Не будь Марч столь рациональной, ей подумалось бы, что это ночной воздух таинственно манит ее, поверилось, что в грязных лужах на дворе скачут квакши, хоть сейчас и не сезон. Сердце бьется здесь иначе. Быстрее, гулче и опаснее.

Ричард часто заходил к ней в те годы, когда она ждала Холлиса, но ей и в голову не могло прийти, что не просто так. Она ведь дружила с его сестрой Белиндой, а он был добрый, слегка заторможенный малый, чуть ли не автоматически вызывавший к себе приязнь. Он кормил бесхозных псов и постоянно подбирал на трассах тех, кто ездил автостопом. Так что это было вполне в его духе — приходить к Марч с конфетами и книгами, как если бы постепенное забывание о Холлисе походило на выздоровление от некой опаснейшей болезни.

До нее так и не дошло бы, что Ричард за ней ухаживает — в такой вот ненавязчивой, еле заметкой форме, — если бы не день свадьбы Алана и Джули. Праздновать ее решили в канун Нового года. Марч было уже девятнадцать, и к тому времени она вообще почти перестала что-либо чувствовать. Могла вогнать булавку в палец, и кровь не шла, обходиться без еды целыми днями, не чувствуя голода, или простоять ночь напролет без намека на сонливость. Единственный признак того, что она была еще жива в день свадьбы, — боль в натертых новыми туфлями (купить их настояла миссис Дейл) пальцах ног.

Ее органы восприятия были все-таки еще работоспособны — слышать перешептывания гостей. «Ах, бедняжка! Чахнет, старится прежде времени. Девятнадцать лет, а поглядите-ка: бледная, унылая, почти привидение. А эти седые нити в волосах? А дрожащие руки?»

Чтобы хоть как-нибудь себя утешить, она осушила пять чашек разбавленного шампанским клюквенного пунша и, махнув на все рукой, пошла танцевать с Ричардом. Он был такой высокий, что Марч даже не могла заглянуть ему в глаза. И может, к лучшему, иначе поразилась бы, насколько страстным способен быть его взгляд.

На последнем курсе Гарварда все дни Ричарда уходили на учебу, а по вечерам он безвозмездно трудился в приютах (стирка, уборка, мытье окон и полов) или помогал первокурсникам, стенающим от непривычных нагрузок. Если бы не Марч, Ричард вообще не появлялся бы в Дженкинтауне (они с отцом больше не разговаривали). Марч казалось, что его частые визиты объяснялись просто: она стала еще одним объектом его благотворительности. Но в день свадьбы брата, во время танца, ей наконец открылось: ничего подобного. То, как он держал руки на ее талии, его дыхание подсказывали ей: тут не о жалости речь.

После свадьбы Ричард стал появляться у лих по нескольку раз в неделю. Приносил Марч ящики абрикосов, книги из библиотеки, дарил тюльпаны в горшочках из самой Голландии и фантастически вкусный сироп из вермонтского клена. Когда миссис Дейл брала выходной, он настаивал, чтобы приготовить им ужин. Что было весьма кстати, поскольку Джули, молоденькая жена Алана, ничего сложнее тостов с сыром готовить не умела. В такие вечера она просто помогала ему, нарезала кубиками овощи, ставила на огонь чайник и кастрюли и, время от времени отведя Марч в сторонку, шептала ей о том, какая несусветная глупость — позволить Ричарду Куперу уйти.

Марч часто наблюдала за ним, когда он, сидя в гостиной, читал свои учебники. Он выглядел таким знакомым и уютным, что хотелось плакать. Однажды она позволила ему поцеловать себя и подарила поцелуй в ответ, но, когда поднялась в свою комнату и встала у окна, ее взгляд не Ричарда искал на пустой дороге.

— Не нужно сюда больше приходить, — наконец сказала она ему как-то. Воздух на улице тогда стал тих и мягок, как бывает перед бурей. — Я никогда тебя не полюблю.

Марч думала, его ранят эти слова, но Ричард нежно взял ее руки в свои. Он уезжал в Стэнфорд писать диплом и хотел, чтобы она поехала с ним. На днях у него состоялся резкий разговор с отцом — не первый, но последний (тот имел долю в прибылях одной лесозаготовительной фирмы, чья вырубка уничтожала редкий вид лесного паучка, такого крошечного, что простым глазом и не разглядеть). Если откровенно, то было вечное противостояние алчности и любви — с тем исходом битвы, что ты вычеркнут из отцовского завещания и унесен судьбой на три тысячи миль от дома.

