— Да неужто? — иронично хмыкает она.

В молодости он был неотразим, такой высокий, такой забавный, несмотря на всю серьезность его натуры. Она очень его любила. И любит до сих пор. Другая, может, и ушла бы. А она осталась с ним.

— Что это с дочерью Эда? — удивляется Судья. — Никогда еще не видел такого мрачного, сердитого ребенка.

Он словно отсутствовал в те времена, когда у Сьюзи был трудный период, точь-в-точь в таком же возрасте. Дочь ненавидела всех и каждого, включая и себя, но Билл Джастис был слишком занят, чтобы это заметить. Он работал и много времени проводил на Лисьем холме. Не чересчур ли торопливо Луиза все улаживала, всякий раз пытаясь успеть до того, как его машина подкатит к дому?

— Ужасная вещь — эти девичьи двенадцать лет. Линдси просто волнуется, не окажется ли Сьюзи злой мачехой, — поясняет она мужу. — А я уверена, все будет хорошо.

Входят Хэнк и Гвен, смущенные опозданием и в беспокойстве за Систер.

— Я оставила ее в прихожей. Можно?

— Разумеется. — Отвечая девушке, Луиза почему-то смотрит на Судью. — Все, что хочешь, лишь бы душа была довольна.

К тому времени как Марч, Гвен и Хэнк покидают наконец Джастисов, уже поздно и так холодно, что в воздухе отчетливо видны следы их дыхания. Все дико переели, даже Систер (ей тоже достался порядочный кусок индейки с начинкой в придачу). Темно, красивая ночь: призрачно-дремотная, вся в силуэтах оголенных деревьев.

— Спасибо, что взяли меня, — благодарит Хэнк, когда они подъезжают к ферме. — Блюда были просто объедение.

Псы на подъездной аллее, встав на лапы, провожают «тойоту» взглядом. Хэнк привез им огромный кулек мясных объедков, которые, выйдя из машины, аккуратно раскладывает по обочинам.

— Теперь я вижу, почему он тебе нравится, — говорит Марч дочери.

Гвен берет Систер на руки. Один лишь вечер, проведенный с нормальными людьми, — и становится как божий день ясно, насколько же тошно ей здесь жить. Она смотрит, как Хэнк гладит этих ужасных псов, которых Белинда некогда из жалости приютила.

— Ты ничего не видишь, — отвечает она и, выйдя из машины, идет в дом.

Марч, после давешней пары-тройки вместительных бокалов вина, слегка охмелела. Ей было весело сегодня нечастый случай за последнее время. Идя вслед за дочерью к входной двери, она замечает, что пикапа Холлиса нет на месте. В доме — тоже никого, кроме Гвен и Хэнка.

— Если вас тревожит его отсутствие, я мог бы съездить на «тойоте» поискать, — предлагает Хэнк.

— Спасибо, не стоит. Я уверена, с ним все в порядке.

Хэнк отправляется к себе наверх спать, а Марч названивает Сьюзи — поговорить об Эде Милтоне и его дочери, — но телефон по-прежнему испорчен. Должно быть, провод замерз. Немудрено: в доме — холодище, да и снаружи температура порядочно упала. Марч делает себе чай и идет с ним в гостиную, откуда, сквозь окно, просматривается во всю длину аллея. Далеко за полночь там в некий миг возникают лучи фар пикапа.

— Привет, — произносит Холлис, войдя в гостиную и увидав Марч. Он хмуро усмехается, стягивая на ходу перчатки. — Как все прошло?

— Великолепно, — с облегчением радуется она его улыбке, словно ей посчастливилось угадать правильный ответ. Похоже, он в хорошем настроении, и Марч, чем черт не шутит, отваживается задать встречный вопрос: — А ты где был?

— Я-то? — Холлис садится в мягкое кресло напротив. Ночной холод все никак его не отпускает, и он трет руки. — Проехался к озеру Старой Оливы. Там стройку затеяли — надеюсь, удастся войти в долю. Потом мимо Джастисов ехал, но ваша вечеринка, наверное, уже к тому времени кончилась. Жаль, пропустил десерт.

— И он был тоже великолепен. — У Марч какое-то странное чувство. Холлис на нее не смотрит. Ни разу не взглянул. — У тебя все нормально?

— Единственная проблема: здесь собачий холод. Топка не работает.

— Как и телефон.

Холлис встает, идет к камину. Присев на корточки, кладет в него лучину и поленья. Всегда как-то спокойнее не смотреть в глаза тому, кому врешь. Хотя, по существу, ничего из того, что он сказал, не было ложью. Он действительно ездил на озеро — правда, не упомянул, чем там занимался: трахал Элисон Хартвиг.

