Анна Мак–Партлин - Заверните мне луну

Время замерло. Понятия не имею, как долго я стояла на коленях на холодной плитке, отчаянно вцепившись в его руку. В какой-то момент в палату вошла Кло. Она плакала. Увидев Джона, она закричала. Она сделала это не нарочно, просто не смогла сдержаться. Кло стояла и смотрела на тело, которое когда-то было Джоном. Потом она обняла меня, я словно издалека услышала свой голос: «Прощай, малыш». Кло рыдала, а я по-прежнему держала его руку. Боль сковала нас, мы не могли пошевелиться. Мы застыли, как Джон.

Кто-то позвонил моей матери. Она приехала с отцом, чтобы забрать меня. Отец молчал, стоя в нескольких шагах позади нее, не зная, что сказать и как вести себя. Мама взяла все в свои руки, и впервые с тех пор, как я перестала быть маленькой девочкой, я была благодарна ей за ее самообладание. Когда родители выводили меня из больницы, я заметила Ричарда — он успокаивал свою обезумевшую жену и Шона, который сидел в углу, уставившись в одну точку. Мы поехали домой. Я помню, что сидела на заднем сиденье машины и смотрела на движущиеся расплывчатые фонари и на мелькающие автомобили, из динамиков доносился голос дина Мартина. Он пел о любви. Я посмотрела на небо. Оно было черным. Ни звездочки. Кожа на лице продолжала гореть. Мать снова и снова оборачивалась, чтобы взглянуть на меня, как будто боялась, что я отправлюсь вслед за Джоном на небеса. В доме было холодно. Мама поставила чайник, но я ничего не хотела, только спать. Она укрыла меня одеялом и убрала со лба волосы. Я даже не чувствовала ее прикосновения. Отец стоял в дверях и наблюдал за нами. Потом мама выключила свет и легла рядом со мной. Я ощущала ее тепло и в то же время чувствовала полную пустоту. Я вдруг вспомнила мать Клоды и то, что после смерти ее мужа она постоянно спала. Тогда я находила это странным. Теперь я понимала почему. Сон был единственным избавлением от этого кошмара.

Через пару дней мы его хоронили. Мать Джона попросила Ноэля провести службу. Странно, что я почти не помню этого, но все говорили, что служба прошла прекрасно, если так можно сказать. Церковь была заполнена до Отказа. Пришли люди из нашей старой школы и колледжа и конечно же его коллеги. Все произносили слова соболезнования, некоторые плакали. Я пребывала в оцепенении. Люди, взявшись за руки, окружали край выкопанной могилы, Джона опускали под хор Ноэля, который пел «Аллилуйя». Я чувствовала поддержку отца, присутствие которого было ненавязчивым и вездесущим. Когда гроб опускали, я даже чувствовала биение его сердца. Он держал меня за руку, когда я бросала землю на блестящую медную дощечку с именем Джона. Я слышала боль его матери, я чувствовала ее муки, когда люди проходили и крестились. Я помню, как меня уводили родители. Мы прошли мимо могильщиков, которые хотели поскорее засыпать яму и уйти домой, как стервятники, ожидающие последнего вздоха теленка.

Помню, как я сидела в гостиной в доме родителей Джона. Меня окружали друзья. Я смотрела на его мать, которая плакала, раздавая бутерброды. Моя мама и Дориан подавали напитки и перешептывались, беспокоясь о том, у всех ли есть тарелки с едой. Дориан — наша соседка. В тот день, когда мы с родителями только въехали в дом, она принесла бисквитный торт и с тех стала неотъемлемой частью нашей жизни. Джон часто говорил, что она досталась нам в придачу к дому. Дориан была доброй, отзывчивой, смешной, сильной, страстной натурой. Она воплощала старый Дублин, и для нее не существовало оправданий. Он стала для нас с Ноэлем второй матерью. Когда у нас возникали проблемы, мы частенько отправлялись к ней. Однако эту проблему было не под силу решить даже всемогущей Дориан, она понимала это и поэтому просто подавала еду.

Отец Джона в одиночестве сидел в саду и пил виски. Мой отец составил ему компанию, и теперь они уже вдвоем сидели в тишине. В глазах обоих стояли слезы. Говорить было нечего. Энн не отходила от Ричарда — она нуждалась в нем, боялась отпустить его, и ее чувства были мне понятны. Шон просто сидел у окна, курил сигарету за сигаретой и, не замечая их, смотрел на проезжающие машины. Одиночество и вина в его глазах были невыносимы, и я словно видела свое отражение в них. Наши взгляды встретились, и я отвернулась.

