Я не знал, что мне возразить Симону. Мысли мои смешались. Что я должен был думать о Еша? Я вспомнил, как уклончиво и запутанно он всегда говорил с нами. Чем он отличался, в таком случае, от «сынов света», которые пользовались человеческими слабостями, мороча людям голову, все ради того, чтобы увлечь своими странными идеями слишком доверчивых. Мой брат Хурам определенно не поддался бы такому, как Еша, он бы сразу раскусил его и не вляпался бы в такие неприятности, в какие вляпался я. То, что случилось, не должно было случиться, а кто уверяет тебя в обратном, явно покушается на твой кошелек и свободу. Но тут же я начинал вспоминать, как хорошо мне было рядом с Еша, как много удивительного сумел он открыть для меня. Я вспомнил, как прямо у меня на глазах он вытащил человека из лап смерти. Я понимал, что много теряю, перестав верить в него. А вера — это, пожалуй, единственное, что мне теперь оставалось.


Я не могу сказать, сколько времени прошло, не могу вспомнить, о чем я думал, кроме как о том, как бы выбраться отсюда или умереть. Я был брошен в глубокий темный колодец, где медленно, мучительно тонул, захлебываясь и ожидая удушья как избавления. Когда в отчаянии я готов был уже размозжить себе голову и положить конец мучениям, дверь камеры открылась, и на пороге появился один из тюремщиков. Он молча ухватил меня за руку, так как мое тело располагалось ближе всех к двери, и вытащил меня в коридор. В коридоре он придавил меня к стене и держал так, пока другой его помощник вытаскивал Арама. Тюремщик вынул какой-то штырь из кандалов Арама, отсоединив его от Камня. Мы остались с Арамом вдвоем, скованные по ногам, и нас поволокли к воротам. Все мускулы онемели и скрючились от неподвижного лежания в неестественных позах, мы не могли даже нормально стоять.

Один из тюремщиков погнал нас по лабиринту узких коридоров, они были одинаково тусклыми и тесными. В глубине души теплилась надежда, что вот еще один поворот, а потом еще один, и, может быть, сейчас мы увидим глухие ворота, которые откроются, и нас просто вытолкнут на улицу. Но, к сожалению, больше было похоже на то, что нас собираются прикончить. Меня совсем не радовало, что я вынужден был сейчас находиться рядом с Арамом. Достаточно было взглянуть на него, и душа проваливалась в какое-то мутное болото. Теперь он был возбужден, в глазах бесновалась паника, я видел след от тяжелого удара у него на голове и пятно запекшейся крови на слипшихся волосах.

Я догадался, что нас привели куда-то наверх, судя по изменившемуся пространству. То был широкий коридор с выходящим в него рядом дверей. Тюремщик втолкнул нас в одну из них. За ней находилась довольно просторная комната, освещение было таким же тусклым, и углы ее скрывались в темноте. В комнате был стол, за которым сидело два человека. Один из них — худой, с бородой и с узкими глазами, смотрел так, как смотрят торговцы, собирающиеся вас одурачить. Другой был тщедушный, со сгорбленной спиной. Лампа, освещавшая помещение, стояла у них за спиной, поэтому лица их трудно было разглядеть.

Бородатый стал кричать на тюремщика, почему тот привел нас обоих вместе, но наш страж не обратил на него никакого внимания. Я, кажется, начинал понимать, что происходит. Вот тот бородатый за столом — правоверный еврей, я заметил на его руке пристегнутую ремнем коробочку, в которых евреи носят свои молитвы. Странно, однако, было видеть правоверного еврея в таком месте, как это. Он велел нам встать на колени и назвать свои имена. Горбун, сидевший рядом с ним, записал их в свиток. В первый раз в жизни кто-то записывал мое имя; у меня забилось сердце при мысли, что теперь оно останется в этом свитке навечно.

Затем стало происходить нечто странное. Бородатый, ни в чем нас не обвиняя, стал задавать короткие сухие вопросы, перескакивая с одной темы на другую: откуда мы родом; каким путем мы пришли в город; кто был вместе с нами? Он задавал вопрос, потом другой, потом снова возвращался к тому, о чем уже спрашивал, как бы уточняя наши слова. Его интересовали довольно простые вещи, но, возвращаясь к ним снова и снова, он придавал им особую значительность, и обычные поступки как-то вдруг становились подозрительными. В результате Араму показалось, что его поймали в ловушку. Он стал странно вести себя — говорил одно и тут же отказывался от только что сказанного; он все время лгал и изворачивался. Было понятно, что он что-то скрывает, он все время боялся проболтаться и в чем-то уличить себя.


