Год назад Джек вернулся туда в полночь за забытым на дереве пиджаком и поразился: лужайки были покрыты слоем бутылок, бумажных салфеток и пластиковых стаканчиков. В ушах еще звенела музыка, и от этого зрелища в памяти всплыло все то, что, пусть символически, было для него связано с Хейсом (хотя родители Джека всегда были очень опрятны). Теперь же грязь и хаос Хейса снова захлестывают его, а он, неспособный, как другие композиторы, проявить некоторую снисходительность, забивается в уголок и в очень узком кругу пытается отвести душу.

— Ничего себе наяривают! — крикнула мать Милли.

— По-моему, чертовски здорово! — рявкнул в ответ ее муж.

— А я и не спорю!

До самой операции мать Милли ездила на охоту со сворой собак. Теперь, как известно, охота запрещена вовсе; так, во всяком случае, считается. Но кто же принимает всерьез дурацкий запрет? — посмеиваются знатоки. Джеку довелось наблюдать, как охотники в красных куртках отъезжают от хозяйского особняка. Эта картина, к его собственному удивлению, взволновала и восхитила его, хотя сам он ни разу в жизни не сидел в седле. Но когда охотники вернулись, шумно требуя чаю, они показались Джеку недалекими и тщеславными. Один местный фермер с пафосом утверждал, что кампания против охоты началась с подачи евреев и негритосов.

— Он просто хотел произвести впечатление, — объясняла потом Милли. — На самом деле он очень славный. Но сильно пострадал от ящура.

— По виду не скажешь.

Как только смолкли звуки Вагнера, вспыхнули огни фейерверка, забухали и зашипели, взрываясь, петарды. С неба начал крапать легкий дождик. Джек по-детски обожал фейерверки, хотя давным-давно — ему было тогда четыре года — «огненное колесо», слетев с оси, опалило ему волосы.

— «Победа народа», — вполголоса проговорил он, глядя в небо, где ярко-зеленые огни разом взорвались и превратились в букет темно-синих цветов, угасающих неровными дымными полосками, словно плакучая ива на рисунке безумца.

Когда они уже готовились к отъезду, откуда ни возьмись появился Говард Давенпорт, весь в черном, с букетиков розовых цветов. Говард обожает концерты в Кенвуде, хотя в вопросах культуры он изрядный сноб. Может быть, сегодня опять тусовка геев, подумал Джек, — вроде просмотров «Лоуренса Аравийского» или шикарных пикников группы «Квин».

— Смотри-ка, ты тоже здесь! — просиял Говард.

— Я и сам удивляюсь, что я здесь, — отозвался Джек.

— Пышнейший, вопиющий отстой!

— Просто народу туча, — вставила Милли, складывая плед. — Мама, уже сыро.

— Почему вы в черном? — раздраженно спросила Марджори.

— На черном машинное масло не так заметно, — ответил Говард, указывая на лежащий в его сумке большой круглый шлем.

Джек, как положено, познакомил его с родственниками, и они вместе двинулись лесистыми дорожками обратно к дворцу. Хотя у Говарда была назначена неотложная встреча, мотоцикл он припарковал далеко, на Танза-роуд.

— Я снова безумно влюбился, — Говард беспомощно развел руки.

— И кто же эта счастливица? — поинтересовался отец Милли; видно, выпил лишку шампанского.

— Маркус, — ответил Говард. — Ему двадцать шесть лет, он пишет биографию Сесила Стивенсона.

— Вас никто за язык не дергает, лично мне вообще плевать, — бросил отец Милли.

Он споткнулся о корень, и Марджори, встревоженно цокая языком и придерживая подол длинного платья, другой рукой подхватила мужа.

— В свое время у меня была куча знакомых педиков, — сообщила она. — Так что из-за нас можете не волноваться.

— Постараюсь, леди Дюкрейн, — отозвался Говард.

Джек поморщился: до чего же Говард любит аристократические титулы. Никто не признался, что слыхом не слыхал про Сесила Стивенсона. Чтобы отвлечь друга от амурной темы, Джек стал расспрашивать его про работу.

— В квартете дел невпроворот. На той неделе едем в Японию.

— Замечательно.

— Очень изматываюсь, но из квартета ведь не улизнешь. А у меня еще и частные уроки.

— Мне казалось, ты преподавание терпеть не можешь.

— Мало кто из нас имеет счастье состоять в браке с живым банкоматом.

— Большое тебе спасибо, Говард, — бросила Милли.

— Это он про тебя, зайка? — встрял ее отец.

