– Кровь Христова, да я тебе башку снесу за такие шуточки, дурак! – прорычал Вальтер, уже замахиваясь для удара.

Но Гале проворно отскочил в сторону и пронзительно заверещал:

– Ага, вот и еще один из дядьев братца Вильгельма повержен!

Уголки губ герцога дрогнули в улыбке; придворные разразились хохотом, а добряк Вальтер поднялся с пола, улыбаясь во весь рот и добродушно покачивая головой.

Глава 4

– Двенадцатилетний благородный олень, монсеньор! – воскликнул один из охотников, перекрывая рев охотничьего рога, оповестившего о том, что добыча повержена. Он склонился над еще дышащим животным и обнажил охотничий нож.

Фитц-Осберн с отвращением воскликнул:

– Бьюсь об заклад, это та самая животина, которую я так и не смог загнать вчера. Вам во всем сопутствует удача, монсеньор.

Но Вильгельм не ответил; он смотрел на свой лук с таким видом, словно впервые увидел его.

– Хотел бы я научиться стрелять так же, как он, – заметил Эдгар, обращаясь к Раулю. – Он же почти никогда не промахивается.

Рауль рассеянно ответил ему что-то. Он не сводил глаз с герцога, спрашивая себя, что с ним сталось, раз он так странно повел себя.

А герцог держал в руке стрелу; положив ее на палец и не давая упасть на землю, Вильгельм о чем-то напряженно размышлял. Фитц-Осберн, тоже обратив внимание на его необычное поведение, поинтересовался, не случилось ли чего. Но герцог, похоже, не слышал его. Еще несколько мгновений он машинально крутил стрелу в пальцах, а потом резко вскинул голову и спросил:

– На сегодня с меня хватит. Рауль, ты едешь со мной?

– Как, мы же едва-едва начали! – вскричал Фитц-Осберн. – Неужели вам уже прискучило, сеньор? Альбини, ты тоже уезжаешь? Эдгар, до сих пор тебе не везло: хоть ты-то останешься?

– Мне нужен один Рауль, – не оборачиваясь, бросил герцог.

Они бок о бок поехали по лесной дороге. Герцог впился зубами в свой хлыст и хмурился, как бывало всегда, когда он напряженно размышлял о чем-либо. Спустя некоторое время Рауль поинтересовался:

– Итак, сеньор? Что случилось?

Вильгельм повернулся к нему.

– Рауль, тебе никогда не приходило в голову, что стрелы можно использовать и в бою?

– Стрелы? – удивленно переспросил Рауль. – Разве такое возможно?

– А почему нет? – герцог пришпорил коня. – Дружинников можно научить стрелять из лука. Они могут носить его вместе с гизармой[44]. – Он смотрел куда-то прямо перед собой, все еще хмурясь. – Нет. Воин, сражающийся копьем или мечом, должен еще держать и щит. Нужен какой-то другой способ.

– Если стрелой можно убить зверя, то и человека тоже, разумеется, – медленно проговорил Рауль. – Но как лучник сможет хорошо прицелиться в толчее боя? Да и его самого наверняка зарубят, потому что он не сможет защищаться.

– Да, если окажется в самой гуще, – согласился герцог. – Но мои лучники могут стрелять с расстояния в сто шагов, и потому у них не будет необходимости защищаться. – Глаза Вильгельма загорелись, и он порывисто воскликнул: – Клянусь Богом, кажется, я разгадал загадку, которая столько времени не давала мне покоя! Полагаю, лучники могут посеять панику в рядах противника.

– Как и копейщики, – возразил Рауль, которому откровенно не нравилась эта затея.

– Но пока мы сражаемся врукопашную, побеждает всегда тот, кто сильнее, – настаивал Вильгельм. – Если король вновь перейдет границу с большой армией, как ты думаешь, я смогу заставить его повернуть обратно? Да, если мне опять удастся заманить его в ловушку. Однако что, ежели мне придется помериться с ним силами в открытом бою, так, как мы сделали это у Валь-э-Дюн? Что тогда? – Герцог ненадолго умолк. – А вот если бы у меня были лучники, способные вести огонь из безопасного места? Клянусь распятием, вот тогда можно было бы и поломать голову над стратегией!

– Да, но если вы отведете этих лучников назад, сеньор, то они будут вынуждены стрелять в спину своим же рыцарям, – возразил Рауль.

Герцог ненадолго задумался.

