Доктор Нонна - Завидные женихи (сборник)

– Прелесть, прелесть, прелесть, – пропела обезьянка Танечка на разные лады.

Открыла Оксана коробочку и чуть не взвыла, еле удержалась: на черном бархате сверкали филигранным серебром и брильянтами великолепные антикварные серьги. Те самые, краденые, английской королевы Елизаветы Первой!

– Это у тебя откуда, Левушка?

В тот момент она бы нисколько не удивилась услышать, что заклятая вещь, как неразменный рубль, каждый раз возвращается в свою сахарницу, но будущий зять объяснил все материалистически. Были, мол, с бабушкой у ювелира, искали что-то достойное, и вот нашли. А с бабушкой потому, что ее отец до революции в мастерской Альфреда Тилемана в Санкт-Петербурге ювелирному делу учился, так что и дочь его с детства в украшениях разбирается не хуже специалистов. Вот только как она собственные серьги не узнала, этого Левушка не объяснил, а Оксана, конечно, не спросила.

– Ты что же, мамуля, сегодня такая рассеянная? – спрашивает Анюта. – Чувствуешь себя неважно?

– Сама не знаю, – врет Оксана не моргнув, – соскучилась я, наверное, тут. Иди сюда, Танечка, смотри, что у мамы для тебя есть…

Ничего особенного у нее нет, всего-навсего половинка желтого, почти безвкусного яблока, оставшаяся после обеда, но Танечка девочка тоже непритязательная и рада.

– Ты, мам, серьги примерь, а? Ужас как любопытно!

– Ну что ты, Анют, до свадьбы не буду, примета плохая… – У Оксаны нет никакого плана, как избавиться от королевского сглаза, но хоть бы уж прямо сейчас не надевать, может, и придумается что-нибудь. – Вы их пока спрячьте куда-нибудь подальше, а я уж к свадьбе тогда и обновлю.

– Не знал я, Оксана Аркадьевна, что вы, как Татьяна у Пушкина, верите во всякую муру! – Балагур Левушка изображает пугливую жеманницу. – Но чего не сделаешь ради любимой тещи!

Он такой забавный, этот Левушка, такой остроумный, что перепуганная женщина понемногу забывает свои страхи и просто от всего сердца радуется за дочь. Одно плохо: когда они собираются уходить, Оксана вдруг замечает в походке у Левушки какую-то непонятную хромоту.

Думала Оксана, думала и все-таки решилась. Вызвала Левушку к себе, одного. Стыдно, конечно, было, еще похуже, чем с Геной, но, что ни говори, счастье дочери дороже собственного реноме. Левушка приехал под вечер, после работы, еле живой, а в палате, как назло, полный сбор – не поговоришь.

Пошли в коридор, встали у окна.

– Что такое, Оксана Аркадьевна? – спросил Левушка в тревоге. – Рассказывайте, только правду. Вам хуже?

– Ой, Левушка, совсем плохо, – не подумав, выдохнула она, – не знаю даже, с чего начать…

Подняла глаза на зятя и вовсе испугалась: лицо землистого цвета, осунулся. Ни дать ни взять раковый больной! Да еще правую ногу как-то странно держит почти на весу.

– Что с ногой у тебя?

– Это не важно, что у меня с ногой! Что с вами, скажите наконец!

– Со мной? Да что со мной! – Оксана наконец поняла, о чем он думает. – Нет, милый, ты про болезнь мою забудь, не в ней дело. Воровка я, вот что!

– Ну, слава богу! – Левушка облегченно вздохнул и уже спокойнее поинтересовался: – Это как?

– За сколько продали? За тысячу?! – выслушав историю ее грехопадения, Левушка скорее развеселился. – Ну, вы даете!

– Не хотела я, черт попутал…

– Да, теперь я понимаю, почему бабушка всю дорогу ворчала: обманул, мол, папаша покойный! Говорил, уникальный шедевр, а оказалось – обычный ширпотреб.

– А я не понимаю… – Оксана от стыда чуть не плакала. – Какой ширпотреб?

– Оксана Аркадьевна, – Левушка обнял расстроенную женщину за плечи, – вы не переживайте. Красть нехорошо, конечно, но справедливость, как видите, восторжествовала.

– Зачем так говоришь, Левушка? – все-таки обиделась Оксана. – Я хоть и плохо поступила, но ведь для детей своих старалась! А теперь вот умру молодой! Где ж тут справедливость?

– Теща моя драгоценная, вы сейчас о чем? – Левушка воззрился на нее с изумлением.

– А ты о чем?

– Я о том, что бабушка за то, что вы ей помогали, вам по завещанию серьги отписала, старинной работы, позапрошлого века, а тут ей недавно плохо стало, «Скорую» вызывали, вот она и говорит: найти надо, а то помру, и с концами. Полезла в сахарницу, там пусто. Переложила, говорит, наверное, и не помню куда. Всю квартиру перерыли с ней, без толку. Тогда она сказала, что надо к ювелиру в антикварный, найти что-нибудь похожее. Приехали, а у него серьги точно как ее. Бабуля и решила: ширпотреб!

