Только в двухтысячном, когда вдруг в моду вошли Натановы картины, а Илья снял безвкусную комедию, имевшую чудовищный успех, в их общем хозяйстве снова появились средства, и вот тогда-то новый частный детектив наткнулся наконец на горячий след – в материалах по делу наркобаронов, разоблаченных еще в начале девяносто восьмого. Юноша, очень похожий на Сережу, под другим, правда, именем, фигурировал в нем как один из соучастников, курьер, перевозивший ценный товар и погибший в перестрелке при задержании преступной группы.

– Господи! Почему? Почему он? Илья! Натан! Почему не я? Почему именно он?!

Тупо перекладывая по столу откровенные фотографии, сделанные патологоанатомом, Инна вдруг увидела на плече у покойника безыскусную синюю татуировку: «Мамочка, я тебя люблю!»

7

Пусть никто не подумает, что Инна не любила своего сына. Конечно, она его любила, с того самого дня, когда нагапетяновские эмбрионы дали ей о нем первое наглядное представление. Просто ей казалось, что материнская любовь как таковая, лишенная материальной компоненты, для сына разумеется сама собой, ведь мать заботится о нем, балует его и желает ему добра. Конечно, добра, чего ж еще? Мать и сын не дистрибьюторы в маркетинговой сети, сына не надо хвалить, чтобы он верил в себя, не надо проявлять к нему ни особого внимания, ни сочувствия, ни уважения, чтобы он знал, что любим. Это совершенно естественно, что мать любит сына. Ее обидные «лоботряс», «неуч», «недоросль» и «неудачник» предназначались для слуха того настоящего Сережи, которого она всегда подразумевала под маской слабого, непутевого, заблудившегося мальчика. Хорошего Сережи, зачем-то спрятавшегося под этой некрасивой личиной. Ее Сереженьки, который из обидных нареканий непременно сделает одни только правильные выводы.

А он не сделал, не сдюжил, сломался. Умер.

Хороший, добрый, чистый мальчик, так и не показавший миру своего истинного лица.

«Для чего мне теперь жить?»

Стоя над его бедной, безликой и фактически безымянной могилой, между сильно постаревшими за несколько дней Натаном и Ильей, подпиравшими свою женщину с обеих сторон, чтобы она не упала в холодную скользкую грязь, Инна, тоже сломавшаяся, хотела плакать и не могла. Ни единой слезинки не проронила ни тогда, ни после. Что-то делала, как-то существовала, по инерции зарабатывала деньги, полагая, что это нужно, по инерции тратила, понимая, что оставить накопленное больше некому. Подчиняясь духу времени, перекроила стукнувшие шестьдесят на тридцать восемь. Красила длинные волосы в яркий черный цвет. Наводила на полные губы элегантный розовый лоск.

Еще целое десятилетие.

– Ты что-то исхудала, – как-то сказал Натан.

Ей и правда в последнее время кусок в горло не лез.

– Сходи, может быть, к врачу, – предложил Илья.

Она все медлила, по привычке ссылаясь на занятость.

Пока невыплаканное горе не пошло у нее кровью из груди.


– Что же вы, моя дорогая, совсем на себя рукой махнули? – Казаков старается поймать отсутствующий взгляд женщины, нарочно отвернувшейся к стене. – Боритесь!

– За что мне бороться, профессор?

– За жизнь!

– А для чего мне эта жизнь?

– Ну что вы! У вас столько друзей, каждый день цветы, конфеты, фрукты! Наконец… – профессор задумывается на секунду, который из двух Инниных постоянных посетителей приходится ей мужем, и вспоминает, что вроде бы художник. – Наконец, Натан Захарович. Как он будет без вас?

– Ах, профессор, ну чем я теперь могу им помочь? Раньше я зарабатывала, была нужна, а сегодня? Натан выставляется в Нью-Йорке, Илья возит свои фильмы в Канны… Обойдутся, – Инна в самом деле так думает, – а меня там, наверху, сынок ждет…


«Подождет твой сынок!» – хочет крикнуть ей Даша, стоя за спиной у Казакова и вспоминая двух грустных мужчин, называющих эту снежную королеву ласковыми именами. Но история со Светой кое-чему ее научила: ну их, этих VIP, новых нареканий ей не надо, того и гляди выгонят, лучше держать язык за зубами.


Выйдя за дверь, профессор берет у нее из рук историю Инниной болезни, листает, ищет что-то.

– Что вы ищете, Максим Петрович? – Даша хочет помочь, но не знает как. – Давайте я найду.

Профессор единственный во всей клинике вызывает у нее благоговение.

