И дар пропадет, исчезнет без следа. Джек обошелся с ним бестолково, растратил по мелочам. Дни, проведенные с Кайей, тоже могли обернуться редким даром; у Джека тогда возникла потребность стать кем-то большим, чем тот Джек Миддлтон, с которым он давно смирился. В том-то и беда: если живешь в Англии, ты вынужден довольствоваться заведомо меньшим, чем то, что сам воображал и предвкушал. Или хуже: будешь довольствоваться тем, что для тебя выбрала Англия. Даже Роджеру Гроув-Кэри это противостояние оказалось не по зубам.

И дело тут не в деньгах, осадил он себя. Однажды на железнодорожном мосту он увидел огромную надпись: Любовь — занятие не для бедных. Джек еще не был знаком с Милли, он кое-как перебивался на жалкие студенческие субсидии, и намалеванная на мосту фраза показалась ему разумной. Теперь же, будучи, мягко говоря, человеком вполне обеспеченным, он сомневается в справедливости того тезиса. Богатство тоже мешает любви. Правда, его приговор был смягчен: ему лишь дали понять, что богатство не всесильно, оно не способно производить на свет детей.

В конечном счете этот шестилетней давности эпизод с Кайей был не более чем интерлюдией, решил он, поднимаясь в лифте наверх, в Хэмпстед. Не стоит принимать его за основное действие пьесы. Среда прошла относительно спокойно, четверг — просто отлично, главным образом потому, что Джек на время выкинул Кайю из головы: начался финал чемпионата по крикету, команда Англии имела хорошие шансы завоевать «Урну», но все могло пойти наперекосяк, как уже не раз случалось. Дьявольская невезуха.

Если Кайя все-таки позвонит и к телефону подойдет Милли, он решится на двойной блеф: саркастически заявит, что это — ах-ах! — бывшая любовница. Укрывшись в кабинете, он старательно репетировал свою роль. Но даже ему самому эта комедия казалась крайне неубедительной, актер из него никудышный. Впрочем, Милли не подозрительна, она поверит, тем более, что никогда прежде он ее не обманывал, — редкостное явление в музыкальной среде. Возможно, этим все и объясняется, думал Джек.

Тем не менее он по-прежнему пользуется спросом. Завтра ему предстоит ехать в Ньюкасл на конференцию: он выступит с сопоставительным анализом творчества Штокхаузена[84], Кардью и Пярта. Дело привычное, текст он набросает в поезде. Конечно, с чемпионатом по крикету Джек соперничать не может — в зале наберется не больше трех слушателей, заведомых оригиналов. Через два месяца надо ехать на два дня в Стокгольм на фестиваль новой европейской музыки; кто-то из организаторов, видимо, несколько оторвавшийся от современной музыкальной жизни, попросил Джека сыграть свою двенадцатиминутную пьесу для фортепьяно Прими заказанную роскошь, сочиненную еще в 2001 году. Милли заявила, что жечь тысячи галлонов керосина и отравлять атмосферу ради исполнения двенадцатиминутной пьески перед тремя-четырьмя десятками шведов — непозволительная расточительность, но Джек приглашение принял. Не так уж часто он их теперь получает. Хотя он состоит в разных комиссиях, ходить на заседания ему лень, и недавно из совета Королевского музыкального колледжа ему прислали вежливую просьбу самому подать в отставку. А сейчас до него стало доходить, что порядок, сложившийся в этой сфере его жизни, нарушен: чем меньше заседаний он посещает, тем меньше получает заказов.

С глаз долой — из сердца вон. Теперь, если они на несколько дней уезжают в Уодхэмптон-Холл развеяться и отдохнуть, то по возвращении Милли получает сотни две электронных посланий, а Джек — два или три. И хотя большая часть жениной почты — сущий вздор, сам объем этой почты говорит о многом.

Его не покидает ощущение, что, если бы он сочинил что-то крупное, невероятно талантливое — скажем, оперу с каким-нибудь анекдотичным названием, ну, например (однажды он даже открыл забавы ради валявшееся на столе приложение к «Гардиан» и ткнул наугад пальцем в пару страниц, оба раза попав в объявления): Довольно уравновешенный пес или Странное происшествие с торговцем рыбой, короче, напиши он такой музыкальный шедевр, его, пожалуй, никто не заметил бы — очень уж автор отстал от жизни. Исполнили бы разок в небольшом зале в городишке вроде Сайренсестера, а потом забыли бы напрочь. Никакие новомодные течения не нарушают покоя в нынешнем стоячем болоте. Единственный способ привлечь к себе внимание — это написать что-то вопиюще антимусульманское или антихристианское, только внимание это едва ли обрадует автора и даже может иметь роковые последствия. Почти как в Средневековье. Не задевайте тонкие душевные струны фанатиков.

Разумеется, он сам во всем виноват. Он выбрал стезю художника, а по ней каждый идет в одиночку, и одиночество, по какой-то малозначимой внутренней закономерности, только растет. Порой кажется, что на самом деле от него было бы куда больше пользы, стань он преподавателем, особенно в каком-нибудь богатом американском колледже. Или крайне занятым организатором фестивалей, вечно в делах. От бесконечных телефонных переговоров он стал бы кривоплечим, хрипатым, а мозг спекся бы от излучения мобильника. Зато какая уверенность в себе! Твое положение в обществе повышается, как у человекообразной обезьяны в стае. В поездах он на таких нагляделся. А сейчас он ни то ни се, не молод и не стар. Зато когда становишься бородатым старцем, тебя открывают заново; может быть, впрочем, совсем ненадолго.

Трескосика, раз за разом посылавшего мяч за линию, Хейден поймал на ошибке. Услышав это, Джек застонал. После шести аутов счет был восемьдесят два в пользу «Англии». Победа, считай, в кармане.

Он предпочитает радиорепортажи матчей телетрансляциям. Еще в детстве скотчем приматывал транзистор к рулю, катил по улице и слушал комментаторов. Молодцы ребята, прут напролом — любо-дорого. Жизнь-то бывает очень даже хороша. На сорокалетие Милли купила ему в подарок желто-синий керамический фонарь начала девятнадцатого века, внутри — подлинная свечка того времени. Теперь эта красота стоит у него на столе и радует сердце. Если «Англия» завоюет «Урну», он зажжет свечу.

Джек оглядел свое «орлиное гнездо», свитое под самой крышей. Уйма деньжищ вбухана в эту «ненавязчивую роскошь», как окрестил ее дизайнер Тим, материалист вонючий. Паркет из мелкослойной древесины твердых пород, под ним для пущего комфорта проложена надежнейшая, сертифицированная система подогрева; из колонок «Боуз» льется музыка Лигети (теоретически; сейчас-то идет репортаж с крикетного матча). Отлично. Только во рту почему-то сладко до приторности. Все это великолепие изматывает, трудно взять себя в руки. Но сегодня у меня день свободен, можно сочинять до вечера, вслух говорит Джек, катая по столу яблоко и посасывая жвачку с винным вкусом; попалась зеленая, она нравится ему меньше всех. Он планировал поработать над пьесой, подсказанной происшествием на Понд-стрит — в день второго теракта; опус намечен к исполнению в Перселл-Рум. Но «Неудачный выдался денек» (а может быть, все же «Эхо») застопорился, хоть тресни.

Стросс послал резаный мяч на линию. Джек выключил радио, так и не узнав результата: вот уж мука мученическая! Он отбросил нотные листы с карандашными пометами, взял чистый и, откусив кусок яблока, принялся за работу. Постепенно отдельные музыкальные обрывки начали соединяться, трансформироваться, сливаться в поток, и к середине дня родилась, наконец, музыка, какой прежде в мире не было. Он не стал готовить обед, по крайней мере, в полном смысле этого слова; не выпуская из рук партитуры, около часу дня наскоро перекусил, проверил, не было ли в его отсутствие новых взрывов в метро или автобусе, покрутил затекшими плечами, минут пятнадцать провел на бегущей дорожке. Потом пришла Марита, Джек поздоровался с ней и попросил, если она надолго, не включать музыку слишком громко; а она ненадолго, с белозубой улыбкой сообщила Марита, убирая в морозильник коробку с творогом, которую Джек забыл на кухонном столе. На футболке Мариты красовалась надпись: Вынашиваю стильное с 1987 года.

— Ношу, — Джек с усмешкой указал на неуместное слово, едва не ткнув ее пальцем в грудь.

Марита испуганно отшатнулась.

— Ношу, а не вынашиваю. Слово на футболке не то. — Он почувствовал, что у него вспыхнули уши. — Типичные причуды английского. Очень мудреный язык. Легко попасть впросак. Поняла?

К изумлению Джека, Марита сообщила, что идет в театр «Глобус». Оказывается, спектакль входит в программу обучения английскому языку.

— Шмотреть Секспира.

— «Зимнюю сказку»?

— Ижвините?

— Про женщину, которая после долгого отсутствия возвращается домой? В виде статуи? И краска еще не просохла, да?

— Шело вески от ношения, — ответила Марита.

Поразмышляв часа два, Джек решил, что ее загадочная фраза означала «человеческие отношения».

Примерно в половине второго явился единственный за день гость — живущий через три дома от Миддлтонов Тревор Норрис. Тревору уже перевалило за восемьдесят, но он по-прежнему как огурчик и даже возглавляет местный совет самоуправления. Джеку почему-то кажется, что будь Тревор его отцом, он научил бы его уму-разуму, но, поскольку он Джеку не отец, приходится держать язык за зубами. Тревор сразу перешел к делу: недавно переехавшая на Гейтон-роуд чета добивается ликвидации стоянки для инвалидов, расположенной перед их домом. Джек вовремя вспомнил, из-за чего сыр-бор, не то Тревор, глядя на его ошалелое лицо, решил бы, что Миддлтон подсел на наркотики.

Действительно, заваривать такую кашу с новыми соседями, по меньшей мере, нелепо, согласился Джек, прислушиваясь к собственной речи. Тревор наверняка уже заключил, что Джек, судя по выговору, родом из Миддлсекса, — малый, похоже, несамостоятельный, ему явно не хватает хладнокровия.

— Верно, Тревор, очень и очень странно.

— Раньше у нас все действовали заодно. Поддерживали друг друга. А теперь только и слышно: «я, мне, мое».

Он окинул обжигающим взглядом улицу, потом устремил бледно-голубые глаза на Джека:

— Зараза пошла от всех этих кафе. «Эль Серрано», понимаешь! Шляются туда сомнительные типы в пальто с деревянными пуговицами. А что заказывают? Ризотто. И еще эта мода: спальня и гостиная в одной и той же комнате!

После минутного замешательства Джек сообразил, что Тревор Норрис рассуждает о пятидесятых годах. Тогда Тревору только-только стукнуло тридцать, грива была не седая, а темная, набриолиненная, под мышкой непременный сложенный зонт. В ту пору по улицам еще цокали копытами последние лошадки, развозившие в повозках заказанные продукты.

Тревора сопровождал симпатичный новый лабрадор в ярко-красном ошейнике, на котором, словно у собаки-поводыря, болтался колокольчик, издававший резкий, неприятный звон.

— Моя главная опора и утешение, — сказал Тревор. — Знакомьтесь, это Спритци.

Встав на дрожащие задние ноги, Спритци навалился мощной грудью Джеку на бедро, а Тревор, не теряя времени, описал сложившееся положение. На чисто формальных основаниях местные власти все же решили упразднить стоянку для инвалидов. Джек исправно охал и возмущенно цокал языком, одновременно пытаясь спихнуть с себя тяжеленного любвеобильного пса. Звон колокольчика издевательски походил на пассажи из Пярта.

— Для них главное — чистая площадка, — подвел итог Тревор и направился к калитке, но Спритци, до предела натянув душивший его поводок, отказывался расстаться с Джеком. — И даже этого не могут добиться.

В целом день прошел со знаком плюс, вплоть до телефонного звонка; единственным отрицательным штрихом был настырный звук дрели в доме Эдварда: там битый час сверлил стену мастер-отделочник, слушая по транзистору репортаж с крикетного чемпионата. Чтобы заглушить и без того еле слышный голос комментатора, Джек сначала закрыл окна, но в кабинете сразу стало слишком жарко, и он заткнул уши затычками. Правда, теперь он не услышит телефонного звонка; а он и не собирается снимать трубку. Но Милли считает, что в нынешней непредсказуемой ситуации надо «на всякий случай» быть на связи. Джек положил трубку перед собой и отточенным карандашом принялся заполнять нотные листы. В семь часов вечера вернулась Милли. Она тоже была совершенно разбита, хотя и по совсем иной причине: пока он корпел над партитурой, весь в плену магии звуков, Милли моталась в Халл и обратно.

— Привет. Как прошел день? — со вздохом спросила она, поднимаясь по лестнице. Вот показалась ее голова, плечи. Милли ослепительно улыбнулась.

— Хорошо. А у тебя?

— В жутком раздражении. Наверно, мне не хватает железа. Или магния. А может, и того и другого.

— Я не слушал репортажа с матча.

— И что?

Он почувствовал острый укол разочарования; огорчился, как малыш, который с нетерпением ждет похвалы за то, что не съел выданных ему конфет.