Лора Бекитт - Запретный рай

Те переглянулись.

— Нет, — ответила Киа, — мы дочери жрецов; до брака нам нельзя принадлежать другому мужчине, даже если это сам вождь.

Эмили перевела дыхание. Спасибо хотя бы за то, что Атеа не назначил ей в компаньонки одну из своих бывших любовниц!

Войдя в хижину, он посмотрел на нее таким взглядом, словно весь мир лежал у его ног. Тефана и Киа немедленно вышли наружу. Эмили и Атеа остались одни.

— Я сумел их убедить, — сообщил он. — Ты станешь моей женой!

— Скажи, что любишь меня, — попросила она.

— Ты прекрасна, Эмалаи! — произнес Атеа, с восхищением глядя на алые цветы в ее белокурых волосах, на правильные и нежные черты ее прелестного лица. — Я люблю тебя!

Он надел ей на шею великолепное жемчужное ожерелье, которому позавидовала бы любая королева.

— Это мой свадебный подарок.

— Какой красивый! Спасибо.

Любуясь крупными, прозрачными, словно живыми жемчужинами, Эмили обратила внимание, что они нанизаны на какую-то странную нить.

— Это женские волосы, — пояснил Атеа, — самые прочные нити на свете.

Внезапно Эмили вспомнила, как Моана говорила о том, что в день свадьбы жених преподнесет ей прекрасное жемчужное ожерелье. Правильно ли поступил Атеа, подарив ей украшение, которое прежде предназначалось другой женщине? Не приведет ли это к несчастью?

Девушке стало не по себе, но она не решилась заговорить об этом.

Когда они явились на пир, Эмили вновь встретила неприязненные взгляды жрецов.

— Надо посадить ее на кусок белой тапы и прилюдно проверить, девственна ли она! — заявил один из них.

— Она была невинна до первой ночи со мной, я могу поклясться в этом, — невозмутимо ответил Атеа, а Эмили залилась краской.

Они уселись на небольшое возвышение в центре площадки, и пир начался.

Беспрерывно гремели барабаны — им вторила большая группа певцов. Красивые девушки и юноши исполняли ритуальные танцы. Когда по кругу пошли сосуды с кавой, жрецы и другие гости ненадолго забыли об упрямом вожде и его белой жене. Барабанный бой, пение, разговоры, веселый смех слились в сплошной гул.

Атеа взял Эмили за руку, и их пальцы переплелись. Он смотрел на гостей с гордой снисходительностью, а на нее — так, будто они были здесь только вдвоем.

Эмили сильно устала. Она не привыкла к такому шуму, ее смущали беспрестанные выкрики гостей, а движения танцоров казались бесстыдными.

Атеа вовсе не выглядел утомленным. Его глаза блестели, он двигался легко, как ветер. Полинезийцы были удивительно здоровыми людьми, не знающими ни телесных недугов, ни душевного уныния.

Когда пир закончился и они вернулись в хижину, крепкое смуглое тело Атеа обрушило на нее такие жаркие и безумные ласки, что Эмили потеряла голову. В том, что касалось телесной любви, он не ведал ни стыда, ни запретов.

Некоторые ее соотечественницы наверняка сочли бы происходящее настоящей оргией, но Эмили говорила себе, что они с Атеа чисты, потому что любят друг друга. А в том, что они не сочетались христианским браком, не было их вины.

Так началась ее жизнь на Хива-Оа. Рано утром Атеа покидал хижину, и Эмили оставалась в обществе Тефаны и Киа. Она не знала, что делал ее муж, — женщинам не разрешалось приближаться к тем местам, где собирались жрецы, старейшины и воины.

Он возвращался в самые жаркие часы, и пока солнце стояло в зените, проводил время в хижине. Отдых непременно сопровождался пылким любовным актом, после чего Атеа и Эмили засыпали в объятиях друг друга. Потом он вновь уходил и возвращался под вечер.

Они не ели вместе — на острове это было запрещено, ибо все действия вождя считались священными, а она была всего лишь женщиной. И все же Атеа во многом вел себя не так, как другие мужчины. Он пытался разделить ее мысли, он старался сделать так, чтобы она не грустила. В часы пьянящей, всепожирающей страсти он шептал, что исполнит любое ее желание, что их любовь никогда не умрет.

По вечерам они гуляли по берегу, купаясь в свете заката, глядя, как багровый свет растекается по небу, ослепительно вспыхивая, а потом медленно тает.

Атеа и Эмили шли рука об руку и разговаривали обо всем на свете. Они не всегда находили нужные слова, но все равно понимали друг друга.