Когда Арам начинал противоречить сам себе, бородатый делал вид, что не замечает его ошибок. Но вскоре он явно заинтересовался показаниями Арама, и тот всецело завладел его вниманием. Голос допрашивающего зазвучал дружелюбнее, как будто он хотел сказать: да что нам, евреям, скрывать друг от друга. Особенно подробно правоверный еврей расспрашивал про Еша, явно заинтересовавшись им. Он, конечно же, знал, что Еша тоже арестован, но хотел услышать поподробнее о его учении и о том, кто такие его приверженцы, ну, в общем, все как есть. Арам, правда, к его чести, не говорил о Еша ничего дурного. Он сказал, что учитель человек мирный, и он, Арам, многим ему обязан, и что он готов сделать для учителя все, в чем тот будет нуждаться. Тут голос следователя стал еще более вкрадчивым, и, умело подстегивая природное бахвальство Арама, он спросил, что, может быть, тот знает что-нибудь особенное про Еша. Тут Арам показал себя полнейшим идиотом, так как вдруг принялся пересказывать сплетни, ходившие об учителе, не забывая подчеркнуть при этом свою значимость. Он рассказал о скверном случае с женщиной и про то, как после него на Еша многие ополчились. Он все так расписывал, как будто бы совершенно забыл, что его допрашивают в римской тюрьме. А бородатый все слушал и слушал, дав Араму полную свободу болтать все что угодно. Он лишь кивал и поддакивал, выражая полное доверие к его словам, изредка даже улыбаясь. Язык у Арама совсем развязался, он говорил и говорил, пока, наконец, невзначай не произнес имя Юдаса.

При упоминании Юдаса бородач нахмурился и кивнул горбуну, и тот что-то записал в свитке. Затем стал спрашивать Арама; вопросы его были короткими и четкими: как выглядит Юдас, откуда он и как он познакомился с Еша. Арам несколько смешался. Имя Юдаса случайно слетело у него с языка, он хотел похвастать, что видит этого шпиона, как он считал, насквозь. Теперь Арам перепугался, что наболтал лишнего.

— Он тоже пришел с вами в Иерусалим? — спросил бородач.

Арам ответил, что тот покинул нас в Иерихоне. Бородач стал давить на Арама, задавая ему вопрос за вопросом, и тот, не понимая, что от него хотят, рассказал вдруг о случившейся тогда суматохе и поисках.

Сомнений не было, они знали Юдаса. После следователь как-то оживился, внезапно вскочил с места и позвал из коридора стражу. Арама, к моему и, кстати, его изумлению, освободили от кандалов.

— Что теперь со мной будет? — испуганным голосом прохрипел Арам.

Скорее всего участь оказаться в полном одиночестве пугала его больше, чем перспектива попасть обратно в тюремную камеру. И дознаватель поспешил успокоить его:

— Я позабочусь о тебе.

Дознаватель вывел Арама из комнаты допросов, а я остался. Я почувствовал, что сердце мое опустилось куда-то к желудку. Я был предоставлен стражнику, который, подозвав меня, знаком приказал идти с ним. Мы опять побрели по лабиринтам этой проклятой крепости. Я с тоской думал о возвращении в камеру. Но вдруг стражник подошел к каким-то воротам и, дав мне хорошего пинка, выпихнул меня на улицу. Я оказался в непроглядном мраке ночи, глубоко, всей грудью, вдохнул ее свежий воздух и, задрав голову, увидел звезды. Я подумал, что вот каким-то чудом исполнилось мое заветное желание освободиться.

Но когда глаза мои немного свыклись с темнотой, я понял, что нахожусь во внутреннем дворе крепости. В темноте и пустоте ночи двор казался огромной квадратной площадью. Каменный холодный двор, по сторонам которого из темноты надвигались крепостные стены. В углу двора горел костер, у которого грелось несколько солдат. Невдалеке стояла клетка на колесах — в таких бродячие артисты возят животных для своих представлений. Стражник стал подталкивать меня к ней. Когда я оказался поближе, то разглядел, что клетка битком набита людьми; она была похожа на загон живодера, собирающего на улицах бездомных собак. Люди спали в ней, лежа один поверх другого. От людей исходила тошнотворная вонь. Запах прокисшего человеческого пота, смешиваясь с запахом кала, казался еще более острым в свежем дыхании ночного воздуха.

