Она подумала, что ей, наверное, следует быть абсолютно убитой горем, раз отец умер. Но, сидя в этой грязной студии, она подумала еще и о том, что она потеряла человека, которого совсем не знала, кого-то, кто совсем не был похож на веселого красивого человека, бывшего ее отцом, когда мама еще была жива.

Невероятное количество пустых бутылок из-под вина располагалось на полу, на столе, на подоконнике — там они были расставлены как кегли — они словно задавали ей вопрос, на который у нее не было желания отвечать.

Она вспомнила, как мама сказала однажды со вздохом:

— Мне бы хотелось, чтобы отец не пил много, когда он в Париже. Домой он возвращается совсем больным. Спиртное никогда не шло ему на пользу.

— Он же не пьет дома, мама, — вспомнила Уна свой ответ.

— По одной простой причине — у нас совсем нет денег, дорогая моя, — ответила мать. — Но когда папа проводит время со своими друзьями, он любит поступать так же, как и они.

Уне теперь оставалось только недоумевать, что же за друзья появились у отца с тех пор, как он поселился на Монмартре, — друзья, которые толкали его к выпивке, даже несмотря на то, что он очень плохо переносил ее.

Видимо, эти друзья и были в ответе за невероятное смешение красок на полотне, которые переплетались и извивались без всякой видимой идеи, без ритма, без смысла.

Она не могла не подумать о своем теперешнем бедственном положении. Что же ей делать?

Если бы месье Дюбушерон продал картину, у нее были бы хоть какие-то деньги, которые дали бы ей возможность осмотреться, поискать жилье и какую-нибудь работу.

Плохо было то, что годы обучения не развили в ней никаких дарований, благодаря которым можно было бы заработать на жизнь.

— Я могу немного играть на фортепиано, — стала перечислять себе Уна. — Могу рисовать, правда, в совершенно любительской манере. Еще я могу шить, и это — почти все! Я должна что-нибудь придумать, должна!

Она почти с отчаянием проговорила это вслух и подумала, что ее голос, отдаваясь от стен просторной студии, звучит как голос бесплотного духа. Наконец она решила, что ей нужно обратиться в какие-нибудь школы — может быть, где-нибудь понадобится учительница английского языка или просто воспитательница маленьких детей.

Подумав об этом и решив, что эта идея весьма разумна, Уна вспомнила, как молодо она выглядит и какой молодой, в сущности, является.

Все учительницы в ее школе были монахинями; они приходили преподавать определенные предметы; все они были, как помнила Уна, женщинами среднего возраста, и подбирали их, видимо, потому, что они обладали способностью держать учениц в дисциплине и заставлять их учиться.

Уна поднялась со стула, чтобы найти зеркало и внимательно рассмотреть свое отражение. Оно ничуть не переменилось с тех пор, как Уна последний раз смотрелась в зеркало в поезде, поправляя волосы.

Но тогда она смотрела на себя, чтобы проверить, насколько привлекательна она, чтобы понравиться отцу, а вовсе не затем, чтобы определить, насколько авторитетно она выглядит, и понять, смогут ли родители и школьные учителя доверить ей маленьких детей.

Единственное зеркало, которое она нашла, находилось наверху, в отцовской спальне. Оно стояло на комоде; середину его пересекала трещина.

Уна долго смотрела на себя, потом сняла шляпу, решив, что этот головной убор только подчеркивает ее детский и какой-то испуганный вид.

Полуобнаженные женщины, изображенные на картинах, развешанных по стенам, смотрели на нее с самодовольством, и Уна поторопилась спуститься по скрипучим ступенькам назад в студию.

Воображение ее разыгралось, и ей стало еще страшнее.

А вдруг месье Дюбушерон забыл о ней? Вдруг он никогда не вернется? Как долго ей следует ждать его и куда идти, если она его так и не дождется?

Ей захотелось есть, но Дюбушерон велел ей никуда не уходить и никого не впускать, пока он не вернется.

— Что же мне делать?

Казалось, этот вопрос выкрикивают ей картины со стен.

Может быть оттого, что ей стало еще страшнее, она подошла к окну.

Уна подняла глаза к небу и стала молиться.

С тех пор как мама умерла, Уна ловила себя на том, что иногда молитву, возносимую Господу, она обращала к матери.

От воспоминаний о маме на глаза Уны навернулись слезы.

— Мама, — говорила она. — Помоги мне! Что мне делать? Куда идти? Я так одинока!