– Найдите, – говорит он, – найдите мне телефон ее мужа, срочно. Я сделал что мог. Теперь очередь за ними.

– Да как же помочь тому, кто не хочет, чтобы ему помогали?! – Даша опять думает об измотанных Инниных родственниках. – Она же спит и видит поскорее умереть!

– Ну, так вот пусть и сделают, чтоб расхотела! В этом весь смысл и лучшее лекарство. А наплакаться по ней они еще успеют, когда повод появится.

8

– Хай, бэби! – Распахнув дверь палаты, шоколадный Гордон продемонстрировал присутствующим широкую белоснежную улыбку. – Как ты, моя королева?

В одной руке – букет великолепных белых роз, в другой – какие-то пакеты с надписями «Chicago» и «Duty Free». Солнечный аромат дорогого одеколона перебивал невеселые больничные запахи.

– Гляди, что я тебе привез!

На столике у кровати выстроились глянцевые коробочки с самыми модными духами, упаковки со сладостями, бутылки с экзотическими ликерами. Все то, до чего его королева была охоча в далеком девяносто третьем. Он ничего не забыл, даже твердокопченые колбаски в белой сладковатой пудре, которые можно есть без хлеба, как конфеты.

– Вставай! Сейчас к вам домой, переодеваться – и в ресторан!

– В ресторан?.. Гордон! Как ты здесь?..

Огорошенная Инна, изрезанная, с черными гнойными гематомами вокруг незаживающих ран, Инна, у которой никак не получается достойно уйти со сцены, смотрела на нежданного гостя глазами, полными слез. Ее американец был по-прежнему божественно красив, и никто, даже самый завзятый недоброжелатель, не дал бы ему тех шестидесяти семи, которые он недавно отпраздновал. Инна вспомнила, что день рождения у него как раз в декабре, вроде бы пятого, позавчера.

– Happy birthday… – тихо проговорила она. – How are you?[2]

– Без тебя? – Голливудская улыбка стала грустной. – Средне. Но теперь… теперь, я уверен, все будет хорошо.

– Да, – согласилась Инна, чтобы его не расстраивать, – только вот по поводу ресторана…

– Знаю, знаю, красавица, – Гордон набрал на мобильном чей-то номер, – начинаем, пора!


Инна, как во сне, видела, что Илья и Натан закатывают в палату полностью накрытый стол на колесах и расставляют вокруг жесткие пластиковые табуретки. Словно в тумане, она в самом деле поднялась, накинула поверх больничной распашонки широкое праздничное платье, которое Натан протянул ей прямо на магазинной вешалке. Поправила давно сбившуюся прическу.

– Садись, королева, – Гордон придвинул ей более удобный стул со спинкой, – садись сюда, во главу стола, сегодня твой день.

«Может быть, мне повезет и вино окажется отравленным… – подумала Инна. – Хорошо бы… Умереть нормально одетой, надушенной, в кругу друзей, с бокалом вина все-таки лучше, чем лежа, как труп, в гнусных тряпках, пахнущих кровью…»

Когда вся компания, включая разрумянившихся в мужском обществе соседок, разместилась за импровизированным столом, Инна отметила, что одно место, прямо напротив нее, осталось свободным. Наверное, ее мальчики пригласили и Казакова, но профессор, конечно, занят, поэтому не идет. Илья разлил темно-бордовую терпкую жидкость по бокалам, тоже принесенным с собой. Натан раздал хлеб, пустил по кругу блюда с нарезкой и овощами. После этого, чокнувшись за встречу, хозяева и гости принялись есть.

– Как ты здесь очутился, Гордон? – Иннино любопытство понемногу взяло верх над привычной апатией. – Невероятно!

– Да, это чудо, – негр кивнул, жуя, – представь себе, меня разыскал твой муж.

– Натан?! – еще больше удивилась Инна. – Но как?

– Через университет, – гордо пояснил Натан, – Интернет – великая вещь!

– Понимаешь, – Гордон налил себе еще вина, – в том-то и чудо. Ни в каком университете я давно уже не работаю, да и живу не в Блумингтоне, а в Чикаго. Ректор сменился, бывшие коллеги уволились… И вдруг, позавчера, как раз в день моего рождения, мне в дверь звонит курьер и передает письмо из России. Оказывается, как раз в чикагском отделении DHL, где распределяется приходящая почта для доставки по штату, работает мой сосед, который знает меня лично. Вот он и исправил университетский адрес на правильный. Я прочел, что тебе нужна помощь, и тут же заказал два билета в Москву на ближайший рейс.

– Два? Почему?

