Парень молчал. Он молчал и тогда, когда я ему показала его комнату.

– Вот, здесь очень удобно, только я небольшой ремонт сделаю. Ну, там обои светлые и прочее. Так что собирайся и… переезжай…

Заминка произошла сама по себе, и парень не удержался от вопроса:

– А как же вы?

И этой одной фразой он опрокинул всю конструкцию, сколоченную мною на скорую руку. Да, а как же я? Как я буду жить с этим ребенком, как я изменю всю свою жизнь, как я прощу своего мужа? И будет ли у меня время на это прощение? Мне же надо успеть воспитать его ребенка! Этот красивый парень прав – а как же я?

Самое удивительное, но мальчик ждал ответа. И я честно ему сказала:

– Поживем – увидим. – И, спохватившись, добавила: – Привыкнем друг к другу. Обязательно.

Мне показалось, что я была совершенно честна.


Впрочем, вскоре выяснилось, что я врала. Только об этом тогда не знала. Мальчика, который вошел в наш дом, я, оказывается, ненавидела.

Что это именно ненависть, мне стало ясно однажды, когда вдруг за столом я обратила внимание на его руки. Знаете, как это бывает у мальчишек – заусенцы, сломанные или обгрызенные, немного нечистые ногти. Обычные мальчишеские руки, но мне в тот момент они показались ужасно противными. Что-то, видимо, промелькнуло в моем взгляде, потому что парень вдруг отдернул руку от бутерброда, чай допивать не стал, а помучившись от стеснения и беспомощности минут пять, в конце концов вышел из-за стола.

– Мне заниматься надо… – пробормотал он, а я вслед, не удержавшись, прокричала:

– Сначала в ванную, руки приведи в порядок.

Я поймала удивленный взгляд мужа и в оправдание своей резкости пояснила:

– Сам понимаешь, он все-таки на сцене… Надо следить за собой! Неужели мать не смогла его научить этому?!

В тот момент мне не было стыдно – я чувствовала злость и раздражение. Этот маленький человек нарушил все, что я выстраивала, что с таким терпением создавала. Она вошел в мой мир бесцеремонно, принеся что-то противное, тайное, в старину это назвали бы нечистым, греховным, но у меня для этого было слово «подловатенькое», от слова «подло». В чем был виноват этот ребенок? Ни в чем. Был виноват мой муж, но олицетворением греха и подлости был мальчик.

Я иногда думала, ненависть ли это? Может, это просто нелюбовь к не своему, чужому ребенку. К ребенку женщины, которую когда-то любил мой муж. Но «нелюбовь» – это равнодушие, спокойствие и отстраненность. Во мне же кипела лава злости и, выплескиваясь, принимала формы грубых замечаний, одергиваний, мелких наказаний. Нет, я не только не обращала внимания на старания ребенка понравиться мне, следовать моим указаниям, быть послушным, как-то «притереться» к моим требованиям и правилам, наоборот, я упрекала его, ставила ему в вину несуществующие огрехи. Он в ответ молчал. Он ни разу не возразил мне, не заступился за себя, не пожаловался отцу. Ни разу не пустился в оправдания и объяснения, только смотрел на меня и, казалось, отлично понимал причину моей стервозности. И это меня бесило еще больше. Мне казалось, что этот парень «сделал» меня, уничтожил и теперь наблюдает за моей злобой, принимая ее за агонию.

В тот вечер я поставила на стол шпроты. Маслянистые, копченые, они аппетитно пахли на всю кухню.

– Сначала съешь горячее, а потом уже все остальное, – сказав это Саше, я отвернулась к кастрюлям. За моей спиной была почти тишина, я даже не слышала тихого звона вилки и ножа. Я знала, что парень ест свою гречку с курицей, знала, что он не ослушается, что, как бы ни хотелось ему шпрот, он сначала выполнит мое требование. Но когда я повернулась, то обнаружила, что он, подцепив вилкой рыбку, тащит ее в рот. От моего резкого движения у него дернулась рука – и пахучее масло оказалось на скатерти и на его одежде.