Как только она произнесла последние слова, на лестнице послышались шаги, и Уна поспешно отерла слезы.

Она решила, что это месье Дюбушерон, но, если это не он, подумала она, что же ей делать, если этот кто-то, обнаружив дверь запертой, попытается взломать ее.

В дверь постучали и голос с лестницы произнес:

— Вы здесь, мадемуазель? Это я — Филипп Дюбушерон.

С возгласом облегчения — она была так рада, что он, наконец, пришел, — Уна бегом бросилась отпирать дверь.

— Месье, вы вернулись! — вскрикнула она. Она утверждала очевидное — так рада была его видеть.

Месье Дюбушерон выглядел выше, красивее и более властно, чем она запомнила.

— Да, мадемуазель, я вернулся, — сказал он. — И у меня для вас хорошие новости.

— Хорошие новости?

— Да. Я продал картину вашего отца и завтра, после того как я обналичу чек покупателя, у меня будет весьма значительная сумма во франках для вас.

Уна сжала руки:

— О, благодарю вас, месье Дюбушерон. Я так вам признательна, а вы так любезны!

— Я должен еще сказать вам кое-что, — продолжал он. — Мой клиент, ценитель живописи вашего отца, пригласил вас отобедать с ним сегодня вечером.

— Он был папиным другом? — спросила Уна. Филипп Дюбушерон склонил голову.

— Не то чтобы другом, — сказал он. — С год назад он купил картину вашего отца и сейчас очень благодарен, что я продал ему еще одну.

— Я так рада! Так рада! — воскликнула Уна. — Как мило с его стороны пригласить меня на обед… Но мне кажется, это вы ему подали идею, месье.

— Вы очень проницательны, моя милая. Действительно, так и есть. Мы обедаем дома у его светлости на улице Фобур Сент-Оноре в восемь часов.

Он посмотрел на нее и спросил:

— У вас есть вечернее платье, мадемуазель?

— Да, — ответила Уна. — Оно у меня в чемодане.

Она указала на кожаный чемодан с круглой крышкой, стоявший сразу за дверью — там, где оставил его носильщик.

Месье Дюбушерон оглядел студию.

— Едва ли можно вам предложить переодеться здесь, — сказал он. — И вряд ли здесь есть вода, чтобы вам помыться.

— Есть только раковина в очень грязной кухне.

— Я отвезу вас куда-нибудь, где вы сможете переодеться, — сказал Дюбушерон. — Пойдемте со мной, а мой кучер поднимется, чтобы забрать ваш чемодан.

Уна торопливо подхватила шляпку с того места, куда она ее положила, и надела ее. Ее пальто лежало на стуле, а рядом с ним расположилась маленькая сумочка, в которой хранились перчатки и все деньги, какими она обладала.

Она взяла все это и обратила свое лицо с большими глазами, в которых появилось озабоченное выражение, к месье Дюбушерону.

— Мне надо будет где-то ночевать, месье, — сказала она.

— Да, я понимаю, — ответил Филипп Дюбушерон. — Но сейчас мне кажется, это можно отложить на волю богов.

Он заметил, что Уна озадачена. И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он повел ее вниз по лестнице.

Не желая, чтобы Уна совершила что-нибудь, что могло бы показаться странным или предосудительным, по крайней мере до тех пор, пока ее не увидит герцог, Филипп Дюбушерон не повез Уну к себе домой.

Хотя, это было бы, пожалуй, простейшим решением проблемы.

Он жил в изрядной роскоши на тихой улице неподалеку от Оперы и имел двух слуг, которые готовили ему и заботились о нем так, что многие его знакомые не могли скрыть своей зависти. Но сказать Уне, что она может воспользоваться квартирой одинокого мужчины, чтобы переодеться к званому обеду, значило бы сразу поставить ее в двусмысленное положение.

Филипп Дюбушерон придерживался того мнения, что любую сделку надо готовить самым тщательным образом. Поэтому он в своей карете отвез Уну в небольшую, но фешенебельную картинную галерею неподалеку от улицы Де ля Пэ, совладельцем которой он являлся.

Своих самых денежных или влиятельных клиентов он редко вывозил сюда, считая, что их проще убедить сделать ту или иную покупку, показав им одну-две картины прямо у них на дому. Филипп Дюбушерон обнаружил, что большинство людей, приезжавших в Париж, совершенно ничего ни смыслили в искусстве и покупали какую-нибудь картину, просто чтобы привезти домой вещь, имевшую парижское происхождение.