Перед тем как запихнуть меня в клетку к остальным, мой страж зачерпнул воды из бочки, стоящей возле клетки, и передал мне, чтобы я попил. Вода была затхлая, с неприятным привкусом, но я был несказанно рад и такой. По сравнению с камерой, клетка показалась мне прекрасным местом: ночной воздух, звезды над головой, тепло человеческого тела. Я пристроился между двумя из них и стал погружаться в сон. В душе моей забрезжила смутная надежда. Впервые с момента ареста у меня появилась возможность подумать над тем, что с нами случилось. Как не похож был конец нашего долгого дня на его начало, ведь я только сегодня утром проснулся в палатке Еша на краю оливковой рощи. Я был спокоен и безмятежен, точно ягненок. Потом я вспомнил, как жил вместе с братом на нашей ферме, мне подумалось, что тогда я был совсем еще ребенком. А потом, услышав рассказ Еша о необыкновенном царстве, отправился на его поиски вместе с ним. Там, думал я, исполнятся все мои мечты. Но путь этот привел меня в римскую тюрьму. Теперь я спрашивал себя: кто такой был этот Еша, который увлек меня на такой опасный и безрадостный путь? А ведь Камень сомневался, не демон ли он. Но я думал сейчас о том, случилось ли со мной что-нибудь такое, или, вернее, открылось ли мне что-то такое, ради чего стоило пускаться в столь далекий путь.

Мне показалось, что утро наступило сразу же вслед за тем, как я закрыл глаза. Солдаты занялись побудкой, они обливали нас водой, за ночь сделавшейся совершенно ледяной. Затем нас построили в шеренги и раздали каждому с ложки по глотку воды и еще кусок очень черствого хлеба — мой первый обед со времени ареста. Я осмотрелся: при свете дня наша компания являла собой довольно пестрое сборище, выстроенное рядами. Среди нас были бродяги, но были и люди довольно прилично одетые, казалось, что их внезапно позвали от праздничного стола, где они пировали с гостями, или подняли с теплых постелей. Другие, очевидно, провели в клетке много недель. Я так и не увидел среди них ни Еша, ни кого-либо еще из наших. Но когда нас уже повели со двора, мне показалось, что я вижу знакомое лицо. Это было странно, но я заставил себя поверить в увиденное — то был Йерубаль.

Да, Йерубаль. Меня охватила дрожь. Первой мыслью было, что такая встреча сулит мне удачу, ведь не было еще таких безнадежных ситуаций, из которых мой случайный попутчик не смог бы с успехом выпутаться. Но потом я снова очутился в темном тюремном коридоре, и надежда моя начала таять. Мне удалось еще раз посмотреть, действительно ли это он, так как теперь нас вели строем по крутой неровной лестнице. Мы пришли в просторный зал, с одной стороны которого была комната, довольно большая, отделенная от зала мраморной оградой. С другой стороны я увидел ряд зарешеченных камер. Нас растолкали по камерам. Сквозь узкие окна на дальней стене в камеры пробивался дневной свет: казалось, что кто-то в отчаянии долбил стену, прорываясь на волю, но смог пробить лишь узкую щель. Мы приникли к окнам. Мне удалось лишь на мгновение охватить взглядом тот, свободный мир. Окно выходило прямо на храм. Хотя было еще очень рано, храмовая площадь была полна народу. Люди принесли животных и ждали своей очереди на благословение праздничной жертвы. Я почувствовал, что начинаю завидовать тем животным, участь которых, по крайней мере, была ясна.

К моей радости, в камере вместе со мной оказался и Йерубаль. Его втолкнули к нам одним из последних.

— А, и ты здесь, Премудрый Симон, — сказал он мне, со своей всегдашней ухмылкой.

Я был готов разрыдаться и броситься к нему на шею. Он сказал, что попал в тюрьму, когда решил заступиться за какого-то лоточника, к которому придирались солдаты. Очевидно, стражи порядка хватали всех, кто вызывал подозрение: нищих, бродяг и всех прочих, а все затем, чтобы показать, как ревностно они выполняют приказ. Половина людей в камере были такими же, как и он, мелкими воришками и жуликами, их схватили на улице и теперь будут держать здесь до тех пор, пока те не признаются в участии в заговоре. Он показал мне рубцы на спине — так вот с ним здесь обращались, но он был нем как рыба, с гордостью сообщил мне Йерубаль. Так что он надеется, что скоро будет свободен.

— Помяни мое слово, — сказал он мне, — уже сегодня вечером мы с тобой будем есть пасхального ягненка.

Его слова вселили в меня уверенность, что все будет именно так.