Иремия не стал спорить, а тут же сам начал обвинять нас. Он заявил, что Иосиф осквернил его дом, приведя женщину с незаконнорожденным ребенком. Я была поражена: он никогда до того не высказывал нам никаких упреков. Я поняла, как быстро и как далеко доходят слухи, особенно если это слухи о чьем-то грехе.

— Другой бы просто не пустил вас на порог, я же пожалел тебя, и вот твоя благодарность!

Он нисколько не стыдился того, что обманывал нас, а наоборот, считал, что это в порядке вещей. Он добропорядочный еврей, не оскверненный никаким грехом. Но как же тогда быть с женой неиудейкой?

Иосиф не стал ему возражать.

— Ты прав, мы оскверняем твой дом, — сказал он.

Я не поняла, хотел ли он таким образом высказать брату упрек или действительно был согласен с ним. Иосиф велел мне собраться, и мы покинули этот дом, потеряв и кров, и работу.

Ребенку тогда не было и полугода. Иосиф решил, что нам лучше будет вернуться в Палестину, в Галилею, где о нас никто не знал. Я с сомнением выслушала его — ведь слухи достигли даже Египта, как же можно уповать на то, что нас оставят в покое в Галилее? Иосиф ничего не возразил на мои опасения.

Может быть, он раздумывал над тем, не вернуть ли меня моим родителям. Что мне тогда делать с ребенком и с тем, другим, его ребенком, которого я жду теперь? Но пока, в Александрии, надо было искать хоть какое-нибудь жилье. И мы отправились по еврейским кварталам, спрашивая, кто бы мог нас приютить. Оплатить новое жилье мы могли пока только из моего приданого, так как неизвестно было, когда Иосиф сможет найти работу. Я постоянно жила в страхе, что наши хозяева что-нибудь узнают про нас и так же, как Иремия, выставят на улицу. Но никто не задавал нам никаких вопросов, хозяев интересовало лишь своевременное внесение платы. Обличая нас в наших грехах, Иремия старался прикрыть свои, ибо было немало семей в округе, в которых женщины находились в похожем положении. Я вскоре поняла, что в Александрии евреи не так строго исполняют Закон, как это делают в Иудее, и не так суровы в суждениях. Многие женщины, как я позднее узнала, были едва ли не в худшей ситуации, чем я, но к ним не только не относились с презрением, но многих даже уважали.

В то время власти Рима были очень обеспокоены беспорядками в провинциях и, чтобы задобрить жителей Александрии, всячески старались благоустроить город. Повсюду велись какие-то строительные работы и везде требовались рабочие руки. У десятников не было тогда ни времени, ни желания допытываться, еврей ли каменщик или грек, главное — могли он работать. Поэтому Иосиф, который, однако, так и не выучился говорить по-гречески, довольно легко получал работу.

Мы прожили в Александрии долгие годы, и все это время мой муж не сидел без дела. С возрастом здоровье его слабело, тело, натруженное за долгие годы, теряло силу и выносливость, но никогда я не слышала от него ни жалоб, ни сетований на тяжести жизни. После своей первой получки Иосиф полностью, до единого динария, возместил сумму, которую мы взяли из моего приданого; он сделал это ради ребенка, которого я до сих пор кормила. Долгое время мой муж подозревал, что я каким-либо образом хочу извлечь выгоду из нашего брака, но когда родился его первый ребенок, к тому же оказавшийся сыном, Иосиф оставил свои подозрения. Он стал отдавать мне заработанные деньги, как и было принято, чтобы жена расходовала их разумно и экономно. Сам Иосиф не тратил лишнего, он не пил, никогда не баловал себя, и деньги ему были нужны только на еду и уплату налогов.

Иосиф не позволял себе тратить мое приданое, хотя имел на него полное право. А после рождения наследника он настоял на том, чтобы я подумала, как можно выгодно и с прибылью распорядиться моими деньгами. «Ведь может прийти время, — предостерегал он меня, — когда твой сын будет переживать трудные времена и очень нуждаться. И кто тогда поможет незаконнорожденному?» Я послушалась мужа и вложила большую часть приданого в дело, которое принадлежало одному из городских негоциантов, что оказалось весьма удачным шагом, так как за год принесло почти двойную прибыль. Кое-что из денег я отложила на образование ребенка и на другие необходимые расходы. Я старалась сделать все возможное, чтобы в будущем ему не грозила нищета — слишком хороший урок был получен, когда меня выгоняли на улицу мои же родственники. Не полагаясь на мужа, я искала возможность зарабатывать самой. Чтобы чувствовать себя более уверенной, я научилась говорить по-гречески, брала небольшие заказы на плетение циновок или каких-нибудь других мелких вещиц. В этом я совершенно не отличалась от остальных женщин Александрии, которые, будь то гречанки или еврейки, старались идти своей дорогой, не рассчитывая особо на чью-либо помощь. Они были очень не похожи на женщин Иудеи, убежденных, что жена не более чем собственность своего мужа.