Ему легко было загипнотизировать их, чтобы уговорить совершить, как он уверял, стоящую сделку или «использовать шанс, выпадающий раз в жизни», даже если их не впечатлял богатый выбор картин в галерее.

Отец Филиппа Дюбушерона был исключительно проницательным человеком, который учил своего тогда еще маленького сына, что многие люди обладают весьма ограниченным кругозором и еще более ограниченным умом.

— Никогда не смущай клиента, дорогой Филипп. Реши, что ты хочешь, чтобы он сделал, и заставь его поверить, что его мнение — это исключительно его собственное, а не то, что ты ему внушил.

Благодаря этому принципу, Филипп Дюбушерон стал наиболее значительным и наиболее удачливым торговцем произведениями искусства в Париже.

И все же, будучи человеком неординарного ума, он считал, что очень скучно торговать одними картинами.

Люди, с которыми ему пришлось познакомиться, чтобы вести свой бизнес, принадлежали к европейской знати, и Дюбушерон обнаружил, что они интересуются не столько искусством, сколько всем, что взывает к чувствам.

Это была игра, в которую он играл сам с собой, — стремление предоставить каждому клиенту то, чего он больше всего желает, и она давала ему такое же удовлетворение, как и деньги, вложенные в театральную постановку, имевшую успех.

Таким образом, круг его клиентов охватывал королей и правителей — от египетских монархов и немецких принцев до англичан, которые приезжали в Париж исключительно для развлечений.

Со временем Филипп Дюбушерон узнал их всех, и, поскольку он хорошо всем служил, они всегда к нему обращались, уверенные в том, что он может удовлетворить их потребности, какими бы они ни были.

С точки зрения французов картинная галерея придавала ему необходимый вес в обществе.

— Кто такой Дюбушерон? — мог бы спросить какой-нибудь приезжий, чтобы тут же получить ответ:

— Торговец произведениями искусства. У него галерея на улице де ля Камбон.

— В моем деле без ярлыков не обойтись, — часто думал Филипп Дюбушерон.

Его собственный ярлык был достаточно респектабелен, чтобы удовлетворить самых придирчивых критиков; а их вокруг него было немало.

Конечно, в это время картинная галерея была уже закрыта, но он отпер дверь своим ключом и, включив свет, пригласил Уну войти.

— В конце галереи — мой кабинет, — сказал он. — А рядом с ним — маленькая ванная. Там много зеркал, так что вы сможете уложить волосы.

Уне хотелось остановиться, чтобы рассмотреть картины в галерее, но Филипп Дюбушерон поторопил ее пройти в кабинет.

Он был роскошно убран — толстый ковер, на ковре — претенциозный письменный стол эпохи Людовика XIV.

Кучер внес чемодан и по приказу Дюбушерона расстегнул ремни.

— Очень любезно с вашей стороны пригласить меня сюда, — сказала Уна.

Филипп Дюбушерон вынул из жилетного кармана дорогие золотые часы.

— Сейчас минуло семь часов, — сказал он. — Я зайду за вами ровно без десяти восемь. Пожалуйста, будьте готовы к этому времени и упакуйте чемодан, чтобы его можно было доставить вслед за вами.

— У меня масса времени, — отвечала Уна с улыбкой.

— Мне бы хотелось, чтобы сегодня вечером вы выглядели как можно лучше, — сказал Филипп Дюбушерон. — Думаю, что могу вам и не говорить, какая это большая честь, оказанная нам герцогом, — приглашение отобедать вместе с ним, и я надеюсь, что вы приложите все силы, чтобы быть обворожительной. Мне бы не хотелось, чтобы герцог разочаровался в дочери вашего отца.

— Нет, конечно нет, — ответила Уна. — Какой он, должно быть, милый человек, если купил две папины картины.

— Он очень милый человек, — повторил за ней Дюбушерон весьма многозначительным тоном.

И, еще раз взглянув на часы, он вышел из кабинета, закрыв за собой дверь.

В этот момент Уна подумала, как неожиданно и странно все обернулось. Покидая Флоренцию, она и подумать не могла, что вместо того, чтобы поселиться с отцом в Париже, она будет обедать с каким-то английским герцогом и переодеваться к обеду в картинной галерее.

— Девочки ни за что не поверят, когда я расскажу им обо всем.

Тут она вспомнила, что у нее вряд ли когда-нибудь появится возможность рассказать им о своей жизни. И не потому, что она не завела подруг или что они ее не любили. Она не почувствовала тщеславия, когда узнала, что являлась одной из самых любимых девочек в школе.