– Вон из-за стола! Если ты не понимаешь по-человечески – вон. К себе. Спать. Будешь вонять этой рыбой до самого утра! – Я орала, как торговка, и не могла остановиться.

Парень ушел к себе, и в доме стало тихо. «Ну вот, сегодня он, наконец, пожалуется отцу. И, будем надеяться, наш семейный вопрос как-то решится!» – подумала я, уповая на большой и громкий скандал, во время которого у меня будет возможность припомнить все, что так бесило меня. Я собрала его тарелки с нетронутым ужином и поставила их в раковину. Внутри у меня все дрожало от злого возбуждения, и не в силах что-либо делать, я присела на стул. Этого ребенка я ненавидела. Ненавидела, когда собирала его портфель, укладывала туда завтрак, бинты. И когда я варила ему отвар шиповника и овсянку на воде, гладила форму – тоже ненавидела. А еще мне было стыдно. Я стыдилась своего душевного двуличия – я не могла не заботиться о нем, но эта забота вызывала во мне ненависть.

В доме пахло шпротами. Я, дура, унижая и наказывая ребенка за неаккуратность, наказала и себя. Но изменить было уже ничего нельзя – парень закрыл дверь в свою комнату и погасил свет. Я устроилась с книжкой, но читать не могла. Во мне кипело садистское желание разбудить мальчика, отругать за то, что он улегся в постель грязный (по моему же требованию), погнать его в ванную смывать шпротное масло. «Нет, ну нельзя же, чтобы так пахло в доме!» – сказала я сама себе и вдруг услышала звук. Странный, непривычный, похожий на тонкий свист. Я прислушалась – звук то появлялся, то пропадал. Я встала и тихо пошла по дому. У комнаты мальчика остановилась – звук доносился оттуда. Я прислушалась – свистом оказалось тихое всхлипывание и какие-то причитания. Прильнув к двери, я разобрала: «Ну я же не виноват, мама, я же не виноват!»

Я очень хорошо помню, что в моих коленях появилась дрожь, а руки стали ледяными и мокрыми. Я помню, что вся моя злобная решительность куда-то делась – было страшно открыть дверь и встретиться глазами с этим ребенком. Мне показалось, что в моей душе открылась пропасть, темная, бездонная – это был страх наказания. В этот момент я поняла, что когда-нибудь буду держать ответ за эту ненависть, за эти проклятые шпроты, за этот тоненький голосок, выводящий бессмысленные в своей беспомощности слова. И я заставила себя открыть дверь.

– Прости меня, Саша, прости! Понимаешь, я даже не знаю, как это получилось, я обещаю, я никогда не буду больше! Ты простишь меня? – Теперь уже я сквозь слезы пыталась объяснить что-то мальчику. Я обнимала его, трясла. Мне хотелось вытряхнуть из него воспоминания об этих первых месяцах нашей жизни. Хотелось, чтобы и для него, и для меня это оказалось галлюцинацией, бредом, сном.

– Забудь, пожалуйста, забудь. Очень прошу! Ты не должен это помнить, – твердила я ему, двенадцатилетнему, словно он был взрослый, прошедший жизнь, человек. – Ты очень хороший, воспитанный, ты – талантливый! Это я взрослая дура! Дура! Понимаешь, взрослые очень часто бывают дураками и идиотами! – Я твердила все это, не выпуская Сашу из объятий. – Ты понял меня?! Понял?!

– Да, – наконец произнес он, – только я пойду эти шпроты смою!

Он неловко вывернулся из моих рук и босиком зашлепал в ванную. Я посмотрела ему вслед и поняла, что от ненависти до любви может быть всего пара шагов, которые только что сделали детские босые ноги.

Глава вторая

Вопрос «А как же я?» никуда не исчез. Он стал главным в моей жизни. После всего случившегося у меня не было времени на горе. На выяснения и ссоры с мужем, бойкоты и истерические кухонные пьянки. У меня не было времени на скандалы, за которыми следуют извинения, полупримирения с осадком злости, с внутренним унижением. Я была лишена сомнительного удовольствия мести – когда знаешь, что виновник никуда не денется, ты изводишь его упреками и оскорблениями при каждом удобном случае. Я была избавлена от этого ребенком, который не менее чуток, чем взрослые. Мне оставалось только ночное шипение и слезы – ведь сколько ни убеждай себя, что тема запретна, обида возвращает тебя к ней.

«А как же я?» На этот вопрос надо было отвечать ежеминутно – и когда я готовила некалорийные завтраки, и когда приходилось мчаться за Сашей в училище и везти его к врачу – связки, суставы, позвонки, пальцы – все части его тела подвергались риску, а мне казалось, что врачи в училище недостаточно хороши. «А как же я?» – спрашивала я себя, отменяя лекции в институте, ведь зимой Саша имел обыкновение заболевать ангиной. «А как же я?» – вопрос рождался сам собой при виде трогательного единения отца и сына. А как же я все это пережила? Как я сумела забыть измену мужа, пережить встречу с матерью его ребенка, как я смогла все свое время отдать этому самому ребенку?

На самом деле ничего героического в этом не было. Я просто запретила себе думать о прошлом. Прошлого у меня не было, оно исчезло в тот момент, когда Саша Аверинцев вошел в наш дом. Для меня осталось только настоящее и будущее, только оно имело смысл, потому что оно могло меняться, его можно подкорректировать, но то, чему суждено было застыть неизменным, то было безжалостно вычеркнуто. И только это беспамятство спасло меня тогда.

Впрочем, настоящее все равно было трудным, рядом со мной оказались два чужих человека – мой собственный муж и его сын. Случившееся двенадцать с лишним лет назад заставило меня смотреть на человека, с которым я прожила достаточно долго, с подозрением и отчуждением. И поделать с этим я ничего не могла. «Господи, – думала я, – если он столько времени мог скрывать своего сына, то черт знает, что еще можно от него ждать». В моем поведении, в обращении с мужем появилась настороженность. Он это принял за обычную женскую ревность.

– Таня, это случилось столько лет назад! Все кончено. Она уехала и вышла замуж за другого! – иногда пытался объяснить муж.

Я отмалчивалась, понимая, что на эту тему нам разговаривать не следует. Если, конечно, мы хотим жить вместе. Я понимала, что любое обсуждение приведет к тому, что будут в лоб заданы вопросы, честные ответы на которые разрушат все, что мы оба тщательно создавали. «Как часто ты виделся с сыном? Где они жили? Ты спал с его матерью?» – все это тут же начинало вертеться на языке. Я всеми силами гнала от себя эти вопросы, тем более что прекрасно видела переживания моего мужа. Но все дело в том, что связаны они были не столько с появлением сына, сколько с отъездом его матери. «Будем надеяться, что она поступила правильно» – одна эта фраза выдала его с головой. Если тебе человек безразличен, ты не будешь ломать голову о правильности его поступков. О многих вещах я не знала, но догадывалась – интуиция обострилась, и я стала обращать внимание на то, что раньше для меня было закрыто. В этот момент со мной было очень тяжело – не может быть легко жить с детектором лжи.

Что касается Саши, то здесь мы объединили усилия, желая по возможности скрасить разлуку с матерью и потрясение от переезда. Странно это было – ощущать в доме присутствие ребенка. Теперь кто-то мальчишеским басом сопел ночью, кто-то забывал в ванной яркие футболки, на кухне – школьные тетради, всякую ерунду, без которой не обходится ни один мальчишеский карман. В прихожей теперь всегда были рюкзак, сумка с одеждой для репетиций и еще множество мелочей, которые так любят подростки. В доме теперь царил беспорядок, с которым я сначала боролась, а потом махнула рукой.

