– Пересильд, хватит мечтать! – накричал на нее Мелешко. – Ты с нами или где?

– Или где, – буркнула Юля.

– Не слышу! – угрожающе зыркнул хореограф, как он думал, но этим грозным видом только рассмешил Юлю.

– Она еще и ржет без причины! – горячился Сергей. – У нас конкурс горит, а она мне шизофрению симулирует!

– Юль, ты чё? – присела рядом на корточки Павловская.

– Надоело корячиться, – сказала Юля. – Растяжку эту долбаную делать, шпагат совершенствовать! Зачем? Что я вообще здесь делаю? Я должна быть в больнице, с ним, понимаешь?

– Ну, так иди, – подтолкнула ее к действию Таня.

– И пойду, – решительно заявила Юля, взялась за Танину протянутую руку, встала на ноги. – Спасибо тебе, – чмокнула ее в щеку, направилась к раздевалке.

– Пересильд, куда намылилась? – догнал Юлю окрик Мелешко.

Но она не прореагировала на него. Пошел он! Все равно не обидится. Она потом наверстает, за десятерых вкалывать будет, лишь бы с Пиноккио все было в порядке. Лишь бы он жил.

Юля выбежала на Площадь. Пошел дождь. Сильный ливень, словно стеной, заслонил солнце, будто предупреждая, что ей не нужно туда, куда она летела. Но Юлю невозможно было остановить. Она чувствовала, что должна быть рядом с Колей во что бы то ни стало. Ни ветер, набросившийся внезапно, как в лобовой атаке, в помощь дождю, ни услилившиеся ливневые потоки не могли помешать принятому Юлей решению оказаться в больнице, чтобы не дать смерти забрать у нее любимого человека. Хватит смерти того урожая, который она собрала в разбитом и искореженном бусе. О Пиноккио пускай и не мечтает. Кишка тонка!

Юля шла сквозь водяной шквал, раздвигая его руками, как плотную завесу, упрямо и целеустремленно, точно какая-нибудь шхуна в шторм на маяк. Ее маяком были огни больницы. С каждой секундой она приближалась. «Ты потерпи, – шептали Юлины губы, хотя ей казалось, что она кричала, пытаясь достичь каким-то невероятным образом Колиных ушей, надеясь, что он услышит ее. – Еще чуть-чуть, и я буду с тобой. Только ты дождись меня, слышишь? Пожалуйста, не умирай. Или мне придется тоже… Нет, нам обоим не придется. Дыши, не забывай дышать. Только дыши…»

До больницы Юля добралась, остановилась, прислонившись к стеклянным дверям спиной, отдышаться. Будто тысячу километров преодолела. Вытянула руку вперед с поднятым средним пальцем. Нате, мол, полюбуйтесь, дождь и ветер, жалкие прихвостни смерти! Чё, съели? Не пустили ее? Задержали? Щас и с вашей уродиной-хозяйкой разберемся!

Юля рванула дверь на себя, вошла внутрь. Нигде не останавливаясь, оставляя после себя мокрые следы повсюду, где бы не проходила, направилась к палате, в которой лежал Пиноккио. Ее пытались задержать, кто-то ухватился за плащ, она вылезла из-под плаща, оставив шмотку в руках незнакомца. Возле Колиной палаты суетились люди в белых халатах. Неужели опоздала? Мама Пиноккио, растерянная и заплаканная, не понимала, что случилось. Все же было хорошо! И вдруг дыхание ее сына замедлилось. Юля сорвала белый халат с ее плеч, накинула на свои. Подмигнула Илоне Васильевне, мол, не волнуйтесь. Вошла в палату. Коле что-то вкалывали, напялили маску кислородную. Юле снова пытались помешать, схватили за талию, сжав в кольце сильных рук.

– Пустите меня к нему! – заорала Юля, ущипнула руки, удерживавшие ее. Упала на пол, подползла к кровати, на которой лежал Коля. Левая рука его свесилась. Юля взяла эту руку обеими своими ладошками, прижала к сердцу, чтобы Коля почувствовал ее жизнь и вернулся к ней.

– Есть пульс! – радостно сообщил кто-то из медиков.

– Дыхание восстанавливается! – ободрил еще кто-то.

Врач, пожилой и седоусый, наклонился к Юле.

– Не отпускай его, дочка, – сказал.

– Не отпущу, – пообещала Юля, прижимая руку Пиноккио еще крепче к своему сердцу.

Медики разошлись, удостоверившись, что жизнь больного вне опасности. Юле разрешили остаться, раз у нее такая сильная связь с пациентом. Не выпуская его руки, она села на стульчик, предложенный врачом, у самой койки. Потом пришла Колина мама, поставила второй стульчик рядом с тем, на котором сидела Юля, села рядом.

– Спасибо, – погладила Юлю по волосам. – Он бы ушел, наверно, если бы не ты.

– Не ушел бы, – возразила Юля. – Он очень вас любит.