– Верно. А если я поставлю их так, чтобы они могли вести огонь по вражеским рядам, то они все равно могут попасть и в моих людей, сражающихся в рукопашном бою. – Он вновь обернулся к Раулю, лицо Вильгельма казалось возбужденным, а уголки губ начали приподниматься. – Рауль, поверь мне: я придумал, как можно воевать по-новому!

Рауль изумленно пробормотал:

– Монсеньор, вы ведь не станете посылать нас, своих рыцарей, в бой с луками вместо мечей?

– Нет, но разве ты не видишь, что в сражении могут принимать участие не только рыцари, вооруженные мечами? А что, если первый удар нанесут мои лучники с расстояния, скажем, в шестьдесят или сто шагов?

– Ну да, в таком случае они убьют или ранят многих, – признал Рауль. – Это значит, вы пошлете их вперед? А где будут стоять ваши рыцари?

– Выстроятся позади них в качестве поддержки, – тут же ответил герцог.

Рауль вновь согласно кивнул.

– Враг атакует: как мне представляется, первый удар придется именно по вашим лучникам, и вы можете сказать им прости-прощай!

– Нет, не так. Они отступят за линию кавалерии. Это легко можно сделать. Что думаешь? Ну же, не хмурься: я пока еще не сошел с ума.

– Думаю, – сказал Рауль, – баронам это не понравится. Вы готовы вложить стрелы в руки сервов? Да ваш Совет первым же заявит, что это неслыханно.

– Они говорили то же самое, когда я отступал перед французами, – парировал герцог, послав своего коня галопом к мосту через реку.

Вскоре лучники стали его новой навязчивой идеей. Одни бароны открыто возражали против такого новшества, другие смотрели на него со снисходительной улыбкой, третьи относились к происходящему скептически, хотя и демонстрировали явный интерес. Но герцога ничуть не волновали презрение или одобрение, и он приступил к обучению лучников, без конца выезжая в поле, чтобы лично убедиться, каких успехов они добились, или же сидел у себя в кабинете, планируя военные кампании. Он чертил странные схемы, над которыми его военачальники яростно потирали затылки и скрепя сердце признавали их небесполезными. Представление о том, будто сражение можно вести с помощью пешек с шахматной доски, было настолько новым и непривычным, что вызывало естественные подозрения. Военное искусство в том смысле, как его понимали бароны, представлялось им уделом исключительно конницы, идущей в атаку под грохот барабанов и рев труб; стратегия же ограничивалась лишь самыми общими чертами; выбором места боя, устройством засад или внезапными нападениями. А когда уже начиналось сражение, то побеждал тот, кто оказывался сильнее в рукопашной схватке в смертельной толчее людей и лошадей. Но герцог упорно корпел над своими миниатюрными полями сражений, двигая пешки туда-сюда и медленно разрабатывая куда более сложную концепцию военных действий, нежели та, которую были способны уразуметь его военачальники.

О том, что он готовится отразить очередное нападение своего сюзерена, знали все, и, хотя король Генрих подписал мирный договор 1054 года, никто не сомневался в том, что положения статей его не остановят. На протяжении этих трех мирных лет, последовавших за взятием Амбриера, мужчины то и дело поглядывали в сторону Франции, держа мечи под рукой.

Через два года после сражения у Мортемера Эдуард Этелинг скончался в Лондоне, оставив после себя двух дочерей и младенца-сына, Эдгара, на попечение короля; а в Руане Ги, граф Понтье, наконец-то согласился на условия своего освобождения, выдвинутые герцогом Вильгельмом. С Ги обращались так, как полагалось его рангу, не унижая достоинства графа, но Понтье очень скоро понял: хотя Вильгельм относится к нему с подобающим уважением, он может и не мечтать об освобождении до тех пор, пока не заплатит определенную цену.

Требование выкупа прозвучало и было с негодованием отвергнуто.

– Вы принесете мне оммаж[45], граф, вместо того чтобы платить золотом, – сказал Вильгельм.

– Клянусь Богом, я никогда не преклоню колени перед Нормандией! – с жаром вскричал граф.

– В таком случае, клянусь, вы более никогда не увидите Понтье, – невозмутимо отозвался Вильгельм.

– Я предлагаю вам королевский выкуп! – взъярился Ги.

– А я предпочитаю присягу на верность, – ответил Вильгельм.

– Герцог Вильгельм, вы ошиблись во мне! – с негодованием возопил граф.

Вильгельм улыбнулся.

– Думаю, граф, из нас двоих ошибаетесь как раз вы, – обронил он и вышел.

Граф в ярости уставился вслед герцогу, но после его ухода обхватил голову руками. Впоследствии от него нередко слышали, что если бы он был так же уверен в себе, как Вильгельм, то мог бы покорить мир.