«Я виновата».

Я не уезжала из родительского дома две недели после похорон, но больше не чувствовала, что нахожусь дома. Я была лишь гостьей. Ноэль тоже не уезжал. Это было очень любезно с его стороны, но каждый день для нас стал продолжением воскресного обеда. Все пытались найти подходящие слова, но никто не мог, даже Ноэль. Я хотела уехать домой, но они волновались, справлюсь ли я с тяжелыми воспоминаниями. Казалось, никто не понимал, что от них все равно не убежать. Я хотела бродить по дому, в котором мы жили вместе, хотела вдыхать аромат его лосьона после бритья и лежать на его стороне кровати. Мне хотелось слушать нашу музыку и прижимать его рубашки к лицу. Мне хотелось быть как можно ближе к Джону, пусть даже таким образом.

Наконец именно Ноэль настоял на том, чтобы родители перестали меня опекать. Именно он объяснил чувства, которыми мне было сложно поделиться. Он просто знал, что правильнее будет, если я уеду и смогу начать собирать по кусочкам свою жизнь. И я уехала. Когда я уезжала, мама плакала, а отец обнимал ее и смело мне улыбался.

Потом отец крепко прижал меня к себе и, наклонившись, прошептал:

— Он был мне как сын. Мы потеряли нашего мальчика, но мы выживем.

Я снова расплакалась и села в машину. Когда автомобиль тронулся с места, я обернулась и увидела отца, обнимавшего рыдающую мать.

В моем доме было пусто и холодно. Ноэль включил отопление. На кухне был беспорядок, который мы оставили. Он принялся было убирать, но я остановила его. В магнитофоне по-прежнему находился диск Ника Кейва (Ник Кейв (р. 1957, полное имя — Николас Эдвард Кейв) — австралийский рок-музыкант, поэт, писатель, автор музыки к фильмам, сценарист. Лидер групп Grinderman). В тот день Джон слушал его новый альбом, я захотела остаться одна, но Ноэль приготовил чай. Я ждала, что он будет рассказывать о путях Божьих, о планах Всевышнего и о том, что Джону намного лучше на небесах. Однако Ноэль молчал, и я была благодарна ему за это. Он выпил кофе и, убедившись, что мне необходимо побыть одной, ушел. Перед этим я заверила его, что со мной все будет в порядке.

«Ложь». Я часами сидела на полу в гостиной и слушала грустные песни Ника Кейна. Я плакала, смеялась, разговаривала с Джоном, с собой, но слез становилось все больше. Я снова и снова воспроизводила сообщение на автоответчике, записанное им.

«Здравствуйте. Вы позвонили по номеру шесть, четыре, ноль, пять, два, шесть, один. Мы в каком-то экзотическом месте, поэтому оставьте нам сообщение, и если вы придетесь нам по душе, мы вам перезвоним». Наш дом превратился в музей, и мое настоящее стало прошлым. Я сидела на кухне и смотрела на кофейную чашку Джона, записку на холодильнике, в которой он напоминал мне, что необходимо починить стоп-сигнал в машине, листок бумаги, принесенный им из колледжа, с этим глупым тестом с попрыгунчиками. Я смотрела на вещи, принадлежавшие ему, и часами плакала, потому что его больше не было, и в этом была моя вина.

Горе всепоглощающе. Горе изолирует человека от мира. Горе эгоистично. Психологи скажут вам, что существует пять стадий скорби: отрицание, гнев, торг, депрессия и, наконец, смирение. Я считаю, что существует шесть стадий: отрицание, гнев, торг, депрессия, обвинение и только потом смирение.

Отрицание. Я ни оком, кроме него, не думала. Я жила в прошлом. Я закрылась в своей скорлупе и прокручивала всю свою жизнь. Мне дали четырехнедельный отпуск по семейным обстоятельствам. Четыре недели на оплакивание жизни. Я находилась главным образом в своей спальне, где пряталась под пуховым одеялом, слушая тиканье антикварных часов бабушки. Я спала, спала и спала, и когда глаза принуждали меня проснуться, я обнимала подушку и разговаривала с Джоном.

«Помнишь, как мы сказали родителям, что собираемся жить вместе? Помнишь, как они взбесились? даже Ноэль получил по шее. Помнишь? Мама употребила слово „Боже“, Ноэль стал распекать ее, и она повелась. Ты успокаивал ее, даже папа был против этой затеи, а с ним всегда можно договориться. Ты был великолепен. Я орала как четырнадцатилетняя девчонка, но ты все расставил по своим местам. Ты всегда умел спорить. При желании из тебя бы вышел неплохой адвокат. Из тебя мог получиться кто угодно». До меня доносился шум грозы. Встать с места меня заставила кошка, орущая на подоконнике. Я потянулась к занавеске и резко дернула за нее, испытывая омерзение из-за того, что реальность прервала приятную беседу, я посмотрела в окно: дверь в сарай бешено раскачивалась, ее петли взвыли о помощи. Горшки с цветами на улице катались, вращая содержимое во всех мыслимых направлениях. Прошло несколько секунд, прежде чем я вспомнила о звуке, который заставил меня притащиться к окну. Кошка отчаянно орала и куда-то таращилась. Если бы кошки умели разговаривать, думаю, последовала бы фраза: «Впусти меня, хренова тупица!» Я открыла окно и поразилась: в подоконник своими недоразвитыми лапками вцепился крошечный котеночек. Я взяла это промокшее существо, которое было всего лишь парой ошеломленных глаз в окружении меха, и осторожно втащила его в комнату. Я чувствовала биение его сердечка. Я бросилась в ванную и завернула малыша в полотенце, а затем аккуратно вытерла его.

— Ты всего лишь ребенок. Взгляни на это, Джон! Котеночек.

Я заглянула в его мордочку и тут же определила, что это мальчик, у котенка была чисто мальчишеская мордочка, овальные черные глаза, черный мех, стоявший дыбом, а под подбородком виднелось белое пятнышко. На самом деле чем дольше я смотрела на него, тем больше он напоминал мне сокурсника Джона Леонарда Фоули. У Леонарда были черные глаза овальной формы и черная копна волос, отрицающих силу земного притяжения. Леонард сделал великое множество попыток укротить пылкий нрав своей гривы — однако в итоге единственным вариантом, не считая бритья наголо, оказался ирокез. Он походил на инопланетянина, а после фильма «Звездный путь» решил, что это даже круто. А так как он был первой гитарой в единственной музыкальной группе во всем колледже, мы все согласились. Я трепала шерсть на голове котенка, придавая ей форму ирокеза. Котенок осторожно посмотрел на меня и потерся о полотенце. Теперь он еще больше напоминал Леонарда.

— Привет, Леонард! Как твой музыкальный бизнес? Тебя уже взяли?

Моя трескотня не очень интересовала котенка. Он обсох, и теперь его крики означали, что его нужно покормить. Я отнесла малыша вниз на кухню, посадила на стол, а сама стала искать подходящую чашку. Высвободившись из моих рук, он тут же задвигался, но остановился у самого края раковины. Затем посмотрел на пол и попятился к окну. И тут до меня дошло.

— Каким образом, черт побери, такому крошечному котенку удалось забраться на карниз второго этажа?

Он не отвечал.

— Это невозможно.

Леонард не был заинтересован в раскрытии своих секретов, потому что занялся поеданием тунца двухдневной давности.

— Откуда ты взялся? Это ты его прислал, Джон? Ты прислал его, чтобы вытащить меня из постели? Тебе ведь не нравилось, когда я просыпала? День коту под хвост, как ты любил выражаться. Леонард закончил есть. После пережитых испытаний ему хотелось спать. Я не могла обвинять его. В конце концов его неожиданная встреча с яростью природы на моем подоконнике была сродни землетрясению для нас, людей, Я отыскала коробку из-под обуви и положила в нее бумажное полотенце. Когда я поместила Леонарда в коробку, он мгновенно свернулся калачиком и заснул. Я оставила коробку на кровати рядом с собой, снова вернулась под одеяло и стала наблюдать, как сон прогоняет его заботы.

— Эй, Джон, ты помнишь двигающуюся статую? Тысячи людей совершали паломничество, чтобы помолиться у подножия статуи девы Марии в каком-то амбаре в Северном Керри. (В Ирландии явления Девы Марии давно стали привычными. Но с 1985 года начали постоянно появляться ожившие статуи. Первое сообщение пришло от детей из местечка Эсди, графство Керри, в феврале, а к сентябрю в Ирландии задвигалось более 30 статуй Богоматери. Видели, как они раскачиваются, разговаривают, улыбаются, источают кровь или светятся.) А помнишь, как Леонард убрал статую девы с Младенцем со двора у кабинета директора? Он спрятал ее в женском туалете, оставив на ее месте записку со словами «Ушла на обед!» — Я рассмеялась. — Директор остервенел и обозвал его богохульником.

Леонард открыл один глаз, чтобы посмотреть, в чем заключалась эта шутка. Я больше не смеялась. Вскоре после этого мы оба заснули.

Гнев (Клода)