Эти мысли вернули меня домой, и я, может быть впервые за долгие годы, стал вспоминать своих родителей. Мне казалось, что я всегда буду помнить только один день, связанный с ними, — тот день, когда их не стало. Бандитам, которые пришли тогда к нам, нужны были лошади, а мы в то время держали на ферме лошадей. Но то, что они оставили после себя, было гораздо страшнее самой кражи.

Мне было тогда пять лет. Мы с матерью были на внутреннем дворе, когда вбежал отец. Глаза его горели, таким я его еще никогда не видел. Он схватил меня в охапку и буквально запихнул в корзину, где мы хранили чечевицу.

— Не шевелись, — приказал он мне и закрыл крышку.

Однако я мог видеть все, что происходит, сквозь переплетения прутьев. Я едва успел повернуться, как во двор снова вбежал отец, за ним гнался бандит, замахиваясь палашом. Через мгновение палаш опустился на голову отца… Хлестнула кровь. Я никогда не видел столько крови, она была везде; я слышал, как воет моя мать. Мне показалось, что наступило светопреставление.

Вбежал другой бандит. Прямо передо мной была спина отца, лежащего на том же месте, где его настиг удар. Наверное, я слышал и стоны матери, но я был почти без сознания и не могу в точности вспомнить, как что происходило. Все менялось очень быстро. Появились еще два человека, грязные и страшные, как животные. Один из них толкнул мою мать, и она упала на землю, потом он повалился на нее. Я вдруг решил, что весь этот ужас происходит здесь потому, что я спрятался. Мне надо только выбраться и позвать старшего брата Хурама, и тогда все прекратится. Я уже готов был вылезти из корзины, но вдруг, непонятно как, увидел обращенное ко мне лицо моей матери. На одно мгновение ее взгляд обратился ко мне, и я поймал его через прутья корзины: он был страшен и полон отчаяния, и он молил — не выходи!

Моя мать была очень красивой женщиной, об этом знали не только мы, ее сыновья, — все восхищались ее красотой. Она была черноволоса с глубокими темными глазами; все говорили, что она похожа на дамасскую принцессу, хотя она была просто бедной девушкой с фермы Баал-Саргаса. Но теперь, когда я видел, что с ней делали эти животные — сначала один, потом другой, — красота ее буквально исчезала у меня на глазах, словно кто-то взял и стер ее. Они ударили ее несколько раз, заставляя замолчать, потом я услышал хруст — они сломали ей челюсть — и затем тихий вой или стон. Ничего подобного мне не приходилось слышать, и я никогда не забуду этот звук.

Не знаю, сколько времени прошло, когда вдруг во дворе появился Хурам. В руках у него был нож, которым отец забивал скот. Лезвие было окровавлено — он убил одного из бандитов, который вломился в дом. Хураму было четырнадцать, но он был высоким и сильным, словно медведь. Уже через мгновение, прежде чем те двое успели сообразить в чем дело, Хурам замахнулся ножом и полоснул им по шее того из бандитов, кто стоял и наблюдал за вторым. Хлестнула кровь, бандит упал. Но Хурам не остановился, а бросился к другому, который стоял на коленях. Хурам подбежал к нему сзади и стал наносить удары в спину. Тот, что был на коленях, хотел подняться, но Хурам в ярости орудовал ножом, рассекая его плоть. Кровь текла рекой, скоро невозможно стало ничего разглядеть из-за крови, которая была везде. Бандит упал прямо на нашу мать, все еще лежавшую на земле, и мы услышали, как она застонала. А Хурам в приступе ярости пинал и пинал ногами этот кусок изрубленной плоти, пока, наконец, не скатился прочь с нашей матери.

Хурам посмотрел на нее, она отвернулась. До меня доносилось ее дыхание, тяжелое, вырывавшееся из груди с хрипами и свистом; меня затошнило. Хурам перевел взгляд на тело отца, лежавшее тут же на земле бездыханным. Потом снова посмотрел на мать, на ее лицо, изуродованное до неузнаваемости. Одежда на ней была изорвана и окровавлена. Хурам смотрел пристально и напряженно. На какое-то мгновение мне показалось, что мысли Хурама проносятся не в его, а в моей голове, пульсирующие, отчаянные, страшные мысли. Это они толкали его к тому, на что сам он не мог решиться. Нож был занесен. Мать смотрела на Хурама и на нож, занесенный над ней: не знаю, чего было больше тогда в ее взгляде — мольбы или ужаса. Лезвие опустилось.

Наверное, я застонал или громко закричал — не знаю, не могу вспомнить. Крышка свалилась с корзины, и Хурам увидел меня. Взгляд его потяжелел, и он сам стал как будто бы каменным, поняв, что я все видел.

