин начинают одновременно болтать, довольные вниманием, забыв о своем завтраке, и я чувствую, как напрягаются мои мускулы.

— Тебе выходить из дома через пять минут, а до этого нужно доесть завтрак.

Мама ловит меня за запястье, когда я прохожу мимо.

— Лочи-Лоч, присядь на минутку. У меня не было шанса поговорить с тобой. Мы никогда не сидели вот так — как семья.

С огромным трудом я проглатываю чувство досады.

— Мама, мы должны быть в школе через пятнадцать минут, и у меня тест по математике на первом уроке.

— О, как все серьезно! — Она усаживает меня на стул рядом с собой и рукой берет меня за подбородок. — Посмотри на себя: такой бледный и напряженный от постоянной учебы. В твоем возрасте я была самой красивой девочкой в школе, все мальчики хотели со мной встречаться. Я сбегала с уроков и проводила целый день в парке с одним из своих мальчиков! — Она заговорщически подмигивает Тиффину и Уилле, которые взрываются в приступе смеха.

— А ты целовала своего мальчика в губы? — спрашивает Тиффин со злой усмешкой.

— О да, и не только в губы, — она подмигивает мне, проводя пальцами сквозь спутанные волосы с девичьей улыбкой.

— Фу! — Уилла яростно размахивает ногами под столом, с отвращением запрокинув голову.

— И ты облизывала его язык, — настойчиво продолжает Тиффин, — как это делают по телевизору?

— Тиффин! — рявкаю я. — Перестань говорить гадости и доедай свой завтрак.

Тиффин неохотно поднимает ложку, но его лицо расплывается в улыбке, когда мама с озорной улыбкой быстро кивает ему.

— Буэ, как это неприлично! — он начинает издавать рвотные звуки, когда входит Мая, пытаясь уговорить Кита поесть, пока они проходят через дверной проем.

— Что неприлично? — спрашивает она, когда Кит угрюмо проскальзывает на свое место и с глухим стуком роняет голову на стол.

— Лучше тебе не знать, — быстро начинаю я, но Тиффин все равно ей сообщает.

Мая морщится:

— Мам!

— Да уж, эта небольшая история действительно возбудила во мне аппетит, — раздраженно огрызается Кит.

— Тебе надо что-нибудь съесть, — настаивает Мая. — Ты все еще растешь.

— Нет, не растет, он уменьшается! — гогочет Тиффин.

— Заткнись, маленький говнюк.

— Лоч! Кит обозвал меня маленьким говнюком!

— Садись, Мая, — со сладкой улыбкой говорит мама. — Ах, вы такие нарядные в своей школьной форме. И мы завтракаем все вместе, как настоящая семья!

Мая натянуто ей улыбается, намазывая маслом тост и кладя его Киту на тарелку. Я чувствую, как у меня поднимается пульс. Я не могу уйти, пока они все не будут готовы, или Кит снова опоздает в школу, а мама до середины утра продержит дома Тиффина и Уиллу. А я не могу опаздывать. Не из-за контрольной… Просто потому, что я не могу последним войти в класс.

— Нам надо идти, — сообщаю я Мае, все еще пытающейся уговорить Кита позавтракать, когда тот так и остается сидеть с опущенной на руки головой.

— Ох, и почему мои зайчики так торопятся сегодня утром! — восклицает мама. — Мая, заставь своего брата расслабиться. Посмотри на него… — Она потирает мое плечо, ее рука обжигает меня сквозь ткань рубашки. — Он так напряжен.

— У Лоча сегодня контрольная, и мы действительно опоздаем, если не поторопимся, — мягко сообщает ей Мая.

Мама все еще крепко сжимает рукой мое запястье, не давая мне встать и выпить как обычно чашку кофе.

— Ты же ведь действительно не переживаешь из-за этой глупой контрольной, да, Лоч? Потому что, знаешь, у тебя в жизни есть вещи гораздо важнее. Последнее, что тебе нужно, так это превращаться в такого зануду, как твой отец: он вечно закапывался с носом в книги, живя как бродяга, только лишь получить бесполезное звание доктора философии. И посмотри, куда его превосходное кембриджское образование привело? Чертов поэт, блин! Он бы больше заработал, подметая улицы! — она насмешливо фыркает.

Внезапно подняв голову, Кит презрительно спрашивает:

— Когда это Лочен заваливал контрольную? Он просто боится опоздать и…

Мая грозится запихнуть тост ему в горло. Я высвобождаюсь из маминой хватки и проношусь через гостиную, забирая пиджак, кошелек, ключи и сумку. В коридоре я сталкиваюсь с Маей; она говорит, чтобы я уходил. Она уверена, что мама вовремя уйдет с малышами, а Кит придет в школу. Я благодарно сжимаю ее руку, а потом выхожу и бегу по пустой улице.

Я добираюсь до школы за несколько минут до начала. Огромное бетонное здание вырастает передо мной, распространяя свои щупальца за ее пределы, соединяясь с уродливыми, меньшими по размеру домами, с пустынными проходами и бесконечными туннелями. Я влетаю в класс математики как раз до того, как заходит учитель и начинается раздавать листы. После моего забега на полмили я едва могу видеть: перед глазами пульсируют красные пятна. Мистер Моррис останавливается у моей парты, и у меня перехватывает дыхание.

— Лочен, с тобой все в порядке? Ты выглядишь так, будто только что пробежал марафон.

Я быстро киваю и, не поднимая взгляда, беру у него листок.

Начинается контрольная, и в классе воцаряется тишина. Я люблю контрольные. И всегда их любил, и вообще разного рода экзамены. Если только они письменные. И на целый урок. И мне не нужно говорить и отрываться от листка, пока не прозвенит звонок.

Не знаю, когда это началось — это чувство, но оно растет, заглушает меня, душит как ядовитый плющ. Я врастаю в него. А оно врастает в меня. Наши границы размываются, становятся аморфными, протекающими и ползущими. Иногда мне удается отвлечься, обмануть себя размышлениями, убедить себя, что со мной все в порядке. Например, дома со своей семьей я могу быть собой, снова быть нормальным. До прошлого вечера. Пока не произошло неизбежное: по Бельмонту поползли слухи, что Лочен Уители — социально неприспособленный чудак. И хотя мы с Китом никогда особо не ладили, меня охватывает осознание, что он стыдится меня: ужасное, сжимающее, глубокое чувство в груди. Даже сама мысль об этом заставляет пол под моим стулом наклоняться, будто передо мной скользкий спуск, и я могу только катиться вниз. Я знаю, что значит стыдиться члена своей семьи: столько раз мне хотелось, чтобы моя мать пусть если не дома, то хотя бы на людях вела себя соответственно своему возрасту. Это ужасно — стыдиться того, кого любишь, это чувство разъедает тебя. И если ты позволишь ему добраться до тебя, если перестанешь бороться и сдашься, то, в конце концов, стыд превратится в ненависть.