Что касается Кайи, если на минуту отвлечься от Яана (слишком сложный, слишком серьезный это вопрос и к тому же до конца не проясненный), особого добра он ей, пожалуй, не принес. Она знает, что он ей лгал, а для искренне любящего человека сознавать это очень тяжело. С другой стороны, почти сразу после его отъезда она переспала с кем-то еще. Даже еще не подозревая, что он сбежал, оставив ей вымышленное имя. До него это только сейчас дошло! Значит, они оба подвирали. «Лес рубят — щепки летят», — сказала бы его мать.


Вечером приедет Милли, и — хочешь не хочешь, придется давать объяснения насчет Кайи. Джек занервничал. Он сочинил целую симфонию, сотканную из неточностей или откровенной лжи, но опасался ее женской проницательности. Милл не из тех, кто довольствуется полуправдой. Он помнит, как она расспрашивала его про обручальное кольцо. В Эстонии он его снял и сунул в поясной кошелек. Трудно поверить, но после первой неудачной попытки надеть кольцо обратно он про него совершенно забыл. На второй день после приезда Джек и Милли отправились ужинать в новый шикарный тайский ресторан. Они тогда еще жили в Ричмонде. Джек ощущал себя одновременно обманщиком и победителем, но старался скрыть свои чувства.

Внезапно Милли сказала:

— А я думала, там и палец отрезают. Ан нет.

— Что-что?

— Разве в бедных странах, когда хотят стибрить кольцо, не срезают его вместе с пальцем?

Ошеломленный и униженный (растяпа, забыл напялить обратно!), он не нашелся, что ответить. Молчал и тупо смотрел на свой палец с еле видной вмятинкой, словно только что заметил отсутствие кольца.

— Гм, да-а. Вот те раз. Безобразие.

— Ты что, вместе с кольцом и сердце потерял?

— Вот черт, как ты догадалась? — Его буквально замутило. Казалось, запах острого рыбного супа обволакивал ему горло. — Если честно, мне пришлось его снять. А надеть не удается.

— А зачем было снимать?

— Из-за проклятого таллиннского рояля. Антикварная вещь, изумительное, давно забытое звучание. Этот тип решил, что кольцо может повредить дивный инструмент, его хрупкие клавиши. Я же не трехлетний малыш, который залезет на табуретку и барабанит по клавишам, говорю я ему. Но он гнул свое.

— Так ты ему и сказал? Должно быть, он прекрасно владеет английским.

— Ничего подобного. Зато у меня гигантские успехи в эстонском. Tuletikk. Rebane.

— Что это значит?

— Спички. Лиса. Самое неприятное, Милл, что после неудачной попытки надеть кольцо обратно я про него напрочь забыл. Но ничего, оно у меня в поясном кошельке, — поспешно добавил Джек, видя, что жена встревожилась не на шутку. Он знал, что кольцо безумно дорогое, хотя с виду — самое обычное золотое колечко. — Посоветуюсь с ювелиром, как-нибудь решим вопрос.

— Достаточно его просто нагреть, — сказала Милли. — И смазать вазелином.

— Надо же, как просто, — усмехнулся Джек.

И теперь, шесть лет спустя, он лежит в кабинете на диване и крутит кольцо на безымянном пальце, разглядывая крошечные царапинки на его блестящей поверхности. Вроде бы после того памятного ужина ничего нового не произошло. Такое впечатление, что жизнь состоит из множества временных прямых, мчащихся вдаль параллельно друг другу.

Джек пересмотрел все, что насочинял за предыдущую неделю. Сначала он недовольно морщился, но через две минуты настроился, и небрежно нацарапанная партитура уже звучала в ушах. Он здорово переработал свое сочинение. Получилась небольшая пьеса, примерно на полчаса; исполнять ее должна большая группа духовых, в основном, наверно, саксофоны; время от времени будут вступать ударные, а над ними всеми (беднягам придется играть пианиссимо!) будет царить барочная скрипка. Он опять восстановил хоровые партии, приписал новую строчку — прерывистый механический сигнал. И на первой странице размашисто написал название: «Жизнь как опасное путешествие»; недовольно скривился, вычеркнул «Жизнь как», сверху написал «воды» и поправил окончания. Такое заглавие больше соответствует его общему стилю, хотя Говард утверждает, что названия всех опусов Джека Миддлтона непременно напоминают что-нибудь из альбомов группы «Кинг Кримсон»[99] (пойди пойми, что именно Говард хотел этим сказать; он ведь без ума от «Кинг Кримсон»).

