Анна Годберзен - Зависть

– Раз уж ты считаешь так, то мне, наверное, тоже не помешает выпить.

Таким образом подкрепившись, самая яркая пара высшего света Манхэттена двинулась дальше сквозь толпу. Члены клуба автомобилистов делали громкие заявления о грядущих гонках, а леди, желающие находиться рядом с ними, терпеливо улыбались и изображали заинтересованных слушательниц.

– А, Шунмейкеры!

Пенелопа немного вытянула шею, чтобы хозяин торжества в полной мере оценил ее белозубую улыбку.

– Мистер Бушар, – промурлыкала она, когда он склонился, прижавшись губами к её длинной серой перчатке.

Теплота в её голосе звучала весьма убедительно, этим тоном она говорила только с мужчинами вроде Лиланда, наследника многомиллионного состояния банкиров Бушар и, кроме того, любимца общества. Он был из тех великосветских ньюйоркцев, которые каким-то образом умудрились обзавестись большим количеством друзей, нежели врагов и, в частности, был на короткой ноге с братом Пенелопы, Грейсоном. В юности приятели жили в соседних комнатах в школе Сент-Пол. Всегда наблюдательная, Пенелопа заметила у окна Грейсона, погруженного в беседу с её свекровью, старшей миссис Шунмейкер, чье платье из шифона молочного цвета несколько отвлекало внимание от нее самой.

– Надеюсь, вы не скучаете здесь, – продолжил Лиланд, обмениваясь рукопожатием с Генри.

Он так взволнованно распахнул светло-голубые глаза, расположенные под широким лбом, словно настроение Шунмейкеров по-настоящему имело для хозяина дома значение, и, насколько известно Пенелопе, так оно и было.

– Вы видели автомобиль внизу?

– Мы не могли п-пройти мимо – восторженно ответил Генри, невнятно произнеся два последних слова. Пенелопа подтолкнула его локтем, продолжая смотреть на Лиланда ясным взглядом. – Он такой красивый, Лиланд.

– Спасибо, – Лиланд отвел глаза и выпятил грудь, словно на миг оказался в другом месте. – Говоря о красоте, – произнес он, вновь переключив внимание на Пенелопу. На этот раз в его голосе прозвучала симпатия. – Как поживает ваша подруга Элизабет? Случившееся просто ужасно, и мы все беспокоимся, что она не выходит из дома.

До этой минуты Пенелопа держала себя в руках, улыбалась, и её не трогали выходки Генри и вопросительные взгляды, которыми её окидывали юные леди, льстящие себе, воображая, что могут соперничать с бывшей мисс Хейз. Но теперь она сжала губы и с усилием сглотнула. Лиланд все ещё смотрел на неё с тем же озабоченным выражением лица. Генри слегка покачнулся, всем весом опершись на её руку.

Пенелопе оставалось лишь надеяться, что её лицо не выдало возникшее после этого вопроса чувство тревоги, потому что Элизабет, конечно же, лишь слыла её лучшей подругой. Пенелопа почти не видела её после неожиданного возвращения, вместо которого Элизабет должна была ещё долгое время находиться где-то на Западе. Что уж тут говорить?

– С ней все хорошо. – К Пенелопе начало возвращаться хладнокровие, и, говоря это, она напомнила себе, что необходимо и вправду нанести визит Элизабет так, чтобы это заметили газеты, и поскорее. – Но ей все же пока рано выходить в свет после такого потрясения. Вы меня, конечно же, понимаете.

– Разумеется. – Лиланд склонил голову со сконфуженным видом, вызванным тем, что он задал вопрос о девушке, которая, вероятно, пережила глубочайшую несправедливость в своей жизни и не появлялась в обществе уже более двух месяцев. Но, чтобы не усиливать общую неловкость, он поддался призывам восторженных водителей и попрощался. – Пожалуйста, наслаждайтесь балом.

И растворился в толпе.

Пенелопа не стала смотреть ему вслед. Она устремила взгляд прямо перед собой и подумала, как же ей повезло, что Лиланд не сплетник и не стал искать признаки того, что брак и дружеские отношения миссис Шунмейкер совсем не те, чем кажутся. На минуту она задумалась, как избежать подобных ошибок в дальнейшем, а затем повернулась к Генри. Его темные глаза смотрели в направлении огромных окон на улицу, и выглядели менее стеклянными, чем раньше. Лицо даже прояснилось, когда он повернулся к жене и начал говорить, четко разделяя слова.

– Обещай мне, – сказал он, глядя ей в глаза, – что если кто-то вновь заговорит о Холландах, ты отвезешь меня домой.