Так что Ричарду нечего было терять, прося Марч выйти за него замуж, и он не стал в отчаянии хлопать дверью, услышав ее «нет». Он ведь, в конце концов, биолог, со специализацией на насекомых, и потому хорошо знает: радикальнейшие перемены могут произойти и за один-единственный жизненный цикл. Сидя под пышной пальмой во дворике дома в Пало-Альто, где он снял квартиру, Ричард писал Марч каждую неделю, а она писала ему из своей комнаты на втором этаже. О том, что листва уже сменила цвет, и его сестру Белинду, похоже, больше ничто не интересует, кроме ее коня по имени Тарб, а запрет на охоту с Лисьего холма снят, день-деньской громыхают ружейные выстрелы… Она рассказывала ему намного больше, чем могла и представить, открывала душу, хотя и не было в ее письмах ни слова о том, как часто просыпается она в слезах или что слышит порой внутри себя голос того, кого потеряла.

Она перестала ждать Холлиса. И когда прилетела в Сан-Франциско, Ричард, минута в минуту, встречал ее в аэропорту (он с самого рассвета, если уж начистоту, был на ногах и примчался в зал ожидания двумя часами ранее). Первую свою ночь в Калифорний Марч провела в его кровати. Кровать эта до сих пор у них стоит, роскошному изголовью более ста лет. Ричард наткнулся на нее в захудалой антикварной лавке в городке Менло-Парк: качественная, на удивление крепкая вещь, золотистый дуб. Марч всегда удивляло, как прежний владелец мог додуматься избавиться от нее. Разве что он умер или так сильно любил кого-то, кто ушел, что больше не в состоянии был спать на этой кровати.

Сейчас Ричард как раз на ней разлегся, во всю свою длину. Его худая угловатая фигура расслаблена. В Калифорнии далеко за полдень, а он собрался полистать утреннюю газету. Все потому, что он воспринимает как должное путаницу в жизни (верит, например, что мутация полезна для всех видов). Будь он тем, кого легко убедить статистикой, а не тем, кто рад всяким отклонениям, странностям и сюрпризам, — никогда не стал бы ухаживать за Марч.

Звонок.

— Я так рада, что ты дома!

Ричард смеется.

— Не могу сказать того же про тебя.

— Ты прав, здесь ужасно, — соглашается Марч.

— Вот почему мы уехали оттуда. Видела своего брата?

— Его не было на похоронах, и у меня не хватает духу разузнать, где он. Хотя, конечно, я это сделаю, рано или поздно.

— Холлиса тоже не было, — проговаривает она, помолчав, мысль, весь день не дававшую ей покоя.

В трубке слышно, как дышит Ричард. Так явственно, словно он здесь, в этой комнате. Не стоило ей упоминать о Холлисе.

— Я ведь не спрашивал о нем!

Только после того, как Марч вышла замуж за Ричарда и обнаружилось, что она беременна, Джудит Дейл позвонила ей и сообщила, что вернулся Холлис. Поселился над баром «Лев» и тратит, на удивление всем, уйму денег. Марч хорошо помнит: она на заднем дворике, в своем кресле у лимонного дерева, Ноги, опухшие от беременности, окунуты в тазик с холодной водой. После звонка Джудит она тотчас набирает городскую справочную, затем по узнанному номеру звонит в «Лев» — без промедления, торопливо, даже не успев подумать. Спрашивает Холлиса. Бармен говорит: «У него нет телефона, я сейчас за ним схожу». Марч ждет. Лимоны источают аромат, в небе — ни тучки, день великолепный. Но Она ничего вокруг себя не видит и не слышит.

Она ждала ровно двенадцать минут. И вдруг, услышав его голос, испугалась. Дважды прозвучало: «Алло, алло, я слушаю», потом Марч бросила трубку. А после нервно вздрагивала всякий раз, когда звонил телефон. Догадался ли он, кто ему звонил?

Всю беременность она чувствовала слабость в животе и какую-то неустранимую, бесповоротную привязанность, почти в буквальном смысле этого слова. И потому совсем не удивилась, когда доктор сообщил, что давление у нее выше нормы, а значит, нужно минимум по шесть часов в день лежать в постели на левом боку. Она как прикреплена была к кровати, к своему телу, «заякорена» плотью, кровью, своей истощенностью, и не осмеливалась бороться с этим. Спала обычно все утро, спала и полдень — в таких чудесных снах, что не слышала ни гомона птиц в саду, ни Ричарда, пытавшегося иногда ее будить.

В тот день, когда позвонил Холлис, она только-только встала, и потому ей показалось вначале, что она еще спит.

«Марч», — прозвучало ее имя. Она вдруг почувствовала слабость и присела на кровать. «Почему ты уехала? — спросил он. — Почему так поступила с нами?»