– И что ж теперь? – Оксана так и не могла прийти в себя.

– Теперь берите и носите в свое удовольствие! – Левушка улыбнулся. – Ваши.

– А с проклятьем как?

– С каким проклятьем?

Будущая родственница, видно, собиралась добить усталого бизнесмена окончательно.

– С королевским, Елизаветиным! С кровью мучеников, убитых по ее приказу?! Я взяла – у меня рак, ты подержал футляр в кармане – и тоже уже неделю хромаешь! Сходи к онкологу, не тяни, ранний диагноз завсегда лучше позднего. Страшно мне!

– Шутите? – Левушка в самом деле ждал, что теща вот-вот расхохочется, но она по-прежнему чуть не плакала и, судя по мертвенной бледности, действительно умирала от страха. – Ну, хорошо, давайте по порядку. Бабушке моей сколько лет? Вот именно, восемьдесят пять. И не болела она никогда ничем, даже гриппом. Я на прошлой неделе в ванной наступил на осколок стакана, его рабочие при ремонте разбили. Рана точно под большим пальцем, глубокая, потому и хромаю, и долго заживает. Про вашу болезнь ничего не могу сказать. Одно только: эти серьги мой прадед делал в качестве экзамена, в 1925 году, а сделав, выкупил и подарил своей жене на рождение Фаины. Никакой крови на них не было и нет. Проклятий тоже. Утешил я вас?

– Так что ж ювелир-то, обманул меня? Зачем?

– Да цену сбивал, Оксана Аркадьевна. Вещь дорогая, он бы не то что королеве английской, он бы ее и Тутанхамону приписал не задумавшись.

– Как же можно вот так людей обманывать?!

– Это вам, тещенька, урок: не будьте суеверной, верьте по возможности во что положено и главное, снимите руку с пульса, а то вы, как мы видим, доходите в своих заботах до абсурда!

– Ну, уж это ты брось, дети для матери – основное и единственное дело! – возмутилась Оксана, у которой заявление будущего зятя выбивало привычную почву из-под ног.

– Ваше основное и единственное дело, Оксана Аркадьевна, жить как можно дольше, быть здоровой, счастливой, веселой и петь ваши романсы. У вас, между прочим, внук скоро будет, мальчик!

Перед входом в церковь Оксана на секунду останавливается в нерешительности. Оксаночка, мы договаривались, что к церкви ты не подходишь, да? Да. Но сегодня она чувствует, что должна и Богу подарить что-то особенное, как профессору Казакову. Слишком велика оказанная ей услуга, слишком похожа на чудо. Мужчина в доме, на которого можно опереться и ей, и девочкам, – вот он, их Левушка. Новоиспеченная теща с любовью смотрит на маленькое свадебное фото на брелке для ключей. И мальчик. Долгожданный, не получившийся у нее самой маленький мальчик. Он тоже тут, на фото, у Анюты в животе.

«Как все просто, Господи! Просто и правильно. Спасибо!»

Никаких религиозных навыков у нее нет. Куда встать? Когда креститься? Какие-то старушки в черных платочках шикают на ее неурочное «Аминь». Глядя в нарисованные глаза Бога сквозь огненную пелену горящих свечей, ей хочется верить, что тому, настоящему, Невидимому, это все равно…

Сомнительный подарок Оксана на свадьбу все-таки не надела. Мудрый человек зять, да только на всякого мудреца довольно простоты. Чем, как говорится, черт не шутит? Дождалась выписки, выслушала более чем сдержанные профессорские прогнозы, убедилась, что Танечка в отремонтированной квартире у Фаины и молодых чувствует себя прекрасно, добыла из сахарницы проклятые серьги, снесла в знакомый ломбард и, получив, как в детстве, как раз столько, сколько стоила ее мечта, купила себе круиз по Средиземному морю: Турция, Израиль, Египет, Тунис, Алжир, Испания, Франция, Италия, Греция – три недели сказочного, абсолютного, ее личного счастья.

Угрызения совести, правда, все-таки немножко мучили (еще бы, такую сумму, да на себя!), но слабо, неярко трепыхались, скорее как золотая рыбка, выпрыгнувшая из аквариума. Улыбнувшись, Оксана выпустила ее в сияющее море надежды.

«Будет внук – куда я поеду?»

В десять Инне снова сделалось плохо. Вырвало опять прямо на пододеяльник, и нянечка, стоявшая в двух шагах от ее постели, опять не успела подать тазик. Видно, тугой мешок сребреников, только вчера переданный Натаном, привязан был у нее к ногам. Или уже закончился. Или, может быть, слишком медленно приближающуюся смерть, как награду, надо еще заслужить ежедневным унижением. Кто знает? Натан не знает. Илья не знает. Тогда кто? Может быть, вон та девочка на койке у окна, совсем прозрачная от изнуряющей болезни? Она уже так далеко от мира живых. Может быть, она знает? Может быть, спросить?