***

Новая гардеробная на втором этаже особняка Шунмейкеров, в которой до недавнего времени хранились непрочитанные Генри книги, была не освещена. Раздевшись, Пенелопа отослала горничную, приказав ей перед уходом выключить все лампы, кроме одной. Пенелопа стояла и смотрела на свое отражение в огромном зеркале, заключенном в раму из полированного вишневого дерева. Она откинула голову назад. Её семья переехала в особняк на Пятой авеню лишь в сентябре, и пресса расценила это как укрепление положения Хейзов в высшем обществе. А теперь, полгода спустя, она живет по ещё более престижному адресу в старой части улицы в почтенной семье.

Она размяла шею, и, глядя на свое отражение, подумала – как всегда – до чего прекрасно они с Генри смотрятся вместе. Оба высокие и темноволосые, длинноногие, со схожей горделивой осанкой. Порой Пенелопа задавалась вопросом, что бы случилось, если они не были бы похожи друг на друга, если бы Бог, руководствуясь высшей мудростью, не создал их из одинаково безупречной материи, чтобы они смогли узнать друг друга при встрече. Сейчас на Пенелопе не было ни единого предмета её роскошного французского белья ручной работы, лишь чулки и черная туника. Из соседней комнаты слышалось присвистывающее дыхание Генри, и Пенелопа понадеялась, что он не уснул.

На ней не было белья, потому что этот трюк уже не срабатывал. Сейчас она надела те вещи, которые что-то значили для неё – для них обоих. Она открыла ему дверь в этой одежде в прошлом июне, в первый раз, когда пригласила Генри в Уолдорф-Асторию, где жила её семья во время строительства дома. Он ушел лишь наутро, и к этому времени Пенелопа уже воображала себя его невестой.

Она выключила свет, прошла мимо ширмы из камчатного полотна баклажанного цвета, и вошла в свою спальню. Изначально опочивальня принадлежала Генри, но Пенелопа отослала клубные стулья, обтянутые черной кожей, и охотничьи трофеи в подвал, когда въехала сюда. Широкие простые столы, которые он вяло пытался защитить, были привезены из Великобритании и имели несомненную историческую ценность, но, несмотря на это, их отдали слугам. Теперь комната стала бело-золотой в стиле рококо, и углы каждого предмета мебели затейливо изгибались. Водопад белой с золотом парчи балдахином ниспадал на кровать, и под этим пологом на покрывале цвета слоновой кости возлежал Генри, все ещё в шляпе и обуви. Шляпа сползла ему на глаза, а ноги были скрещены в лодыжках.

– Генри, – мягким голосом произнесла Пенелопа, и положила руку на бедро.

Он глубоко вдохнул, и пошевелился как раз настолько, чтобы сдвинуть с места шляпу. Через секунду головной убор мягко приземлился на белый ворсистый ковер.

– Генри, – снова сказала она. – Генри!

Он сел, смотря на неё удивленными глазами. Его темные волосы с пробором на правую сторону в начале вечера были аккуратно напомажены, но теперь хаотично торчали в стороны. Он потянул за свой белый галстук и тот оказался в его руке развязанным. Секунду Генри смотрел на жену, и Пенелопа ощутила старое забытое тепло.

Она подошла к нему, впечатывая высокие каблуки в ковер, и присела на краешек кровати. Протянула руку и аккуратно сняла с мужа галстук. Он бесшумно упал на пол рядом со шляпой Генри, а Пенелопа провела пальчиками по его подбородку, спускаясь по шее к верхней пуговице рубашки. Ей удалось расстегнуть её до того, как Генри приподнялся на плюшевой кровати и нетвердо встал на ноги.

– Генри?

– Спокойной ночи, – ответил он, остановившись лишь затем, чтобы поднять с пола шляпу и галстук, и ушел в соседнюю комнату, где иногда пил чай.

В комнате стоял черный кожаный диван с горой вышитых подушек.

Пенелопа откинулась на кровать и тяжело выдохнула, чувствуя в плечах и во всем теле боль от желания чего-то, что находилось лишь в шаге от её досягаемости. Её разочарование было чудовищным, а пульс – учащенным, и она не могла отогнать от себя пугающие мысли о том, что произойдет, если кто-нибудь узнает, как именно заканчивается каждый вечер её недолгой семейной жизни.

Мы все желаем хоть на миг лицезреть Элизабет Холланд, недавно воскресшую из мертвых, но это так же сложно, как получить аудиенцию у королевы. Хотя младшая мисс Холланд присутствовала на вчерашнем балу у Лиланда Бушара, мисс Элизабет осталась сидеть взаперти. Может быть, её мать боится, что дочь снова попытаются похитить? Или нежные чувства юной леди глубоко потрясла трагедия на Центральном вокзале, свидетелем которой она стала? Или же причина в ужасной тайне, от которой оберегают публику? Мы, как никогда, теряемся в догадках.