Они говорили о золотой дороге, начертанной в море лучами заходящего солнца, по которой уходят души умерших. О вратах зари, открывавшей путь для юных искателей приключений. О ветрах, которые знают древнюю мудрость и шепчут вечные песни.

Легкий бриз трепал волосы Эмили, и они закрывали ее лицо золотистой вуалью. Ей было приятно ступать босыми ногами по теплому мокрому песку, она наслаждалась свободой тела от прилегавшей к нему одежды.

Разумеется, ей многого не хватало: книг, некоторых вещей, привычного общения. Тефана и Киа были веселы, исполнительны и милы, но они не могли стать настоящими подругами Эмили.

Пища на острове была поразительно однообразна. Ее готовили раз в день, после полудня, в земляной печи. По утрам обходились холодными остатками вчерашней трапезы. Мясо ели лишь по большим праздникам, вроде свадьбы Атеа и Эмили, но, похоже, никто не страдал от этого. У женщин было не так уж много работы: поскольку тапа раскисала в воде, грязную одежду не стирали, а просто выбрасывали. Посуду тоже не приходилось мыть: пищу раскладывали на банановых листьях, а ели руками.

Иногда Эмили думала о том, сумеет ли подарить Атеа наследника? Тефана и Киа сказали, что жена вождя обязана произвести на свет ребенка не позже чем через год со дня свадьбы: в противном случае муж вправе ее отвергнуть. Полинезийки рожали часто и много; на Хива-Оа дети не болели и не умирали, ибо здесь царило вечное тепло и было вдоволь еды. Эмили ни разу не встретила ребенка с врожденным уродством или каким-либо заметным недостатком.

Порой она задавалась вопросом, не захочет ли Атеа взять вторую жену? Ведь обычаи не запрещали, а поощряли это. Чем больше у арики женщин и детей, тем сильней его мана. Он обещал, что она будет единственной, но со временем все может измениться.

Однажды она заговорила об этом с Тефаной, и та спокойно ответила:

— Ну и что? У вождей так принято. Все равно первая жена считается главной.

Эмили оставалась одинокой среди местных жителей, потому что не понимала их, а они не понимали ее. Дело было не в речи (мало-помалу она постигала язык маркизцев), а в образе жизни, мыслях и чувствах островитян, которые не задумывались о будущем, не страдали по прошлому, всегда улыбались и никогда не плакали.

Не проходило дня, чтобы Эмили не вспоминала отца. Она не могла представить, чтобы Рене уехал во Францию без нее, и вместе с тем не надеялась, что он до сих пор находится на Нуку-Хива. Они всегда жили вдвоем, отец воспитал ее, у них был свой мир, а потом она его бросила, предала.

Иногда Эмили мысленно переносилась в Париж и путешествовала по знакомым улицам, а порой «навещала» свою комнату. Она думала о погруженных в сон книгах, об уютном мерцании свечей, о тихом поскрипывании мебели, и ей не верилось, что она никогда не вернется в Париж.

Однажды Эмили попросила Атеа отвезти ее на Нуку-Хива. Ей хотелось расспросить об отце, а еще разузнать, нельзя ли привезти с материка книги и письменные принадлежности.

Атеа ответил, что, к сожалению, сейчас это невозможно. На Нуку-Хива что-то готовится: если он высадится на остров, его наверняка возьмут в плен и уже не отпустят.

Эмили кивнула. Она жалела о своем дневнике, оставленном на Тахуата, о его девственно-чистых листах, об острых перьях и темно-синих, как ночной океан, чернилах, плескавшихся в хорошо закупоренной склянке. Жалела о невысказанных словах и тех тайнах, какие могла бы ему доверить. В отличие от полинезийцев она не могла полагаться только на память.

Время шло, а она продолжала жить чувствами. День ото дня ела простую пищу и облачалась в лубяную одежду. Носила ожерелье из жемчужин, каждая из которых стоила целое состояние. Пила воздух, наслаждалась лаской волн. Ей нравилось находить во взгляде, улыбке и смехе Атеа отблеск и отзвук любви. И она понемногу приучала себя к мысли, что так будет всегда.

Если бы несколькими месяцами раньше кто-то сказал Морису Тайлю, что для того, чтобы усмирить горстку полуголых дикарей, ему понадобится фрегат с восьмифутовыми орудиями, он бы от души посмеялся.

Теперь он понимал, что положение весьма серьезно. Недаром Брюа и Менкье велели ему для начала предложить вождю с Хива-Оа сделку: в обмен на послушание он будет провозглашен законным правителем острова. Однако Тайль сомневался в том, что Атеа добровольно согласится сделаться французской марионеткой.