Нерасторопная нянечка, седая, согбенная, пораженная артрозом, наконец очухалась.

– Сейчас, сейчас, милая, помогу.

Возможно, они с Инной ровесницы. Обе послевоенного года рождения. Разве что выглядит Инна моложе лет на двадцать. Пока. Когда смерть, наглумившись вдоволь, тоже наконец доберется до ее заблеванной постели, фора, купленная за большие деньги у мастера пластической хирургии, сойдет на нет, и в гроб положат обычную мерзкую старуху.

«Эй ты, пошевеливайся! – торопит Инна смерть, такую же медлительную, как персонал «Каширки». – Или мой мальчик должен будет там наверху вместо своей любимой мамочки довольствоваться какой-то сгнившей падалью?»

– Леночка, вы спите?

Прозрачная девочка, едва различимая под тонким одеялом, продолжала лежать молча и неподвижно. Может быть, спала. Или просто, как Инна, пряталась в полной неподвижности от нынешнего серого, вязкого зимнего дня.

Двадцать лет. Саркома матки. Полная безнадега. Мужчины, семья, дети – все то, о чем она мечтает вслух, закатывая к потолку потухшие глаза, если отступают на полчаса тошнота и слабость, – никогда толком ничего не будет.

«Нет уж, приходи сначала за ней, – Инна кажется себе великодушной, – но только потом за мной, не забудь…»

Простая логика: есть для чего – живешь, нет – соответственно. И точка. Незачем жить, так и не надо. К чему человеку пустые надежды и глупые сантименты?

Сентиментальной Инна никогда не была. За все свои шестьдесят четыре года она, пожалуй, только однажды пошла на поводу у нерационального чувства, в семьдесят четвертом, отказавшись готовить для учительской конференции разгромный доклад о нонконформистах. За месяц до «бульдозерной выставки» она узнала, что беременна, и случайно увиденные «Эмбрионы» Нагапетяна – Инна жила почти на углу Островитянова и Профсоюзной – произвели на нее особое впечатление. В то удивительное время, когда родители знакомились со своим ребенком только в день его появления на свет, разноцветные комочки плоти на картине, озаренные и одухотворенные теплым сиянием жизни и любви, показались ей добрым приветом от ее тогда еще почти незаметного малыша.

«Он будет хорошим! Обязательно!»

Тому, чтобы предписанными грубыми словами сровнять эту радость с землей, как уже через полчаса у нее на глазах ковшами бульдозеров сровняли саму выставку, воспротивились в ней разом дух и тело: паническим страхом за нерожденного ребенка и внезапным токсикозом. Пришлось взять больничный, а потом и вовсе уйти на полставки.

От своей зарплаты Инна, впрочем, тогда не зависела. До замужества ее кормили родители, после – мужья, хотя это, конечно, еще не значит, что сама она ничего собой не представляла. Совсем наоборот. Закончив английскую спецшколу с золотой медалью, Инна поступила в иняз. Закончив вуз, благодаря прекрасным отцовским связям распределилась в свою же родную английскую спецшколу. Ей было всего двадцать пять, когда директор – возможно, имевший виды на крупную породистую львицу Инну, ничуть не похожую на задрипанную советскую училку, – предложил ей освободившуюся должность завуча.

Она согласилась. Ей всегда нравилось чувствовать себя хотя бы немного сверху, хотя бы при минимальной власти и, конечно, при деньгах. Где-нибудь в Америке молодая, красивая, необыкновенно активная, прекрасно образованная женщина быстро добилась бы настоящего успеха со всеми его утешительными внешними атрибутами, но в советской школе, пусть даже не совсем обыкновенной, выше директорского кресла и звания заслуженного преподавателя все равно было не взлететь. Оставалось выгодно выйти замуж. Не за школьного директора, конечно, и не за партийного бонзу, но за человека, который мог бы обеспечить ей блестящее общество.

Так на ее горизонте появились художник Натан и режиссер Илья, два брата-погодка, уже успевшие прочно закрепиться в кругу советской творческой элиты. Не испытывая никакого значимого влечения ни к тому, ни к другому, Инна выбирала чисто практически, по заранее разработанным критериям, но оба претендента не уступали друг другу ни в талантливости, ни в разнообразии круга общения, ни в эрудиции, ни даже внешне. Не любя сама, Инна с полгода пыталась разобраться, который из братьев любит ее сильнее, но и тут потерпела неудачу, потому что любовь никак не желала укладываться в сантиметры, граммы и джоули. В конечном итоге решающую роль сыграла совсем уж мелочь: представляя ее друзьям, Натан просто говорил «моя Инночка», а Илья громко хлопал в ладоши, призывая собравшихся к тишине, и помпезно провозглашал: