Егор смотрел на них и, видимо, пропустил свой ход, потому что Никита уже теребил его:

— Ты не уснул, полчанин? Твой ход, не то быстро «дураком» будешь.

Егор нехотя бросил карты:

— Пошли на воздух, покурим.

Никите надоело играть, он тут же вскочил, быстро раскопал полушубки, и друзья вышли на улицу. Даша со своими братьями уже отошла на некоторое расстояние от дома. Смеясь, они перебрасывались снежками, и догоняли друг друга.

«Ее братья не дадут и подступиться» — c горечью подумал Егор. Никита, поеживаясь от мороза, свернул цигарки из местного табака. Егор чиркнул спичкой и яркий огонек осветил довольное лицо друга.

— Хорошо дома, правда? — толкнул Егора в плечо неуемный Никита. — А ты смурной чего-то? В город опять хочешь? По муштре скучаешь? А я наслужился! — продолжал Никита, — Погуляю, присмотрюсь, да и женюсь на самой красивой из деревенских. Знай наших! Или нет! Сначала к Парашке подкачусь. Мать говорит: за ней мельницу дают. Вот это — невеста! — мечтательно улыбался Никита. Егор взглядом провожал уходящую девушку и ее братьев. Веселая толпа вышла на дорогу, ведущую к хутору.

«Так вот откуда она» — понял Егор. Теперь было понятно, почему не мог вспомнить, чья она. Хуторские в деревне появлялись редко. Он припомнил, как, однажды, подростками, они с Никитой в Рождество пошли на хутор христославить. Зажиточные хуторяне оделили их монетками, пряниками да конфетками. А тетка Катерина, мать этой девчонки, угостила пышными пирожками. Довольные, они выходили из хутора. И тут им вслед понеслась припевка, выкрикиваемая тоненьким девчоночьим голоском:

— Чашки, ложки, чугунки.

Кислянские ребята — дураки.

Вслед за ними бежали двое мальчишек и девочка, выкрикивающая деревенскую дразнилку. Девчушка была мала ростом, а волосы ее отсвечивали радостным солнечным светом. Брат, чуть повыше ее, молча поглядывал на чужих, не решаясь дразнить. Между деревенскими и хуторскими не было особой дружбы. Но и спорить с такой малявкой они не стали. Никита лишь притопнул на нее ногой и, не оборачиваясь, друзья пошли своей дорогой. У мужиков дела поважнее есть, чем обращать внимание на такую пигалицу. Теперь Егор удивленно смотрел ей вслед. Вот тебе и малявка, вот тебе и пигалица. Когда успела так похорошеть?

* * *

Несколько дней мела метель, заносила и без того белую, бескрайнюю степь. Сыпала пригоршни снега, набирая снежинки в свои огромные ладони и, завертевшись как юла, раздувала их во всю мочь своих необъятных мехов. Оттого вся степь была неровной: где-то видно черную замерзшую кочку земли, а рядом нанесенный вьюгой белый сугроб, высокий, как скирда соломы, оставленная с осени в поле. Занесла метель и ручеек за хутором, и тропинки, проложенные до деревни. Стоял теперь хутор, отрезанный от всего мира, засыпанный до самых крыш. Откапывали хуторяне друг друга каждый день, потом сообща откидывали снег от сараев, прокладывали тропинки до общественного хуторского колодца. В сугробах прокапывали ходы, чтобы добраться до соседей.