Теперь жизнь Коли Пиноккио точно была вне опасности. Он спал и видел во сне Юлю, которая пришла навестить его, принесла яблок и апельсинов. А ему было так неловко перед ней за те трусы, что Юля ему подарила. Он так переживал, что не знал, куда деться от стыда, прятал глаза от ее взгляда.

– Да что с тобой? – спрашивала Юля, не в силах понять подавленного состояния Пиноккио.

Коля признался, краснея, как помидор, в том, что его угнетало, а Юля в ответ лишь громко весело расхохоталась.

– Да дались тебе эти труселя! – отсмеявшись, сказала она. – Если хочешь, выберешь другие. Проблему нашел…

– Ты правда не сердишься? – сомневался все еще Пиноккио в Юлиной искренности.

– Век воли не видать! – на полном серьезе произнесла Юля в блатной манере. А потом снова рассмеялась, прижав его руку к своему сердцу. Коля ощутил равномерные толчки жизни, принадлежавшие только ему.

ЭПИЗОД 28

Погибших в автокатастрофе хоронили всех вместе на городском кладбище. Некоторых, в том числе и Дашину маму, – в закрытых гробах. Сергея Николаевича вызывали на опознание, сорвав с работы. Его стошнило, как только он увидел то, что осталось от жены. Лица не было – кровавая каша вперемешку с костями. Ребра вдавлены в позвоночник. Бедро изодрано до кости. Лишь кисти рук с красивыми длинными пальцами, но поцарапанным маникюром на овальной продолговатой формы ногтях не пострадали. Обручальное кольцо на безымянном пальце, точно такое же, как и у Сергея Николаевича, подтвердило, что этот изурудованный кусок плоти – Полина Белая, жена и мать двоих дочерей.

Сергей Николаевич подписал бумаги, которые ему подсовывали, не глядя, что подписывает, только бы скорее убраться отсюда, глотнуть свежего воздуха, может быть, кислород прекратит рвотные позывы. Его еще раз вывернуло наизнанку у стен морга. Потом Сергей Николаевич закурил, глотая слезы, вытирая их тыльной стороной ладони. На работу он не вернулся, зашел в магазин, затарился алкоголем и пришел домой. Пил, не пьянея. Из головы не выходила картина, увиденная им в морге, того, во что превратилась его жена. Слезы пропали после первой бутылки. Через какое-то время, неопределенное, появилась дочка. Сергей Николаевич не стал юлить и сочинять сказки. Ни к чему.

Даша, к удивлению даже самой себе, восприняла смерть мамы спокойно. Вероятно, чтобы поддержать папу, который оказался слабее, чем предполагалось. Если бы дочка заистерила, разнюнилась, – он бы свихнулся. Кому-то нужно было оставаться сильным звеном.

Даша позвонила Верке, сообщила новость. Та разревелась в трубку. Младшая сестра наорала на старшую, чтобы та успокоилась, собрала манатки и ехала домой. Вера пообещала, что выедет первым же рейсом по расписанию.

Теперь следовало уложить папу баиньки. Завтра он обязан быть трезвым. Но Сергей Николаевич наотрез отказывался идти спать. На шатающихся ногах, опираясь руками о стенку, он собрался за новой порцией спиртного в ближайший магаз. Затуманенным взором, в котором его Даша раздваивалась, он не мог сосредоточиться на ком-то из них двоих, чтобы пройти к двери. Дочка его, как амбразуру, закрывала выход своим телом.

– Я сказала, спать иди, – устав упрашивать и криком и просьбами, тихо произнесла она.

Сергей Николаевич, будто очнувшись ото сна и мгновенно прозрев, вдруг затрясся в рыданиях, повис на Даше, обнимая ее, залепетал, еле ворочая пьяным языком, что-то про Полю, любовь к ней и про то, что ее больше нет. Даша мало что разбирала из папиных слов, да особо и не прислушивалась, но суть поняла. Папа очень любил маму, не смотря ни на что. И ему очень больно от того, что он пережил ее, а не она его. Послушно он делал шаг за шагом, ступая в ногу с Дашей, по направлению к своей комнате. Никуда больше не рвался и ничего не хотел. Упав навзничь и разбросав руки на кровати, Сергей Николаевич закрыл глаза, провалился в глубокий сон без сновидений.

Даша отправилась к себе, оставив папину комнату открытой. Мало ли что. Она забралась с ногами, подмяв их под себя, в кресло, включила комп, а в компе – клипы любимой группы «Слот», чтобы самой не разреветься, как клуше.

Около полуночи заявилась Верка. Сестры обнялись.

– Как папа? – спросила старшая сестра младшую.

– Спит, – ответила Даша. – Набухался и спит.

– А сама как?

– Дерьмово. Хочется плакать, а не могу, – глотая слезливый комок, произнесла Даша. – Боюсь, не лужу наплачем втроем, а реку.