— Нет, папа. Про дырку в стенке.

Джека раздражало, что тесть с тещей слушают их разговор, это все-таки неправильно с их стороны. Компания уже вышла на главную аллею, но Марджори дышала так шумно и тяжело, что, к ее удивлению, все дружно замедлили шаг.

— Что вы ползете, как черепахи! — возмущенно воскликнула она.


Дойдя до дворца, они уже стали прощаться, как вдруг Говард сказал:

— Между прочим, у меня появился вундеркинд.

— Мучений с ним много? — пошутил Джек и сам почувствовал, что неудачно; видимо, от усталости.

— Поразительный мальчишка. Ему всего пять лет.

— Скрипка?

— Представь себе, альт. Еще и на фортепьяно учится. Но альт — его первая любовь. У матери за душой ни пенса, она вроде бы беженка, но ради сына готова пожертвовать всем. Повезло мне!

— Жаль малыша — угораздило же его получить тебя в качестве учителя музыки!

— Вот именно. Мать как-то пришла на мой концерт, потом навела справки в интернете. Она работает уборщицей в гостинице, снимает на севере Лондона, возле окружной, задрипанную клетушку с тараканами. Я беру за урок половину обычной цены.

Их спутники уже скрылись в доме. Дождем очистило ночной воздух, дышалось легко. Из рощ и с лужаек Хэмпстед-Хит доносились чудесные запахи буйного разнотравья.

— Я тебя понимаю, ты же сам был вундеркиндом, — заметил Говард. — Причем из довольно бедной семьи.

— Брось, Говард, не такие уж мы были бедные.

— Ну, из рабочих.

— Мы жили в новеньком, с иголочки, районе, перед домом — сад, сзади тоже. Отец работал на заводе крупной компании. И не кем-нибудь, а электронщиком. Для этого нужна высокая квалификация. Может, мы и принадлежали к рабочему классу, но мне об этом никто и словом не обмолвился.

— А в других отношениях ты был обычным мальчишкой?

— Посмотри на меня. Что, я не такой, как все?

— Даже слишком как все.

— Вот именно.

— Карапуза моего зовут Яан. Он из… сейчас скажу… из Эстонии. А то меня всякий раз тянет сказать: «Эритрея».

— Несколько лет назад я прожил в Эстонии три недели.

— Правда? А, да-да, припоминаю.

— Мне там очень понравилось.

— За три месяца он освоил то, на что у меня ушло года три или около того. А я начал заниматься уже в десять. И чтобы такой кроха решительно предпочитал альт скрипке — никогда с подобным не сталкивался.

— Замечательно. Смотри, не испорти его.

— Он очень одарен. Нравится мне это словечко: «одарен». Его употребила мать малыша. Она прекрасно говорит по-английски, но, слава Богу, не безупречно. Когда встречаешь настоящий талант, не веришь своим глазам. Я тебе говорил, что Маркус пишет биографию Сесила Стивенсона?

— Говорил.

Зачем он рассказал мне про мальчишку? — размышлял потом Джек. На самом деле Давенпорту недостает уверенности в себе. Его почти пугает ответственность за мальчика; взвалив на себя это бремя, Говард боится, что оно подкосит его стоический цинизм.

Этот разговор живо напомнил Джеку поездку в Эстонию. А вспоминать ее не хотелось, особенно теперь, потому что в глубине души он был уверен: все, что с ним там произошло, каким-то образом стало причиной бесплодия Милли. А бесплодие жены каким-то образом связано с его собственной неспособностью сосредоточиться на работе; в результате за последние шесть лет он не сочинил ничего, кроме упражнений для тренировки беглости пальцев. Он даже себе не признавался, что причина тому очевидна и, что еще страшнее, она связана с пошлой и нелепой случайностью.

По возвращении домой семейство собралось в гостиной, чтобы пропустить по глоточку на сон грядущий; после духоты и шума кенвудского концерта Джек был настроен довольно мрачно. К его досаде, к ним заявился сосед, Эдвард Кокрин, финансовый консультант без малого пятидесяти лет. Жена его бросила, и, видимо, в отместку он стал ухлестывать за Милли. Кокрин тоже ездил в Кенвуд, но на другой концерт: в начале сезона Джулз Холланд[39] исполнял R&B[40].

— Хватит хмуриться, мальчики, — попросила Милли.

— Держу пари, Джек, тебя от той музыки воротило, — сказала ее мать.

Это было первое упоминание о прошедшем концерте.