За остаток дня, половину которого Джек продремал, прикрывшись нотными листами, «Воды опасного путешествия» вновь превратились в произведение для хора.

Просыпаясь, он всякий раз упирался взглядом в листок с цитатой Джона Кейджа, наклеенный на стену повыше фотографии двадцатилетней давности, на которой Джек запечатлен в момент получения премии имени Эрнста фон Симменса. На листке было написано: Внимание обращай, но с объяснением не спеши; бумага пожелтела от времени, чернила выцвели — и не мудрено, он выписал и повесил цитату еще студентом.

Но совету не внял.


Да. Конечно, можно сходить в эстонское посольство; там, возможно, обнаружится, что она вообще нигде не зарегистрирована и, следовательно, является нелегальной иммигранткой; но проще всего дать ей денег. Именно этого она, видимо, и добивается. Иначе зачем было выжидать больше пяти лет, прежде чем его зацапать? На главный вопрос она так и не ответила. Возможно, он — отец. Прежде чем связывать себя какими-то обязательствами, лучше бы сделать анализ ДНК. Когда он впервые, ничего не подозревая, увидел своего — возможно — сына, отцовское чувство в нем не проснулось — вот он, самый надежный тест на свете. Ему случалось читать про подобные жульнические проделки. Даже сейчас он рассматривает вероятность своего отцовства чисто умозрительно. Он даст ей денег, какую-то сумму, не исключено, будет выплачивать регулярно, лишь бы Кайя оставила его в покое. Не важно, есть у него кровное родство с Яаном или нет.

Правда, тут одна загвоздка: у них с Милли общий счет в банке, и она бдительно следит за каждой операцией — такая уж у нее натура. Джек навел справки насчет арендной платы за комнату в районе Северной Окружной — в среднем около шестидесяти фунтов в неделю. Если снимают двое, то за мало-мальски приличное жилье придется добавить еще фунтов тридцать-сорок. Надо думать, Кайя все же кое-что зарабатывает — скорее всего, подавальщицей, — но сколько она может получать на руки, понять очень трудно. Попытки расспросить официантов в местных барах реальных результатов не дали; ясно одно — в Англии очень многим откровенно недоплачивают. Он прикинул и решил, что фунтов пятьдесят в неделю станут для нее существенной прибавкой. Такой суммой она, надо полагать, будет довольна.

Милли наверняка заметит убыль. Досадно. Чем дальше, тем острее он понимает, как сильна его финансовая зависимость от жены. От заказов, от весьма нерегулярных исполнений его опусов или приглашений дирижировать оркестром он получает сущие крохи, а суетиться и выклянчивать премии не желает. Единственную по-настоящему значительную премию — имени Симонетти, «За вклад в новую музыку» — он получил главным образом благодаря Филипу, паскудному братцу Милли: он работает в Сити, и самый влиятельный из трех членов жюри был перед ним за что-то в долгу.

Раньше эта зависимость от жены не сильно волновала Джека. Он жил да радовался, ничуть не смущаясь, что благоденствует отнюдь не на доходы от своего творчества. Теперь же мысль, что художник обязан жить своим ремеслом — то есть, как последний джазмен, ютящийся в жалкой комнатушке, должен считать каждый пенс, полученный за самый ничтожный заказ, — представляется ему возвышенной и даже разумной. Как звали того немецкого композитора, который каждый месяц аккуратнейшим образом заносил в гроссбух все свои поступления, вплоть до последнего пфеннига? Имя выскочило из головы, но точно кто-то из великих. Ничто так не способствует интенсивной творческой работе, как угроза надвигающейся нищеты. Именно поэтому к композиторам, получающим увесистые профессорские зарплаты, Джек почтения не испытывает (хотя, учитывая его собственное материальное благополучие, такая позиция едва ли оправданна). Почему-то он чует тут обман. Ведь именно они, подобно специалистам по корпоративной культуре, консультантам и разрекламированным бухгалтерам, набившим себе карманы на доходах от лотерей, навязывают всем правила игры.

По крайней мере, Милли избавила его от унизительной роли учителя музыки, от необходимости заниматься саморекламой, чтобы его взяли на работу в какую-нибудь паршивенькую школу в Хаддерсфилде, Брадфорде[100] или еще в какой-нибудь дыре, где он брякал бы по треугольнику в рамках очередного новомодного проекта типа «Искусство для всех». От одной этой мысли Джека начинает трясти. Пусть другие любуются на белые облака, как некогда любовался он. Пусть сами выбираются из грязи.