«Не будь врединой, не упрямься», — ответила привычно она, не отличая сон от яви.

«Нет, это ты упрямишься, — сказал он ей. — Ты».

А потом они перезванивались каждую ночь, втайне, тихо, полушепотом произнося слова, жгучие как пламя. Марч была уже на седьмом месяце, но это мало ее сдерживало. Неизвестно почему она полагала, что так может продолжаться вечно, но вскоре он ясно дал понять: она должна к нему вернуться. Ему нужно улетать, посыльный доставит ей билет первого класса. Марч смотрит на лимонное дерево. Зашевелился внутри ребенок. Вот когда она неотвратимо осознала: это невозможно. А Холлис отказывался понимать, что она уже слишком беременна, чтобы так вот просто собрать чемодан и уйти.

«Если ты действительно хочешь, то решишься, — продолжал настаивать он. — Если любишь меня, ты сделаешь это».

С каждой следующей ночью их бесед его слова звучали все более резко и горько. Наконец при одном из звонков в бар «Лев» Марч сообщили, что Холлис съехал. А после рождения Гвен она была так рассеянна, пребывала в таком нежнейшем трансе, что ей без труда удавалось совсем о нем не думать.

К тому времени, как она призналась себе, насколько он ей нужен, Холлис уже женился на Белинде и было слишком поздно что-либо менять. Оставалось лишь сидеть под лимонным деревом и плакать, а затем спешить умыть лицо до того, как проснется младенец.

— И глазом не успеешь моргнуть, как я буду дома, — уверяет она Ричарда.

Странно: ощущение такое, будто она лжет, но ведь это не так. Просто Ричард очень далеко отсюда, вот в чем проблема, а она теснее связана с тем, что рядом: кипящий чайник засвистел на кухне, первая звезда в небе.

Пять дней максимум. Утрясем дела с имуществом, заколотим дом — и все.

Ответа Ричарда приходится ждать так долго, словно расстояние между ними каким-то образом деформирует само время.

— Ну, не знаю. — Ричард говорит с кровати в доме в Пало-Альто, а такое впечатление, будто из других миров. — Как-то тревожно за тебя.

— Брось, не выдумывай.

Марч едва сейчас его слышит. Должно быть, неполадки со связью. Или просто диссонанс между звездной ночью здесь и ярким полднем Калифорнии.

— Я люблю тебя, — говорит она мужу, но голос нерешительный, будто оба они в этом немного сомневаются.

Марч кладет трубку. Где-то на той стороне Лисьего холма начинает выть собака. Из окна видна такая даль без конца и края, словно, присмотревшись, разглядишь сквозь тьму другую вселенную.

— Тебе в чай и молоко, и сахар? — окликает Гвен из кухни и, не дождавшись ответа, появляется в дверях. Мать все еще в куртке, у телефона.

— Мам?

— Знаешь, — медленно отзывается она, — я как-то слишком утомилась сегодня. Не до чая. Пойду-ка спать.

Заснуть не удавалось. Но в том дело, что мешала усталость, — здесь это просто невозможно было: вот ее старая комната, кровать, то самое стеганое одеяло, в красную и белую клетку, из времен, когда она беспрерывно думала о Холлисе… Его образ был словно впечатан в ее сетчатку — всегда перед ней, днем и ночью, закрыты глаза или открыты. В те годы Марч все мысли, казалось, о нем передумала. И вот на тебе: не успела здесь появиться — все сначала!

Это началось с тех поцелуев на крыше, жаркими, бессонными ночами. А утром они делали вид, будто ничего не было, сторонились друг друга или же разговаривали чересчур вежливо. Порой им действительно удавалось забыться на часок-другой, когда они неслись наперегонки к озеру Старой Оливы, брызгались, плавали, ныряли, словно всего лишь друзья, и не больше.

Когда Генри Мюррей умер — за письменным столом в своем офисе на Мейн-стрит, — все в доме на две недели окрасилось черным. Зеркала занавесили старыми холстами, а входные двери открыли, каждый мог зайти и отдать дань уважения покойному. Марч хорошо помнит: она сидит в уголке и наблюдает, как приходят один за другим соседи, неся букеты лилий и готовые блюда еды. Как рядом сел Холлис — чистые джинсы, белая рубашка (у него не было черного костюма) — и взял ее за руку, но Марч недовольно высвободилась. Он и так занимал слишком много места в ее жизни, и сейчас уже был перебор. Но с Холлисом — либо все, либо ничего. С того дня он помрачнел, замкнулся, рождая в Марч подспудное чувство вины. Рано или поздно ей следовало запомнить: его очень легко ранить — и чрезвычайно трудно потом эту рану залечить.