Мой второй ребенок, которого мы назвали Якобом, родился уже спустя тринадцать месяцев после первенца и быстро обогнал его в росте и силе, видно пойдя в отца. Разница между ними была настолько очевидна, что не было ни одного человека, кто бы не счел первого сына кем-то вроде подкидыша или приемыша. Но это, опять-таки, не было чем-то необычным в этом городе. Детей здесь нередко продавали и покупали даже в еврейских семьях, стараясь таким образом восполнить их отсутствие с помощью тех, у кого дети были в избытке. Так бы мы и жили, не привлекая ничьего внимания и ничем особо не выделяясь, если бы не ребенок, который, казалось, с первых же дней был отмечен особой печатью своей непохожести.

Я отчаянно старалась относиться к первенцу так же, как я относилась к Якобу и другим детям, появившимся позже. Но, как ни странно, такое стремление к справедливости не наделяло, а, наоборот, обделяло их материнской любовью. Коль скоро я избегала проявлять особую нежность к Иешуа, я не проявляла ее и по отношению к остальным, стараясь не прогневить ни мужа, ни Господа. Но мне так и не удалось навести мосты в нашей семье, и Иешуа все больше и больше отдалялся от нас. Наверное, было бы куда лучше, если бы каждый получил свою долю любви, соответственно месту в моем сердце. Я всегда немного ревновала Иешуа, который был мне гораздо ближе, чем остальные дети. За исключением, пожалуй, двух дочерей — в них улавливались мои черты, тогда как братья Иешуа были истинными сыновьями своего отца. Иешуа также унаследовал от меня какие-то едва уловимые черты, я бы сказала, в нем было что-то женское: может быть, хрупкость и какая-то болезненность, но это и выделяло его, и делало непохожим ни на кого из нас. В нем было много чего-то совершенно иного. Его происхождение никто не мог определить: он был светлокож, в отличие от меня, и светловолос. Он ничем не напоминал даже своего отца, чему я была несказанно рада, так как не вынесла бы, наверное, пытки постоянного напоминания.

С ранних лет Якоб понял, какие разные они с братом, и изо всех сил тянулся к нему, стараясь преодолеть разделяющую их пропасть. У меня сжималось сердце, когда я видела, как Якоб старается во всем уступить брату. Он как будто бы говорил: смотри, как я уважаю тебя; я знаю, какое место ты должен занимать в нашей семье, и даю тебе его. Я чувствовала невыразимую любовь к Якобу в такие мгновения. Но Иешуа часто держался с братом холодно, что не могло не оттолкнуть его. И очень скоро каждый из них пошел своей дорогой. Уже с пяти лет Якоб стал помогать отцу на работе, постепенно осваивая его ремесло. Иешуа, наоборот, не испытывал никакой тяги к этому делу. Якоб понял, что жизнь уготовила им разные пути, и, по-видимому, смирился с их отдаленностью и непохожестью. Я наняла учителя для Иешуа, правда, тогда он, казалось, был мал для серьезной учебы, но я хотела уже с ранних лет показать ему, что за жребий выпал на его долю.

В то время я чувствовала постоянное присутствие Иешуа рядом со мной. Нельзя сказать, что он все время вертелся у материнской юбки или что он беспрекословно слушался меня. Но признаюсь, у меня никогда не хватало духу отругать его или дать ему какую-нибудь тяжелую работу. Мы как будто бы были связаны каким-то только нам известным союзом — так двое могут чувствовать свою полную отгороженность от суеты оживленной площади, комнаты или улицы. Я могла безошибочно угадать его присутствие, даже если не видела его. Он появлялся, и что-то менялось вокруг. Чувствовалось, что происходит что-то необычное. А ведь он был совсем еще ребенком. Чувство было тягостным и одновременно успокаивающим, будто невидимый покров ложился на мои плечи.