– Что теперь будет? – хныкала Верка.

– Будет, как раньше, – ответила Даша, – только без мамы. Тебе надо поспать, – расстелила нижнюю кровать, бывшую Веркину, – ложись.

– А ты? Да и не уснешь сейчас, – заупрямилась та.

– Ты и папа завтра должны быть сильными, – молвила Даша. – Сон – лучшее лекарство. Выпей, чтобы снять напряжение, и ложись спать.

Даша вылила остатки водки в стакан (грамм семьдесят), принесла сестре. Вера выпила, залезла под одеяло. Даша снова расположилась в кресле, одела наушники.

Расходы по похоронам и поминкам взяла на себя администрация города. Все-таки тринадцать трупов. Чертова дюжина. Кое-кто видел в числе скрытый смысл, предзнаменование страшных грядущих событий, кое-кто упомянул какое-то проклятие, расплату за грехи предков.

Вера не хотела понимать объяснений, в которых говорилось, почему ее маму хоронили в закрытом гробу. Она желала попрощаться с ней по-человечески. А папа ничего не сказал, шепнул только, что так надо.

Похоронная процессия прошла через весь город, чтобы жители знали, что город прощался с лучшими дочерьми. Кто-то поинтересовался у кого-то, что будет с водителем. Говорят, у него – ни царапины. Не умышленно же он убил столько человек? Да и зачем ему это? Там все неоднозначно… Намекали, что бус разбился бы и без того самосвала. Шел дождь, стоял туман, ни черта не видно, колеса заносит… Вылетел бы в кювет, по-любому… Конечно, столько трупов бы не было, но… Да заснул он за рулем!.. Да все спали. Многие даже не сообразили, что умерли… А у большинства семьи… Да ладно, семьи… У кое-кого дети полными сиротами остались. Что будет с детьми?… Что-что, в детдом распределят. Государство не оставит, позаботится…

Долго вещал священник, потом речь толкали представители городской власти. Скорбное бесчувствие продолжилось бесплатным банкетом, типа поминок. Когда начали закапывать маму, Верка шлепнулась в обморок. К жизни ее привел нашатырь, уместно оказавшийся у какой-то сердобольной женщины.

За общий стол Белые не пошли. Даша с Веркиным парнем Тимуром решили, что помянуть маму можно и дома. Не стоит из смерти устраивать шоу.

Сели на кухне. Соседка, пока Белые прощались с умершей, накрыла на стол, купив на выделенные Тимуром деньги все необходимое. Он и Даша заранее с ней договорились. Та, естественно, не смогла отказать. Такое горе! С потраченной Тимуром суммой Белые разберутся потом, когда боль уляжется.

Сергей Николаевич, после выпитых первых двух рюмок, запел «Спокойной ночи, господа, спокойной ночи!..». Соседка пустила слезу, вытирая фартуком глаза. Верка заскулила. Тимур сжимал кулаки и кусал губы. А Даша вдруг неожиданно расхохоталась. Сначала тихо, в тарелку, но потом смех разросся до истерики. Прорвало, наконец, и ее. А то некторые начали подозревать девочку в равнодушии. Сергей Николаевич отрезвел в один момент, вспомнив и, видимо, поняв, чего стоило хрупкой маленькой девчонке, его дочке, держаться и держать всю семью, чтобы никто не сломался. Она же тянула на своих плечах их всех, не мудрено, что надорвалась. Тащила, сколько могла. Даша рисковала собственным здоровьем, не подозревая, чем чреваты ее сдержанность и желание казаться сильнее, чем была на самом деле. Нервный срыв не заставил долго ждать.

Сергей Николаевич взял Дашу, не перестающую смеяться, на руки, отнес в ее комнату. Тимур вызвал «скорую». Даше вкололи снотворное. Больше пока помочь ничем не могли. Завтра нужно показать девочку специалисту.

Ни в день похорон, ни на следующий день Даша в школе не появилась.

ЭПИЗОД 29

Николай Михайлович отсутствовал два дня. Он ничего не знал о постигшей город трагедии. Никто не знал, в свою очередь, где пропадал Николай Михайлович. Он позвонил директрисе ДК рано утром, попросил отгул, причины не назвал. Она, в принципе, и не требовалась. Как сотрудник, Николай Михайлович вполне удовлетворял начальство. Никаких нареканий и замечаний за ним не числилось. Да и как могло быть иначе? Такого вежливого и обходительного молодого человека еще поискать надо. Дому культуры очень повезло с ним. Абсолютно со всеми Николай Михайлович находил общий язык в два счета, обаял и влюблял в себя, разумеется, без фанатизма.

Как ни торопился он на репетицию, все равно опоздал. Извинился, поприветствовав Павловскую и Алену Мороз, ожидавших его в зрительном зале на первом ряду. Однако исполнительницы главной роли не заметил. Ее не было. Возможно, она тоже где-то задерживалась. Николай Михайлович решил подождать.