Ничего такого он не планировал. Заехал в маркет «Красное яблоко» за кормом для собак, а там — она, Элисон, покупает яичный коктейль матери и содовую детям. Он лишь взглянул на нее — и тут же понял: надо. Надо трахнуть хоть кого-нибудь, все равно кого!

Он всегда, всегда был отдан на милость Марч! Его любовь к ней — как агония. Это из-за нее он чувствует себя нищим, попрошайкой, даже теперь, при его-то деньгах. Больше ему этого не вынести. Пусть теперь его просят. Пусть Элисон Хартвиг умоляет ей всадить.

Подойдя, Марч кладет ему руку на плечо. Ее прикосновение неудержимо побуждает плакать. Но он не станет. Все вокруг шептались, когда умер сын: «Посмотрите-ка, ни одной слезинки…» Может, у него вообще нет слез. Может, он не человек вовсе. Так или иначе, плакать он не способен и — более того — не хочет.

— Мне недоставало тебя сегодня, — произносит Марч.

Холлис тянется к ее руке, но по-прежнему избегает взгляда. Он, не мигая, смотрит на огонь перед собой — и горе тому, кто встанет у него на пути.


20


Холод с севера пришел в Новую Англию в виде мокрого снега и ледяной крупы. Декабрь. Ветер льнет к обнаженным стволам, сквозит меж супругами на их семейных ложах, срывает дранку с крыш и забивается в стенные трещины. Единственная зелень ныне — кусты остролиста и старые живые изгороди, да и те частенько белым-белы от снега. Бурундуки и куницы незаконно обживают подвалы, совы прокрадываются на чердаки. Ночная темь — что твой сапфир, все синее и синее. Зимы здесь бывают так холодны, что слеза замерзает, прежде чем сорвется, а дыхание пони обращается в лед еще в ноздрях, и его мучает удушье.

В этом году декабрь столь льдисто-чист, что воздух, кажется, вот-вот издаст звон, словно колокол. В первую пятницу месяца, как издавна повелось, ставится городская елка — напротив муниципалитета, рядом с Основателем, который, знаменуя праздничность момента, будет украшен венком из плюща вплоть до Нового года. Неделя морозов — терпимо для жителя Новой Англии, но две-три — уже чересчур. У «Льва» всегда самый лучший бизнес в такое время года, что ни день — толпы посетителей. Обычно говорят, причиной тому крепкий сидр, подаваемый лишь в декабре, но старожилы знают: просто сейчас нечем больше заняться, кроме как сидр попивать да языком трепать, а «Лев» декабрьским вечерком — лучшее место для того и другого.

— Здесь что, весь Дженкинтаун сегодня собрался? — удивлена Сьюзи, переступая с матерью порог бара.

Только-только закончилось заседание библиотечного комитета. Луиза там как секретарь (в следующем гору, слава богу, им уже не будет), Сьюзи — в качестве репортера, цель которого тиснуть в завтрашний «Горн» «увлекательнейшую» статью об очередной кампании по сбору средств.

— Возьми два сидра, — говорит Луиза, ища глазами свободный столик.

Сьюзи идет к стойке.

В такую пору года здесь в ходу довольно серьезные напитки, и гам стоит такой, что, сев, они сдвигают стулья, почти соприкасаясь головами, — иначе слова не услышишь.

— Да, и не забудь упомянуть в своей статье Харриет Лафтон. На ней держится весь наш комитет. Я, кстати, хотела Марч в него вовлечь, но с ней вообще нет никакой возможности связаться!

— Знаю. Мне тоже пока не удалось.

Сьюзи регулярно набирает номер фермы Гардиан — безуспешно. Недавно к ним звонил из Калифорнии Ричард, сказал, что точно так же не может дозвониться Марч, а от Гвен не получал ни весточки вот уже несколько недель. Услышав это, Сьюзи тут же собралась и поехала на ферму. И то, что она там увидела, ей очень не понравилось.

— Что ты здесь забыла? — сказал, завидев ее, Холлис.

Неприкрытая враждебность его тона была столь явной, что Сьюзи непроизвольно отшатнулась. Она прикрыла рукой глаза от солнца, чтобы лучше понять выражение его лица, но понимать-то было особенно нечего: перед ней стоял дико раздраженный мужчина, испепеляющий ее взглядом.

— Я приехала повидать Марч. Это что, федеральное преступление?

Ответом ей был только ветер, сквозящий между ними. Взад-вперед хлопают расшатанные ставни дома.

Сьюзи почти физически ощущает, как Холлис мучительно выискивает способ избавиться от нее, придумать на ходу какую-нибудь ложь. Странно, она никогда раньше не замечала, как он состарился. Фигура, конечно, моложавая, но сам он…

— Ну и что будешь теперь делать, а? Вызовешь полицию и она под конвоем выпроводит меня с твоей земли?