— Пожалуй, вы правы, Марджори.

— Но она хотя бы понятна людям, — заявил Кокрин. — У всех лица счастливые, заметили?

— Автомобильная сирена, Эдвард, тоже вполне понятна.

— Ну, ты же знаешь, о чем я.

— Увы, знаю.

— Не пора ли на боковую? — предложила Милли.

— Их главная приманка — «все включено», — продолжал Джек. — С души воротит.

— Злишься, что там не играют твою музыку, — глупо ухмыльнулся Эдвард.

— Да пошел ты!..

— Джек, прекрати, — твердо сказала Милли.

— А что, пускай говорит, — заявила Марджори; ее муж одобрительно забормотал во сне. Он дремал в плетеном кресле; на каждое движение его тяжелого тела оно отзывалось скрипом. — Ей-богу, хочется хоть изредка услышать крепкое словцо!

Эдвард почесал лысеющую макушку; его зеленовато-синий летний блейзер был и так уже обсыпан перхотью.

— Пора топать домой, — сказал он. — Завтра вставать в шесть. Еду в Глазго.

— Говард, по-моему, в хорошей форме, — заметила Милли.

— У него появился ученичок-вундеркинд, — сказал Джек. — Пятилетний малыш.

— Вы про того Говарда, с которым мы сегодня познакомились? — зевая, спросила Марджори. — Про педика?

В свете лампы ее пальцы вдруг показались особенно старыми и хрупкими.

— Он из Эстонии, — не отвечая теще, продолжал Джек. — Зовут Яан.

— А мне он показался насквозь, до ужаса англичанином, — сказала Марджори.

— Я про мальчика. Мальчик приехал из Эстонии.

— Предприимчивость — потрясающая, — вставил Эдвард.

— У мальчика?

— У Эстонии, — Эдвард расхохотался.

— Джек раньше прямо-таки бредил Арво Пяртом, — объяснила Милли.

— И теперь брежу.

— Но не настолько, — проронила Милли; Джек часто поражался, как глубоко, до тонкостей она изучила творческую эволюцию мужа.

— Развивается очень динамично, — гнул свое Эдвард, потягивая коньяк. Тяжелые мешки у него под глазами то набухали, то разглаживались. — Самая успешная из всех Балтийских республик. Не страна, черт побери, а одна сплошная интернет-компания.

— За это ручаюсь, — решительно заявила Марджори, будто кто-то посмел усомниться в сказанном.

— Я там был, — сказал Джек, глядя на Эдварда с нескрываемым отвращением.

— Я тоже, — отозвался Эдвард; он ухмыльнулся и подмигнул, явно наслаждаясь впечатлением от своей неожиданной реплики. — Такой до чертиков лихой холостяцкой пирушки, как там, мир еще не видывал.

— Надо понимать, ты напился в стельку, — заключил Джек; у него руки чесались вышвырнуть Эдварда из дому.

— Да уж, мы все сильно… очень… очень сильно надрались, — согласился Эдвард и даже подался вперед — для пущей выразительности; в нем проснулась привычка растягивать слова, характерная для ученика частной школы. — Чего скрывать, боюсь, мы слегка наклюкались. Чуток налистились и набрамсились, что было, то было.

— А при чем тут Лист? — удивилась Марджори.

— Это просто каламбур, мама.

— Листать всех наверх! — довольно фыркнул Эдвард, едва не опрокинув кресло.

— Бьюсь об заклад, местные были от вас в полном восторге, — сухо бросил Джек.

— А то!.. К твоему сведению, когда мы съезжаемся туда побухать, эстонцы срубают бабки по-черному. Твердой валютой. В евро.

Лицо Джека исказила откровенная враждебность, глаза злобно сверкнули.

— Не самый легкий способ зарабатывать на жизнь, — бросил Джек и отвернулся. Его удивила вскипавшая в груди ярость. Даже голос изменился. Эдварда Кокрина впору бы пожалеть, ведь от него сбежала жена, прихватив с собой детей, но Джеку в голову не приходило осуждать Лилиан.

— Кстати, о ком там пишет книгу любовник твоего бородатого дружка? — спросила Марджори.

— О Сесиле Стивенсоне.

— Кто ж это такой?

— Понятия не имею, — ответил Джек.

— Могу назвать куда более трудные способы, — губы Эдварда искривились.

— Пускай более трудные, но хотя бы отчасти достойные, — заметил Джек, неприязненно глядя на него.

— Баиньки пора, — бодро сказала Милли и встала. — Папа, пошли.