Инна легко могла предположить, что Гордон хотел еще раз попытать счастья, пригласив ее в Америку. Он ведь помнил ее семнадцать лет назад, здоровую, веселую, и не мог знать, во что она превратилась после операции, что бы там ни написал ему Натан. Но для чего было покупать два билета в Москву?

– А как ты сама думаешь? – Американец поглядел на нее с некоторым сомнением. – Сердце твой сын унаследовал не от тебя! Оно у него только снаружи черствое, а внутри… внутри доброе, как у его отца… прости, отцов…

– Сережа?.. – Монотонные снимки патологоанатома снова встали у Инны перед глазами. – Не надо… это слишком! Я знаю, вы хотите помочь, но… не надо! Слишком больно!.. Я все сделала не так, я виновата перед ним, я не уследила, упустила, но… пожалуйста!

– Да, Гордон, не надо, это действительно чересчур, – Илья встал, добывая из кармана сахар и капли для смертельно побледневшего Натана, – подарки, вино – хорошо, но про Сереженьку – это совершенно излишне. Это слишком большое горе. Для матери в первую очередь.

Тоже поднимаясь с места, Гордон вынул из бумажника свернутый лист бумаги – распечатку авиакомпании.

– Рейс Чикаго – Москва, седьмое декабря, Розман Сергей. Мы вместе летели. Инна, я понятия не имел… Он, конечно, упоминал, что вы поссорились и не общаетесь, но не говорил, что ты вообще ничего не знаешь…


То, что поведал ей Гордон, когда улеглось первое смятение и Натан снова обрел способность дышать полной грудью, было чрезвычайно просто и совсем не похоже на романтическую сказку, даже если соседки и внимали таинственному иностранцу не дыша. Сережа, разозлившись на мать, всего-навсего, как многие его соотечественники в те годы, на хорошо ему знакомой Украине купил себе право на въезд в Германию, которая тогда еще без ограничения принимала бывших советских евреев, а получив немецкий вид на жительство, немедленно полетел в Нью-Йорк к доктору Чену. Платиновый уровень в российском отделении «Санрайдера» помог ему только назначить с недосягаемым китайцем десятиминутную встречу. Всего остального Сережа добивался без каких-либо привилегий, но Иннины гены быстро привели его в Чикаго, на вершину тамошней маркетинговой сети.

Однажды Гордон попал на семинар «Санрайдера». Он увидел молодого человека с холодными серыми глазами, бойко излагавшего заученными английскими фразами Ченову волшебную модель с явным русским акцентом, тот напоминал Инну необъяснимой убедительностью каждого своего жеста – больше, чем лицом. Но Гордон все-таки решился и подошел к нему после семинара. Сережа, как ни странно, очень обрадовался, сказал, что отлично помнит маминого коллегу и был бы рад возобновить давнишнее знакомство. Гордон, естественно, не возражал.

С тех пор они регулярно перезванивались и даже часто встречались. Своей семьи у Гордона не было, поэтому Сережа, в домашней обстановке ничуть не похожий на неумолимого дельца, помешавшегося на прибылях, стал ему вроде приемного сына. Он же помог бывшему любовнику своей матери выгодно опубликовать первое большое эссе о русско-английском литературном переводе. Оно продавалось как бестселлер, поэтому за второе, третье и четвертое издания алчные издатели каждый раз устраивали у Гордона дома настоящий аукцион. Сережа посоветовал растерявшемуся автору, привыкшему считать каждый цент, куда правильнее всего вложить накопленные деньги, нашел для него выгодный дом в фешенебельном пригороде, организовал уборщицу, кухарку и честного агента. Так что к тому моменту, как в дверь к Гордону позвонил курьер с письмом от Натана, неисправимый идеалист уже вполне мог назвать себя состоятельным человеком.

Про Инну они с Сережей все эти годы практически не разговаривали. Во-первых, Сережа сразу дал ему понять, что такие разговоры ему неприятны – мать его слишком сильно обидела. Во-вторых, Гордону и самому было неловко.

– И в-третьих, – докончила за него Инна, чувствуя жаркий прилив давно забытой энергии и под его воздействием становясь снова язвительной и резкой, какой Гордон знал ее в перестроечные годы, – после того, что я сделала с тобой, тебе, естественно, ничего не стоило оправдать его идиотское решение: в конце концов, ты в свое время поступил точно так же.

– Может быть, – ответил он, – отпираться смешно.

– Ладно, оставим ненужные сантименты, на них у меня никогда не было времени, а теперь и подавно нет. – Инна по-царски окинула взглядом примолкшее общество. – Скажи одно: где сейчас этот безмозглый трус?