— Это вам на завтрак, — сказал я.

Он не стал ее поднимать. Приблизившись, я увидел, что взгляд его по-прежнему тускл, глаза ввались, кожа обвисла.

— Хлеб был бы лучше.

Я не ожидал, что голос его будет настолько сильным, казалось, что внутри него резонировали пустоты, создающие эффект эха.

— Монета, чтобы купить хлеба.

— Да, все равно.

Я не усмотрел в этом никакого высокомерия, скорее упорство. Наверное, он подчинялся обету, который заключался в том, чтобы не принимать чеканных монет. Возможно, все дело было в изображениях кесаря. Я наклонился и поднял деньги. Затем сбегал прямиком на рынок, где купил немного рагу, и вернулся к смоковнице. Он грубовато поблагодарил меня и принялся за еду, демонстрируя сдержанное нетерпение, — у него явно проснулся аппетит.

— Я давал вам плащ, — сказал я.

Он, не подняв головы, ответил:

— Я узнал вас.

Явно не думал благодарить меня. Похоже, я должен был побороться за благословение.

— Вы его вернули. Я очень благодарен.

— Он был слишком хорош. Я подумал, вы жалеете о нем.

— Но ведь шаль вы не вернули.

— Она не такая хорошая, о ней не очень пожалеют.

Он заставил меня вспомнить босоногих греков, которых я мальчишкой встречал на площадях Эфеса. Те не упускали возможности насмешливо уколоть за малейшую попытку впасть в претенциозность.

Он покончил с едой.

— Принести еще? — спросил я.

— Если хочешь.

Я заплатил мальчишке, чтобы тот принес еще рагу, и пошел дальше по рынку. Ен Мелах — город, который был разрушен безумным Кассиусом, когда тот находился в Сирии. Это было наказанием за отказ платить подати. Потом его отстроили заново в аляповато-греческом стиле с открытой базарной площадью, располагавшейся прямо за воротами. На базаре не было ничего интересного: немного цветной шерсти с побережья, кое-какие безделушки, гребешки, вяленое мясо и сушеные фрукты. В глубине рынка двумя аллеями разбегались лавки с уцененным товаром. Какая-то старуха держала лавку неподалеку от своего дома. Я обратил внимание на людей, которые торопливо выходили из нее с холщовыми свертками с микстурами и амулетами. В нише над верхней перекладиной окна помещалась резная статуэтка трех мудрецов в рыбьей чешуе. Таковы, думал я, наши богобоязненные евреи, готовые на всякий случай поклоняться изображениям стариков в виде рыб.

Когда я возвращался из дальнего конца рынка, у городских ворот возникло какое-то волнение: в город входил отряд. «Может быть, римляне», — подумал я сначала. Но затем разглядел штандарты Ирода Антипы. Я стал пробираться сквозь толпу зевак, которые уже заполнили улицу в поисках лучшего места для обзора. Солдат было где-то в общей сложности около дюжины. Они двигались гурьбой, не очень ровными рядами, сбившись около своего капитана — бородатого великана, который единственный ехал верхом. Я только секунду смог разглядеть, что явилось причиной такой суматохи. Это был узник. Его вели на привязи. Практически волочили за собой на веревке, привязанной к седлу капитана. Из-за солдат мне никак не удавалось хорошенько рассмотреть узника. Потом в образовавшийся просвет в толпе, я увидел его лицо и остолбенел. Хотя он был избит до полусмерти, я сразу узнал в нем своего связного.

Я был в замешательстве. Честно говоря, я не был готов к такой ситуации. Все, казавшееся раньше несерьезным, просто игрой, стало вдруг жестокой реальностью. Я протиснулся вглубь толпы, чтобы не попасть под ноги солдатам, опасаясь, что узник брошенным в мою сторону взглядом мог бы выдать меня. Но он был слишком изувечен для этого. Глаза от битья куда попало заплыли и превратились в щелки. Одно ухо было отрезано, буквально оборвано. На его месте болтались ошметки, почерневшие, запекшиеся, облепленные мухами. Когда его тащили мимо, он запнулся, упал и не смог подняться, в конце концов его, лежащего на спине, действительно поволокли по улице. Вокруг него носилась с лаем одна из почти взбесившихся городских собак. Горожане умирали от хохота, принимая его за обыкновенного уголовника.

Звали его Езекиас[1]. Обычный мальчишка, посыльный при дворе в Тиберии. На него вышли благодаря его должности, а потом завербовали во время какого-то пира в Иерусалиме. Все мои контакты с ним сводились к короткой встрече в городе в период вербовки, и несколько месяцев спустя мы еще раз встретились в Иерихоне. Он был в моем представлении юношей честным, самоотверженным, не осознающим в полной мере опасности, которой себя подверг. Мы опирались на таких, как он, на тех, кого не жаль потерять. На самом деле я и сам был таким, когда вступил в группу.

Интерес наш заключался в том, что у него была возможность доставлять новости из крепости Мачерус, второй по неприступности в Масаде. Она формировала костяк южной оборонной линии на палестинских территориях. Задачей, над которой мы работали, было внедрение в нее. Мы полагали, что справляемся, так как там, в отличие от других мест, в контингент гарнизона входили евреи. Хотя было также много эдомитов. Их земли располагались неподалеку, и отец Антипы был выходцем из этого племени, поэтому им нельзя было доверять. Эдомиты занимали все ключевые посты, используя любые средства, чтобы подчинить себе евреев.

Но несколько евреев, однако, ухитрились продвинуться там по служебной лестнице и достичь высокого положения благодаря своей настойчивости и безупречной службе. Контакт с ними сильно укреплял наши позиции.

Солдаты тем временем достигли середины площади и остановились. Туда притащили несколько камней, которые лежали теперь у колодца. К одному из них привязали лошадь капитана стражи, а к другому, словно сноп пшеницы, — Езекиаса. Его приволокли сюда, и до него теперь уже никому не было дела. Солдаты утолили жажду, зачерпнув воды из колодца, потом облили лошадей. Езекиас был совершенно забыт. Они так вели себя вовсе не потому, что были закоренелыми злодеями, просто, как придурковатые подростки, уже утратили интерес к тому, кого недавно мучили. Езекиас же, наоборот, вроде бы пришел в себя, может чувствуя близость живительной влаги, а может быть реагируя на ее недоступность. Он уронил голову, и только обвивающая его тело веревка удерживала его в вертикальном положении.

После пасмурных дней, пропитанных пылью, чистое небо воспринималось как напасть, солнце нестерпимо палило. Я стоял посреди улицы и никак не мог привести мысли в порядок, как будто кто-то оскорбил меня, сыграв со мной нелепую шутку. Что мог означать арест Езекиаса и кто был в этом замешан? Если рассуждать здраво, солдаты не могли знать о нашей встрече, иначе они бы не заявились настолько открыто. Но и в этом я не был уверен. Отряд направился к постоялому двору, хозяин, приветствуя их, заспешил навстречу, натянув на себя самую подобострастную из личин. Он улыбался и расшаркивался, предлагая мясо и вино, чего я никогда не имел в своем повседневном рационе. Городские зеваки продолжали толпиться на площади в ожидании какого-нибудь зрелищного насилия.

Я смотрел на Езекиаса, и мне подумалось, что лучшим выходом было бы, если б его убили. Лучше для него самого и для тех, кого он мог бы выдать. Не дожидаясь, пока пыточных дел мастера в Тиберисе истощат всю свою изобретательность. И тут в мозгу отчетливо всплыла мысль, поражающая своей логикой. У всех на слуху были рассказы о попавшихся в лапы, о тех, от кого хотели добиться имен сообщников. О женах и детях, наблюдавших за процессом отрубания пальцев и выскабливания глаз из глазниц. Сейчас я уже не думал об участи Езекиаса и избавлении его от мучений, а думал, какому риску подвергнусь я сам, если ничего не смогу предпринять. Вне сомнений, я буду первым, чье имя он назовет. Если еще не назвал.

Среди вещей в моей комнате имелся кинжал. Со времен вербовки у меня ни разу не было повода его применить. Я усмотрел жестокую иронию в том, что в числе первых жертв будет мой соратник. И чем больше я осознавал необходимость совершить попытку убийства, тем больше все происходящее казалось мне дурной шуткой. Правда, отнюдь не шуточным было то, что, возможно, придется найти мужество перерезать себе горло в качестве последнего шага отчаяния, чтобы не быть схваченным и не занять место Езекиаса. Я стоял посреди улицы и не знал, с чего же начать. Жара становилась все невыносимей, и рои мух вились у окровавленного лица Езекиаса. А в двадцати шагах от него под деревом сидел отшельник, образ которого несколько померк в сравнении с Езекиасом, но я заметил, что он внимательно следил за происходящим.

Компания солдат была слишком многочисленна, и двор не вмещал всех подошедших. Тогда хозяин велел сыновьям соорудить навес у крыльца и разостлать ковры. Когда отряд расположился на отдых, хозяин приказал Аде разнести вино. Руки Ады были обнажены, что обусловило предсказуемую реакцию со стороны солдат, до того момента несколько вялых и разомлевших. Те, внезапно оживившись, принялись хлопать бедняжку по заду, когда она проходила мимо них, потешаясь над ее пугливым шараханьем. Пользуясь тем, что их внимание было занято Адой, я спокойно прошел к себе в комнату. Только хозяин выказал озабоченность моим присутствием, ловя мой взгляд и как бы извиняясь за невнимание, — мол, к сожалению, занят более важными господами.

Оказавшись в комнате, я достал клинок. У меня даже имелись ножны, как будто носить кинжал было для меня привычным делом. Я приладил его на пояс и почувствовал себя ребенком, собирающимся поиграть в войну. Даже под плащом было заметно, что на поясе у меня оружие. И это, как мне казалось, разъяснит мои намерения любому, кто посмотрит на меня невзначай.

Затем я осмотрел содержимое дорожного мешка — возвращаться в комнату я не собирался. В мешке лежали только зачерствелый хлеб и кусок засохшего сыра — еще с тех пор, как я был в Иерусалиме. Я долго не заглядывал в него и сейчас обнаружил лишь кое-какое белье и не первой свежести рубаху.

Шагнув с крыльца, я со всего маху врезался в Аду, спешившую навстречу, в руках у нее был кувшин. Столкновение было такой силы, что кувшин, упав, разлетелся вдребезги, а сама Ада распласталась на коленях у солдат. Немедленно последовал восторженный гогот уже достаточно поднабравшейся компании, одобрявшей такого рода оплошность.


— Простите, — запинаясь пробормотала Ада, — прошу, простите.

Она собрала осколки и опрометью бросилась во внутренний двор.

Солдаты решили тем временем, что я должен стать их лучшим другом. Они потащили меня в свою компанию, приглашая принять участие в обильных возлияниях. Солдафоны отпускали грубоватые шуточки. Однако сложившаяся ситуация могла в любую минуту обратиться против меня. Я боялся, что меня спросят, чем я занимаюсь. Если бы я ответил, призвав хозяина в свидетели, что ожидаю кое-каких купцов из Набатии, меня легко можно было бы уличить в обмане, ведь я имел очень смутное представление о ходе торговли в этой местности. Но солдат мало интересовало все, относительно чего нельзя было бы отпустить грубую шутку. Теперь я разглядел, что среди них не было ни одного еврея. В основном это были сирийцы, кроме, пожалуй, капитана, который явно был эдомитом.

Плащ соскользнул с плеч, и один солдат заметил мой кинжал, вернее, его богато отделанную рукоять. Национальность этого парнишки я не смог определить — он одинаково плохо говорил как по-арамейски, так и по-гречески. Не спрашивая разрешения, он, скалясь, вытащил кинжал из ножен и, продолжая скалиться, сделал выпад, как будто хотел меня заколоть. Я отскочил назад, а вся компания так и покатилась со смеху. Потом он достал из ножен собственный кривой клинок, его рукоять была обшита выделанной кожей. Юнец явно намеревался произвести обмен. Я с тревогой прикинул, что, возможно, мне предлагают совершить какой-то принятый в их кругу ритуал и я могу оскорбить их отказом.

— Оружие моего отца, — сообщил я, что, в сущности, было правдой и, похоже, пришлось им по вкусу. Юнец вернул кинжал.

Время шло, я ощущал, что решимость относительно исполнения моего плана неуклонно тает. Низменная часть моего «я» ликовала, вынуждая отступить. Налицо было полное отсутствие мужества. Вернее, теперь перед глазами уже не стояла картина моей или Езекиевой позорной смерти, процесса превращения тела в никчемную груду костей.

Стараясь казаться как можно равнодушнее, я осведомился о состоянии пленника.

— Мы всегда имеем при себе еврея, чтобы было чем позабавить собак, — так капитан первый раз обратился ко мне.

Солдаты опять весело загоготали. Они не собирались сдерживаться — наплевать, что я мог отнести это и на свой счет. Мне стало противно, и претила мысль, что нужно сидеть здесь, в их компании. Я медленно поднялся, но один из парней враждебным толчком тяжелой ладони вернул меня на место. Я был готов пустить в ход кинжал прямо сейчас. Но в это время внимание капитана привлекло происходившее на площади. Я тоже посмотрел в ту сторону и заметил небольшую толпу, собравшуюся около Езекиаса. Похоже, оживление было связано с пустынником. Пока солдаты отвлеклись, общаясь со мной, он достал ковш воды из колодца и принес ее пленнику. Толпа сгрудилась, любопытствуя, к каким последствиям это приведет.