«Городская болтовня», пятница, 9 февраля 1900 года.

Огонь пылал в камине гостиной дома номер семнадцать в парке Грэмерси, служившем крышей над головой трем поколениям семьи Холланд. Слышался треск горящих веток, потому что обитатели комнаты вели себя необычайно тихо. После завтрака они устроились на слегка потрепанных стульях в стиле бержер [1], расставленных по всей комнате на разном расстоянии от камина. Миссис Холланд сидела ближе всех к источнику тепла, одетая в платье из черного крепа с высоким воротом и узкими манжетами. Её старшая дочь Элизабет расположилась неподалеку. На коленях девушки лежала раскрытая книга, но она ее не читала. Бывший деловой партнер покойного мистера Холланда, Сноуден Трэпп Кэрнс, который в последнее время так часто приходил на помощь его семье, отдыхал справа от Элизабет. Покойный глава семейства с портрета, висящего над камином, взирал на них сверху с выражением, более похожим на скепсис, нежели на мудрость.

– Странно, что ты вчера не посетила бал у мистера Бушара, – миссис Холланд даже не подняла глаз, произнося эти слова. Она читала утренние газеты с обычным вниманием. Диана ходила на бал – она вернулась, когда Элизабет уже спала, и пока что не выходила из комнаты. Тётя Эдит, сопровождавшая её, тоже пока не появлялась. – Ты могла бы приятно провести вечер, потанцевать с кем-нибудь. В любом случае, твоя сестра не может в одиночку представлять нашу семью.

Элизабет медленно перевела взгляд от языков пламени к матери, все ещё держащей в руке сложенную газету. В сравнении с оранжевым огнем кожа миссис Холланд казалась почти синей в свете раннего утра. Элизабет открыла рот, хотя ничего не собиралась говорить. Она знала, что причинила много боли старой леди. Миссис Холланд, урожденная Луиза Гансвоорт, была законодательницей нравов высшего света до того, как около года назад в семье не начали происходить беды. Они потеряли сначала главу семьи, затем все свои деньги, а вскоре после этого Элизабет поступила по велению сердца – что было отнюдь нелегко, учитывая её безукоризненное воспитание – и сбежала с бывшим лакеем своего отца. И теперь, когда Элизабет закрывала глаза, она почти чувствовала прикосновение к своему лицу обнаженной кожи Уилла.

– Молодые Шунмейкеры, скорее всего, были там, и ты смогла бы успокоить всех, кто гадает, не завидуешь ли ты их союзу, всего лишь на несколько минут изобразив радость от встречи с ними, – продолжила мать.

Элизабет положила руки на колени, покрытые плотным хлопковым платьем кремового цвета в вертикальную темно-синюю полоску. Платье подчеркивало тонкую талию, но расширялось к бедрам, плечам и в рукавах, окутывая её изящную фигуру. Элизабет моргнула, стараясь сдержать слезы, и про себя пожалела, что не может послушаться мать. Это было бы так просто и осчастливило бы пожилую леди. Но Элизабет очень хотела навсегда остаться дома, никогда не выходить в свет, не прихорашиваться и не веселиться.

Она была виновата в смерти Уилла. Его застрелили люди, которые думали, что защищают её. Неожиданно, из множества ружей они устроили расстрел – и эти залпы остались в её памяти самыми ужасными звуками, которые она когда-либо слышала в своей жизни. Они бы не стали защищать Элизабет, если бы не верили в иллюзию, что она так тщательно выстроила: будто она непорочная светская девушка с безукоризненными манерами и роскошными нарядами, которая ни за что по собственной воле не покинет Нью-Йорк в погоне за кучером.

Старшая мисс Холланд опустила глаза, жестоко укоряя себя, но продолжала молчать.

– Возможно, ещё очень рано. В конце концов, все эти события накануне Нового года…

Элизабет повернулась к Сноудену, удивившись, что он заговорил наперекор миссис Холланд. Но ведь именно он заключил брак между Уиллом и Элизабет за несколько дней до смерти Уилла в комнате по другую сторону холла, где Холланды раньше устраивали светские рауты. О, овдоветь в восемнадцать лет… но Элизабет не могла жалеть себя, ей ещё предстоит искупить свои грехи.

Миссис Холланд наклонилась вперед и бросила газету в огонь. И только когда бумага сгорела дотла, она позволила себе посмотреть в глаза Сноудену.