Я был забрызган кровью — она проникла сквозь прутья корзины.

— Пойди умойся, — яростно закричал на меня Хурам, как будто бы я был в чем-то виноват.

Я пошел со двора, не смея даже оглянуться и посмотреть вокруг. Я не мог найти в себе силы хотя бы на мгновение взглянуть на мать и отца, которые уже не были моими матерью и отцом. Они были мертвы.

Весь остаток дня до глубокой ночи Хурам убирал тела. Я не имею ни малейшего представления о том, что он делал с телами бандитов и с телами родителей. Он приказал мне оставаться в скотнике и ни под каким предлогом не выходить оттуда. На следующее утро, когда он наконец впустил меня в дом, ничто, кроме нескольких запекшихся капель крови, не напоминало о том, что произошло накануне. Казалось, всего этого на самом деле и не было. Мы никогда больше не вспоминали ни о том, что тогда произошло, ни о том, что случилось с нашей матерью.

И именно с тех пор не стало мира между нами — между мной и моим братом Хурамом. И чем дальше отдалялся во времени тот день, тем хуже нам становилось, тем труднее нам было оставаться рядом под одной крышей. Я часто спрашивал себя, зачем он сделал это с нашей матерью. И мне казалось, что Хурам поступил с ней так, как поступил бы с животным. Ничего другого она не заслуживала в его глазах. Но я не мог согласиться с этим; я не знал как надо было поступить, но каждый раз, когда мысли мои возвращались к Хураму и тому, что случилось, мне казалось, что он выбрал самый худший путь. И теперь, лежа здесь под звездами, я думал, что, возможно, это и есть жизненное предначертание, о котором мне когда-то рассказывала мать. Она говорила, что существует высший замысел, который касается каждого из нас, и что бы с нами ни случилось — все к лучшему. Но в то же время я чувствовал, что обманываю себя: не было ничего хорошего ни в том, что случилось тогда, ни в том, как все сложилось после.


Я проснулся утром, окоченев от холода. Заря только занималась: вдалеке над холмами робко пробивались первые проблески наступающего дня, а над головой у меня все еще сияли звезды. В нашем лагере было тихо, и я решил дойти до ближайших пещер, надеясь немного согреться. Я подошел к ним и от нечего делать стал осматривать их; вдруг я услышал голоса — они звучали совсем рядом. Это был особый эффект пещер, когда кто-то разговаривает, может быть, в нескольких милях от тебя, а слышно так, как будто бы говорят прямо у тебя над ухом. Я не сразу понял, что голоса, которые я слышал, принадлежали Еша и Юдасу. Мне не удалось хорошо разобрать, о чем они говорили; в конце концов Юдас, кажется, ушел, оставив Еша одного. Я понял, что Юдас просил Еша не ходить в Иерусалим и предупреждал его о какой-то серьезной опасности, грозившей ему. Юдас, кажется, намекал, что он очень рискует, предупреждая Еша.

Разговор их звучал примерно так. Еша, отвечая Юдасу:

— В том, что ты сказал мне, я вижу лишь еще один повод идти туда. Пусть там будут хотя бы немногие, кто хочет мира, а не крови.

— Тогда тебя убьют, как и тех, которые были до тебя. Мне показалось из того, что я слышал от тебя сегодня вечером, что ты выбрал жизнь, — Юдас говорил сердито.

— Но не ценой жизни других.

— Ты ведь не думал об этом, когда уходил от Иоанана, — похоже, Юдас тут же пожалел о сказанном; в его голосе чувствовалась усталость: — Предупреждая тебя, я нарушаю все свои клятвы. Не заставляй меня делать это понапрасну.

На это Еша ответил ему:

— Не думай, что это напрасно, если ты поступил так, как посчитал нужным.

Вскоре я увидел, как Еша возвращается в лагерь; чуть отставая, шел Юдас. Что мог означать их уединенный разговор в пещерах? Еша принялся обходить лагерь, поторапливая людей выступать в дорогу. Я отправился в палатку к Йерубалю и рассказал ему о том, что только что услышал. Я решил, что раз путешествие становится довольно опасным, не стоит пренебрегать даже случайно полученными предупреждениями. Йерубаль возразил мне, что, на его взгляд, нет никаких причин для беспокойства. Праздник в Иерусалиме на то и праздник — будут, конечно, какие-нибудь уличные волнения, но на римлян, безусловно, можно положиться. Они смогут и разнюхать все вовремя, и пресечь, когда надо. Еша тем временем уже довольно рьяно торопил всех. Казалось, что он полководец, который готовит к выступлению свою небольшую армию. Что было делать, разве мог я высказать ему свои сомнения? Я решил, что жребий брошен и надо подчиниться судьбе.