Тем не менее, когда Иешуа начал свои занятия, я очень хорошо ощутила дистанцию, пролегающую между нами. Я договорилась с одним молодым человеком, жившим в нашем квартале. Его звали Трифон, он нуждался в деньгах и поэтому брал всех учеников без ограничения по возрасту. После месяца занятий с Иешуа он пришел к нам домой и сказал, что мой сын за это время усвоил то, что другие его ученики не проходили и за год. Я была в замешательстве, подозревая, что эти похвалы всего лишь хитрый ход для выманивания большей платы. Но Трифон позвал Иешуа и попросил прочитать вслух отрывок из Торы, что мальчик и сделал, не выказывая при этом особого интереса.

— Возможно, сын ваш станет известным богословом, — сказал мне Трифон.

Я все еще не могла понять, к чему он клонит.

— Мы небогаты и не имеем связей, — пробормотала я.

Трифон явно не собирался сдаваться, он привел в пример известного в городе ученого, отец которого был простым торговцем рыбой.

— Значит, — заключил он, — бедность — не препятствие к славе.

Трифон ушел, оставив меня ломать голову над тем, что бы мог означать его визит и как мне нужно поступить. Он готов был заниматься с Иешуа индивидуально и при этом не просил никакой дополнительной оплаты. Трифон надеялся, как он сказал, что в будущем будет прославлен как учитель выдающегося богослова. Но меня такие прожекты невероятно пугали. Если все, о чем говорил Трифон, окажется ложью, она только зародит в мальчике тщеславие, которое потом может привести к заносчивости и озлобленности неудачника. Если же все окажется действительно так, как полагает учитель, то что может быть хуже известности для незаконнорожденного. Постоянно находиться под пристальными взглядами любопытных тому, кто с рождения не может вызывать ничего, кроме жалостливого презрения? Нет, лучший путь для моего ребенка — всегда оставаться в тени, быть как можно незаметнее, дабы ненависть и людская злоба не искалечили его душу.

Итак, вскоре после разговора с Трифоном я забрала у него Иешуа и отдала одному из старейших учителей, проживавших в нашем квартале, к Зекарье. Зекарья счел Иешуа слишком юным и не допустил к обучению вместе с другими учениками. Однако разрешил мальчику помогать ему по хозяйству и таким образом черпать знания через ежедневное общение.

Трифон был ужасно расстроен тем, что я забрала у него Иешуа, он в течении нескольких дней приходил к нам в дом, умоляя меня переменить решение. Возможно, уступи я тогда его уговорам, мне удалось бы сохранить хорошие отношения с сыном. За время учебы мальчик успел привязаться к своему наставнику, а мое решение оттолкнуло его от меня, заставило увидеть во мне причину его горькой потери. Но я успокаивала себя тем, что действую исключительно во благо ребенка. Через несколько месяцев я узнала, что дела у Трифона пошли плохо, и он покинул Александрию, надеясь попытать счастья в Иудее. Признаться, я восприняла эту новость с большой радостью, как будто гора упала с моих плеч, как будто я избавилась от нежелательного свидетеля какого-то моего проступка. Теперь я была уверена, что в жизни моего сына произошел очень важный поворот, и возврата к прошлому не будет.

Зекарья, не занимаясь обучением моего сына, естественно, не замечал в нем никаких особых задатков. Я узнала позднее, что лишь некоторым из его учеников удавалось получить у него какие-то подобия знаний. Однажды я заметила, что ноги Иешуа, вернувшегося домой от Зекарьи, покрыты ужасными воспаленными рубцами. Уступая моим настойчивым расспросам, сын наконец признался мне, что Зекарья наказал его за то, что он посмел прикоснуться к Торе. Я поняла, что мальчик не может воспользоваться даже теми знаниями, которые он получил раньше у Трифона. Мне стало невыносимо стыдно. Я почувствовала вину, что забрала мальчика у его учителя. Мне захотелось раздобыть где-нибудь для него Тору, чтобы он мог практиковаться в чтении. Но не будет ли это тяжким грехом и не навлечет ли бед на мою голову? Я отправилась на городской рынок, располагавшийся рядом с Музеем, где продавалось великое множество древних писаний. Я купила несколько потрескавшихся от времени свитков и принесла их Иешуа. Я велела ему спрятать свитки в пустом кувшине, стоявшем у нас на заднем дворе и никогда не привлекавшем ничьего внимания. Только потом я узнала, что это были рукописи на греческом и на латинском языках, которые Иешуа не знал. Однако иногда я заставала мальчика за их чтением. Как видно, ему помогали основы знаний, заложенные Трифоном.