Вконец измученная Милли приехала из Дартингтона во время выпуска новостей; шел репортаж из Ирака, там в очередной раз взорвали автомобиль; камера показывала разбросанные туфли, клочья одежды и мечущихся в клубах пыли и дыма вопящих людей.

— Прошу тебя, выключи! — взмолилась она.

Джек повиновался; последнее, что он успел увидеть, был обезумевший от горя и ужаса мужчина, прижимающий к груди окровавленного сынишку. Джек принес жене один из афганских пуфиков, но те жуткие кадры все стояли у него перед глазами. Милли села в зимнем саду, положив ноги на пуфик; из стереомагнитофона лилась музыка Телемана. Через несколько минут Милли попросила поставить что-нибудь тихое, современное, только не Арво Пярта. Джек поставил последний альбом, выпущенный радио «Каслдаун». Поначалу ей вроде бы понравилось, но потом фольклорные напевы сменились более заунывными и мрачными.

— Это называется слоукор, — сказал Джек. — Или лоу-фай. Или даже нуфолк. Правда, то, что звучит сейчас, немного из другой оперы.

— Давай лучше выключим совсем, — предложила Милли. — Мне кажется, я сейчас похожа на местность с очень хрупкой средой обитания.

— Как альвар, — вырвалось у Джека.

— Как что?

— А? Ну, это такое довольно редкое место, голые скалы, покрытые галькой и тонюсеньким слоем почвы. Растительность там необычная, весьма любопытная: мхи, лишайники… такая вот флора.

Милли пристально смотрела на него. В груди у нее булькало. Эти звуки и странное, необычное выражение лица ее старили.

— Чего-чего?

— Место такое называется альвар. В словаре этого слова нет.

— Первый раз слышу.

— Я же тебе говорю, в словаре его нет. Альвар встречается почти исключительно… в Прибалтике.

— В Эстонии?

— Гм, да. В Латвии, наверно, тоже.

— Альвар?

— Ага.

— Ты сам его видел?

— Ну да. — Он явно удивился вопросу; так недоумевал бы один из приглашенных на ужин друзей, если его, только что вернувшегося из двухнедельной поездки в Африку, спросили, видел ли он слонов или львов.

Милли отвела глаза и задумчиво отхлебнула перно. А ведь не исключено, что альвары существуют только на Хааремаа, подумал Джек. Да, тут он дал маху. Она непременно дознается. А может, не станет напрягаться. Нет, Хааремаа она точно не вычислит. Наверняка на материке тоже есть один-два альвара.

Потом они мило поболтали. Но тут снова зажужжал соседский механический секатор. К великому смущению Джека, Милли чертыхнулась, вскочила, метнулась в сад, поливая дорожку аперитивом, и, подбоченившись, заорала во все горло:

— Прекратите, умоляю! Сейчас же прекратите! Прошу вас!

Секатор действительно смолк, хотя управлял им албанец. Милли своего добилась.

Чуть позже она спросила:

— Кстати об Эстонии, ты звонил своей крошке?

Джек был застигнут врасплох — уши у него вспыхнули, лоб покрылся испариной.

— Да, она хочет попеть дуэты.

— Ты серьезно?

— Нет, она пишет диссертацию о влиянии Пярта на современную музыку. То есть на композиторов. Скорее всего, я познакомился с ней на концерте в Таллинне. Ужас, как быстро забываешь людей.

— А чего ты так разволновался?

— Так ты же, небось, меня поддразниваешь?

Какое-то время она с тревогой смотрела на него, потом вздохнула:

— Слава Богу, что впереди выходные. У меня такое чувство, что за эту неделю я черт знает сколько наездила.

Глава шестая

Они доехали на поезде до Бейзингстока, а там их встретил Грэм на «хамбере». Грэм — человек загадочный. Одни считают его выходцем с острова Уайт, другие — из Аризоны. Возраст тоже не определишь: где-то от тридцати пяти до шестидесяти. Жиденькие волосы собраны в конский хвостик, щеки морщинистые, голос унылый; от Грэма вечно пахнет кожей с легким навозным налетом и немножко — пачулями. Прозвище у него Иа. Скорее всего, Марджори отыскала его в каком-нибудь заведении для реабилитации наркоманов. Обитатели же Уодхэмптон-Холла теперь убеждены, что без него жизнь в поместье пришла бы в полный упадок.