Матросы задержались с погрузкой, потому фрегат отплывал в полдень. Солнце яростно пекло, и совсем не чувствовалось ветра. Морис думал о том, достаточно ли у них запасов воды, когда увидел, как на корабль поднимается Рене Марен.

Два дня назад он отыскал отца Эмили и отправил его к губернатору. Тайль не знал содержания их беседы, но теперь видел, что они сумели о чем-то договориться.

— Я отправляюсь с вами, — сказал Рене после приветствия. — У меня есть разрешение мсье Брюа.

— Но это военная экспедиция. Не лучше ли будет, если вы останетесь на Нуку-Хива?

— Нет. На Хива-Оа находится моя дочь. Губернатор и начальник гарнизона обещали посодействовать ее возвращению. К тому же в случае необходимости я могу служить переводчиком.

— Вы собираетесь увезти Эмили силой? Удастся ли вам это, если вы не сумели удержать ее здесь?

— Я постараюсь сделать так, чтобы ей пришлось уехать. Вы поможете мне, капитан?

Заглянув в прежде безмятежные, а теперь холодно сверкавшие глаза Рене, Морис пожал плечами.

— Если получится.

— Вы не уверены в успехе?

— Посмотрим, — уклончиво ответил Тайль.

Он думал о горных кряжах, глубоких ущельях и непроходимых зарослях острова. О нетипичной для дикаря храбрости и упрямом нраве Атеа.

Морис знал, что если он отступит, это будет считаться позором. Его никто не поймет, ибо на Нуку-Хива туземцы беспрекословно повинуются белым, а тем более — военным, ибо любой мундир олицетворяет для них силу и власть. Командование разжалует его, товарищи засмеют, Рене обольет презрением. И он никогда не получит Моану.

— Вы тоже хотите, чтобы Атеа умер?

— Мне все равно, что с ним будет, — ответил Рене. — Я хочу вернуть свою дочь.

Они помолчали, потом путешественник продолжил:

— Она выросла без матери. Та уехала от нас, когда Эмили исполнилось всего два года. Возможно, меня можно назвать плохим отцом, но я всегда хотел, чтобы моя дочь была счастлива. — Он вновь сделал паузу. — Хотя я никогда не думал, что она выберет для себя такое счастье. Поймите, капитан, мне нужно вернуться в Париж, но я не могу уехать, оставив Эмили в лапах дикаря!

— Возможно, пожив на острове, она одумалась и сама мечтает вырваться оттуда? — предположил Морис.

— Хорошо, если так, — сказал Рене и отошел.

Морис стоял у борта, глядя на пустынную громаду океана, когда услышал возбужденные возгласы. Повернув голову, он увидел, что матросы сгрудились на корме, похоже, окружив какую-то находку.

— Красотка! Настоящая сирена!

Охваченный недобрым предчувствием, Тайль бросился к ним и, растолкав, увидел то, на что они смотрели.

Это была девушка. Вода стекала по ее роскошным волосам, служившим единственным прикрытием золотисто-коричневого тела. В одной руке девушка держала юбку из тапы, которую ей пришлось снять, чтобы доплыть до корабля, а другой пыталась отстранить окружавших ее мужчин.

— Моана! — выкрикнул Морис. — Как ты сюда попала?!

— Она была за бортом, и мы решили ее поднять. До берега далеко, она могла утонуть, — пояснил один из матросов.

Тайля раздирали противоречивые чувства. Он был и рад, и не рад тому, что, вопреки его повелению, девушка оказалась на корабле. Морис прекрасно знал, что Моана не могла утонуть, ибо плавала как рыба. Он мог бы приказать отвезти ее на берег в шлюпке, но сначала решил поговорить с ней.

— Дайте ей одеться! — приказал он, раздраженный тем, что чужие мужчины могу видеть ее наготу, и добавил: — Это моя женщина.

На лицах матросов появилось выражение разочарования. Поняв, что им не удастся развлечься, они начали расходиться.

Морис подошел к Моане. Он вновь поразился власти ее красоты. Казалось, предназначение этой девушки — просто существовать на свете. Сама того не осознавая, она дарила радость одним своим присутствием.

Натянув юбку, Моана принялась выжимать волосы. Когда она закончила, Тайль, не выдержав, привлек ее к себе. Ее нежные груди терлись о грубое сукно его мундира, ее мокрые локоны источали резкий запах моря, а в ее глазах как обычно царила темная бездна. Морис любовался плавными линиями тела полинезийки, невыразимой грацией и свободой ее движений.