– Надо ему сделать замечание. – Муж рвался в педагогический бой, к тому же ему было неудобно передо мной – слишком большая нагрузка свалилась на мои плечи.

– Не трогай его! Пусть привыкнет, а потом уже…

Я махнула рукой на порядок. Я творила свой новый мир, и в нем важным и главным было, чтобы мальчик почувствовал себя свободным, освоился и, наконец, заговорил. Заговорил спокойно, не смущаясь. Мне важно было, чтобы он нормально ел – первые дни он стеснялся отказаться от неположенной ему еды, а я не сразу освоила «балетное» меню. Мне важно было, чтобы он не скрывался в своей комнате, боясь лишнюю минуту побыть со мной. Конечно, я заглаживала свою вину, хотя даже сейчас, спустя столько времени, мне хочется выть от совершенно глупой жестокости.

– Нравится тебе или нет, но это твой дом, понимаешь? – твердила я Саше. Чутьем я поняла, что для него не так важны эмоциональные подтверждения своего статуса, как фактические, озвученные четко и недвусмысленно. Вопрос «Кто есть я в этом мире» для него сейчас звучал «Кто я в это доме? И мой ли это дом?» Недоверие, замкнутость, молчаливость – вот следствия моей злобной глупости. С этим я боролась методично, последовательно, не обращая внимания на мужа – тому казалось, что я слишком эмоциональна, слишком опекаю, слишком ласкова.

– Слишком много ласки не бывает. Особенно в нашем случае. И потом, ты так часто отсутствуешь и не в курсе многих обстоятельств, а потому придется довериться мне. – С некоторых пор беседы с мужем на тему воспитания проходили в резкой тональности. Что удивительно, но, похоже, победительницей была я.

– Делай как знаешь, – однажды услышала я ответ. И стала делать.

Теперь я играла «в куклы». У меня появился свой «кукольный дом». Столы, стулья, диваны, салфетки, завтраки, обеды, стирка, глажка – все предметы и действия теперь имели свой особенный смысл, подчинялись одной цели и одному человеку. Этого человека звали Саша Аверинцев. Он стал моей «куклой». С самого первого дня я точно знала, что этот ребенок никогда не станет моим «сыном», как это иногда случается с детьми близких родственников, с племянниками, крестниками. Саша Аверинцев всегда будет моим воспитанником. И сколько бы я ни заботилась о нем, я не смогу перейти эту грань, эту полосу отчуждения. Из страха выдать себя я теперь окружила его двойной лаской, двойным вниманием. И чем больше я старалась, тем больше становилась эта пропасть – мы стали близки по духу, образовали свой мирок, стали понимать друг друга с полуслова, но была история его рождения, которая навсегда сделала нас чужими. Впрочем, в этом был свой глубокий смысл и резон – эта чужеродность позволила появиться дружбе. Настоящей дружбе, которая так редка между матерью и ребенком. Она скорее свойственна отношениям с отцом, но не с матерью, подавляемой природным страхом за дитя, который делает ее глухой, слепой, эгоистично-жестокой. Меня нельзя упрекнуть в равнодушии – все, что касалось Саши, стало частью моей жизни. Меня волновали его простуды, травмы, оценки, друзья, но в этом беспокойстве всегда оставалось место вниманию, рассуждению и уважению, оставалось место для него, как для самостоятельной, независимой единицы. В моей заботе не было родительского слепого диктата и стремления любой ценой настоять на своем. Помня, что Саша – ребенок другой женщины и моего мужа, не чужой, но и не свой, не близкий, я в своем стремлении воспитать его была крайне уважительна. Так мы обычно поступаем с друзьями, которые могут простить нам многое, кроме хамства и диктатуры, даже если они замешаны на благих побуждениях. Я в отношениях с Сашей предусмотрительно оставляла место для маневра, для свободы и выбора, которые позволят ему в по-настоящему трудный момент призвать меня на помощь.