Еша хотел еще засветло прийти в Иерихон. Всем нам надо было поторапливаться, чтобы пройти половину дневного перехода еще до наступления полуденного зноя. Мы с Йерубалем, по обыкновению, пристроились в конце колонны. Но взгляд Еша случайно упал на меня, он позвал меня присоединиться к группе людей, идущих во главе. Мне было очень приятно: я уже не хотел довольствоваться тем, что приходилось просто околачиваться где-нибудь поодаль. Когда я немного освоился в его кругу, мне даже стало казаться, что я мог бы быть с ними на равных, хотя и знал, что я им вовсе не ровня. Но Еша, как я понял, не делал различий между людьми на том лишь основании, что кто-то является отверженным среди прочих людей. Мне рассказали, что один человек по имени Арам хотел продать Еша и его учеников каким-то не то повстанцам, не то бандитам, но Еша простил его и даже принял снова к себе. Этот парень старался особенно часто не показываться нам на глаза, но, увидев его раз, ты навсегда запоминал его вороватые повадки. Он как будто бы спешил урвать что-нибудь потихоньку, а потом быстро заползти в свой угол, откуда спустя какое-то время снова выходил за добычей.

Поведение Юдаса изменилось, появилось в нем нечто странное, совсем ему не свойственное. Очевидно, что всю дорогу у него был какой-то камень за пазухой, и сейчас, как я понял, он возвращался в родную стихию — шел к себе в Иерусалим. Однако именно теперь его трудно было узнать. Словно бездомная собачонка, он жался ко всем и каждому. Он не делал ни малейшего намека на то, что он не такой, как остальные, наоборот, он старался угодить всем, и в первую очередь Еша, как будто бы пытаясь заслужить его любовь. Спустя некоторое время мы вышли на большую дорогу, которая была заполнена множеством паломников. Юдас нервно озирался по сторонам, словно каждое мгновенье ожидал ножа в спину. Он был так растерян и напуган, что я даже начал жалеть его. На привале случилось небольшое происшествие, которое очень удивило меня. Юдас уселся на землю и стал разминать свои затекшие и стертые ступни, в это время подошла Мари. Лицо ее было мрачным и непроницаемым. Но она вдруг предложила Юдасу натереть ему маслом ноги. На что Юдас, явно смутившись, не ответил и даже отвел глаза. Но Мари тут же опустилась перед ним на колени и стала очень аккуратно и осторожно растирать ему ступни. Я никогда бы не подумал, что она способна на такое.

Мы продолжали свой путь, но солнце уже восходило к зениту, и жара становилась все нестерпимей. Каждый глоток воздуха обжигал жаром, дорожный гравий стирал ноги. Кругом, насколько хватало глаз, виднелись лишь камни, белесые холмы вдали да колючий кустарник вдоль дороги. В небе неподвижно зависла пара канюков, казалось, полуденный зной сморил их прямо на лету. По дороге двигалось, наверное, тысяч десять паломников, но их подошвы так и не сумели отшлифовать гравий, чтобы он стал гладким. Мы шли и шли, когда наконец вдали стали различимы стены Иерихона. Город располагался на равнине, вокруг его стен росли пальмы, можно было разглядеть зелень полей, так как весна была в разгаре. Что и говорить, картина эта заметно улучшила настроение: путь становится легче, когда впереди усталый взгляд путника находит отрадный уголок. К полудню, однако, мы дошли до постоялого двора, где можно было отдохнуть и переждать жару. Мы так и сделали, а затем снова выступили в путь — от Иерихона нас отделял один переход. У Бет Хабары находился брод через реку и рядом таможенная застава; переправившись через Иордан, мы попадали в Иудею.

Когда мы пришли на таможню, солдаты, служившие там, без всяких объяснений, выстроили нас в ряд и стали тщательно обыскивать всех, в том числе и женщин; вещи каждого также были тщательно перерыты и осмотрены. Юдас стоял среди нас, его лицо окаменело, от гнева или от страха — трудно было сказать. Потом солдаты подошли к нему, один из них взял его кинжал с великолепной золоченой рукояткой, украшенной драгоценными камнями. Я видел, что Юдас хотел было сказать что-то, наверное, о том, как необходимо иметь при себе оружие в опасном путешествии по большой дороге. Но он только пошевелил губами, как будто бы приготовленные слова застряли у него в горле. Солдаты опустили кинжал в мешок, который они тащили за собой и куда складывали особо ценные вещи, отобранные у досматриваемых. Кто-то из них сказал, ухмыльнувшись Юдасу, что тот сможет забрать свою вещь на обратном пути. Иначе говоря, Юдас мог попрощаться с ней навсегда.