Прежде чем он нашелся что ответить, у двери появилась Марч. Она выбежала и крепко обняла подругу.

— Почему ты не сказал мне, что здесь Сьюзи? Ты просто безнадежный мизантроп, и ничего тут не поделаешь.

Марч обвивает его руками и, несмотря на хмурое выражение лица, целует. И в этот миг, в ее объятиях, Холлис счастлив.

— Он вечно недоволен, — говорит Марч, увлекая подругу на кухню пить чай. — Что заварим? Твой любимый китайский «Улун»? Угадала?

— Надо же, помнить еще, не забыла.

Сьюзи сложно не разглядеть, как испещрены стали белым темные волосы Марч. Она перестала их подкрашивать и теперь скрепляет сзади серебряными заколками. Вошел Холлис и, позволив Марч подразнить его «пещерной нелюдимостью», вышел, но у Сьюзи ощущение, что он где-то рядом, слушает их разговор.

— Мне тревожно за тебя.

В доме тускло, холодно, на Марч плотный серый свитер (наверняка один из тех, что надоел Холлису).

— Тебе всегда за меня тревожно, — смеется она. — Я, кстати, давно хотела к тебе заехать, но, как назло, «тойота» отчего-то «сдохла». Как только Холлис ее отремонтирует, я приеду. Вот видишь, нет никаких причин для беспокойства…

«Нет, есть», — думает сейчас Сьюзи, сидя в баре рядом с матерью.

— Сказать по правде, лучше бы Марч никогда сюда не возвращалась. И что она в нем нашла?

— Любовь, — произносит в ответ Луиза, и ее интонация удивляет горечью.

Сьюзи, наклонив голову, внимательно смотрит на мать.

— Ты что, правда думаешь, я ничего не знала? — спрашивает та.

— Ты это… о папе?

— Не очень подходящая тема для обсуждения.

Луиза теребит пуговицу на блузе. Даже косвенный разговор об отношениях Билла Джастиса и Джудит Дейл для нее непереносим. На Сьюзи накатывает волна огромной нежности к матери.

— Тогда не будем больше об этом.

— Вот и ладно, — Луиза берет руку дочери в свою, — договорились.

— Пока сама когда-нибудь не захочешь, — не удерживается та.

— Ты опять?..

— Ладно-ладно, давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Ты уже звонила Ричарду? — помолчав, спрашивает Луиза. — Дала ему знать, что навещала Марч?

— Да. Он весь разбит из-за ее ухода, но больше всего его волнует, что на ферме живет Гвен. Тут, надо сказать, я его прекрасно понимаю.

— Я видела ее как-то на побережье, в Глухой топи. Эту девушку, Гвен.

— Ты серьезно?

— Я принесла в тот раз продукты и теплую одежду от библиотечного комитета (среди прочего прекрасный свитер, кстати, чистая шерсть) и положила свертки на крыльцо, Алан ведь не любит, когда стучатся в дверь. И тут увидела ее.

— Где, в доме? — Сьюзи ушам своим не верит. — Да ведь он ни с кем не разговаривает!

— А вот с ней говорил.

Гвен выбирается в Глухую топь, как правило, за полдень. У Хэнка на ферме всегда дел невпроворот, а еще подработки после школы, да сдача выпускной работы на носу, так что девушка большую часть времени абсолютно одна и свободна.

Порой в Глухую топь она отправляется верхом на Таро, но обычно ведет его под уздцы, и потому ему, старику, эти путешествия не в тягость. Наступили холода, но конь все равно рад сопутствовать ей: там, у Труса во дворе, есть еще немного сладкой падалицы и растет высокая и солоноватая на вкус трава.

Когда более-менее трезв, Трус рассказывает девушке о ее семье. Как все в городе любили ее деда, Генри Мюррея. Как другой дед и бабка — мистер и миссис Куперы — были о себе весьма-весьма высокого мнения. Про них ходила шутка, что каждое утро они специальным вентилем выпускают пар тщеславия из головы, а не то б взлетели, как воздушные шары. Трус говорит и о Дженкинтауне времен его детства. Озеро Старой Оливы было таким чистым, что хоть склонись и пей, по всем проселкам рыскали лисы, а в Глухой топи гнездились голубые цапли.

Рассказал он как-то даже о дне пожара, когда погибла его жена, и почему у него сейчас такая жизнь (с этим «почему» Гвен, конечно же, в корне не согласна). Странно, но при этом он говорит о себе в третьем лице: «Алан Мюррей не зашел в горящий дом… Он стоял, стоял, стоял и не мог пошевелиться…»