Ги был готов прозябать в кандалах, сидеть в сырой темнице, быть может, даже сносить пытки, но Вильгельм не стремился пробуждать ненависть в тех, кого хотел сделать своими вассалами. К графу относились с должным почтением, и он получал все, чего душа пожелает, за исключением свободы. Прохаживаясь по бастионам, Ги неизменно поглядывал на восток. Там, за равнинами и рекой, что серебряной лентой петляла по ним, за дальними холмами к востоку и северу по-прежнему лежало Понтье, ожидая возвращения своего властителя и защитника. Взгляд графа туманился, когда он смотрел в ту сторону; ему казалось, будто в ушах у него гремит рокот волн, разбивающихся о прибрежные скалы, и он видит серые башни своей столицы. Над его головой на ветру трепетал и хлопал штандарт; подняв глаза, он увидел реющих над ним золотых львов Нормандии.

Целый год Понтье цеплялся за надежду, что у герцога истощится терпение. Он видел, как его товарищ по несчастью, такой же пленник, как и он сам, граф Майенн, принес вассальную присягу Вильгельму и верхом отправился домой. Ги по-прежнему оставался тверд, но теперь знал, что Вильгельм никогда не отступится. Медленно и напряженно прошел второй год; графа подкосило отчаяние, и он больше не смотрел в сторону Понтье.

Вильгельм, в очередной раз навестив его, сказал:

– Мне докладывают, граф, вы занемогли, но, думаю, ни один мой лекарь не возьмется излечить вашу болезнь.

– Это правда, – с горечью ответил Ги.

Герцог подошел к окну и поманил его к себе.

– Идите сюда, Ги Понтье, – сказал он.

Ги несколько мгновений смотрел на Вильгельма, после чего подошел и остановился рядом. Герцог жестом указал на окно.

– Вот эта дорога ведет в Понтье, – произнес он. – Она проходит через Арк и Э; здесь всего-то день пути, граф.

Ги уже готов был отвернуться, но на его плечо опустилась рука герцога.

– Ваши земли остались без хозяина, – сказал Вильгельм. – И скоро настанет такой день, когда вместо вас будет править кто-нибудь другой. Возвращайтесь, пока не стало слишком поздно.

Ги стряхнул с плеча руку Вильгельма и принялся расхаживать по комнате. Герцог же молча стоял у окна, равнодушно глядя на графа.

– Вы можете держать меня пленником до самой смерти, но не заставите принести вам усиленный оммаж![46] – выкрикнул ему в лицо Ги.

– Я и не прошу вас об этом. Мне будет довольно и простого принесения феодальной присяги, как то сделала Бретань.

Граф в молчании продолжил метаться, в сотый раз обдумывая сложившуюся ситуацию. Усиленный оммаж, которого так страшился Ги, означал, что он превратится в такого же вассала, как и любой барон Нормандии, получавший инвеституру[47] своими землями на коленях, лишенный меча и шпор, с непокрытой головой, вложив ладони в руки герцога, давая клятву быть верным слугой Вильгельму отныне и навсегда и служа ему до последнего вздоха. А вот простой оммаж, такой, какой Нормандия принесла Франции, не сопровождался подобными феодальными обязательствами. Ему не надо будет проходить унизительную процедуру ввода во владение, когда сюзерен лично передает своему вассалу земли, и не нужно будет надевать ливрею в хозяйских цветах. Не будет он обязан и оказывать Вильгельму вооруженное содействие на случай войны, как и предлагать себя в заложники для выкупа сюзерена, если возникнет такая необходимость. От него требуется лишь простая присяга на верность. Ги, резко повернувшись, с трудом проговорил:

– Простой оммаж в обмен на мою свободу: так тому и быть!

Вильгельм кивнул и небрежным тоном заметил:

– Завтра мы скрепим наш договор печатью. И тогда вас более ничто не будет удерживать здесь.

Спустя некоторое время после освобождения Ги герцогиня родила на свет третьего ребенка. Утонув в простынях на огромной кровати, Матильда лежала, подложив под щеку руку, отказываясь смотреть на свою светловолосую вторую дочурку, которая, по словам окружающих, как две капли воды походила на нее. Женщина хотела родить еще одного сына, такого же, как милорд Роберт: смуглого, крепкого, темноволосого и столь подвижного и пылкого, что он с кулачками бросался на своих воспитателей, если они осмеливались противоречить ему. Она, с презрением взглянув на свою светловолосую малютку, наконец изрекла:

– Я отдам ее в лоно Святой церкви.