Бабка Авдотья, стоя у плиты, пекла пирожки. Печка была давно протоплена, лишь под таганком тлели тонкие лучинки, изредка подбрасываемые бабкой. На табуретке расположился дед Василий, распуская березовую чурку на белые лучины. Он аккуратно складывал их в стоящий рядом старый таз. Сноха не терпела беспорядка, да и сам дед был большим аккуратистом. Бывший поп, он никогда не курил, не произносил непотребных слов. Не ругал детей. Самое большое ругательство, которое дети когда-либо слышали от него было: «ах, анчутки вы этакие». Даже выкрутасы строптивой жены вызывали у него лишь легкое неодобрительное покачивание седой головой. Все в семье знали, что дед, несмотря на свое крестьянское происхождение, учился в семинарии. Успешно закончив ее, служил в приходской церкви. Прихожане души не чаяли в своем духовнике — отце Василии. И даже бабка Авдотья успела побыть попадьей. Чем она очень гордилась. Но не долго. Отец Василий по характеру прямой и честный человек, высказал свое мнение об одном высшем церковном чине. Слова свои забрать назад не захотел, извиняться не стал, считая себя правым. Ему намекнули, что если отец Василий не укротит свою гордыню, он может лишиться сана. Отец Василий, тогда еще молодой человек, гордый да горячий, не смог укротить свою гордыню, а подал прошение о снятии с него сана. Просьбу быстро удовлетворили. И оказался отец Василий сосланным на далекий хутор. Поселился в отцовской хате. Нельзя сказать, что отец был доволен возвращением сына, на которого возлагались большие надежды. Ведь не каждый в деревне такой умный, чтобы в семинарии учиться. А у Васьки тяга к учебе еще в деревенской школе обнаружилась. Не было ему и пяти лет, когда Васька, напялив вместо штанов, отобранных матерью за уход без спроса из дома, материнскую длинную кофту, убегал в школу. Молоденькая учительница сажала его на последнюю парту, чтобы не мешал. А он каждое утро упрямо убегал за своими братьями в деревню, словно пять верст в один конец не были для него изматывающими. Родители смирились. Братья стали по очереди возить его на плечах, сменяя друг друга на неблизкой дороге. Да и было за что. Он быстро усвоил решение задачек. Учительница посоветовала родителям не забирать его из школы.

— Он очень способный мальчик. Надо отправить его учиться в город, — говорила она.

В город Ваську отправили. У отца — Федота Лазоревого — были деньги на его учебу. К тому времени он обжил свой новый хутор и, как говорится, крепко стал на ноги. Земля, черная, как по весне прилетевшие грачи, давала хорошие урожаи. Жена, еще не сломленная болезнью, нарожала сыновей. И вот младшенький, самый любимый, оказался и самым способным. Только способный Васька, однажды приехав домой, объявил, что поступил в семинарию. Отец был разочарован его поступком. Федот надеялся, что умный сын разбогатеет в городе, станет уважаемым человеком. Ведь деревенские тоже не лыком шиты. А там глядишь и денежки, вложенные в его ученье, вернет, приумножив конечно. Но надежды родителя не оправдались. И умный сын с семьей вернулся на тот же хутор, с которого когда-то уезжал с надеждой на лучшую долю. Независимый характер не всегда способствует продвижению. С тех пор бывший поп жил затворником. С хутора никуда не выезжал, даже в церковь. Отец Никодим не раз отчитывал его в своих проповедях, приводя пример бесконечной гордыни. А дед Василий молчком читал религиозные книги, да приносимые из деревни газеты. И даже со своими родными был немногословен. Вот и теперь он степенно строгал лучинки, думая о чем-то своем. Подошедшая сноха заглянула через плечо бабки Авдотьи:

— Мамаш, пирожки-то бледные совсем, вы бы подкинули лучинок.

Бабка Авдотья, фыркнув, бросила чапельник, которым придерживала сковородку. Молча полезла на печку. И уже оттуда, отвернувшись к стене, пробурчала: «вот и пеки сама». Не выдержав, все же свесилась с печки: «не угодила, ты посмотри!» — уже громче возмутилась она. Дед, молча созерцавший такую картину и давно привыкший к выкрутасам жены, покачал головой и тяжко вздохнул. Для Катерины такие выпады свекрови тоже не были неожиданными. Она подбросила дровишек под таганок, огонь весело накинулся на неожиданную добычу. Пламя поднялось, и масло в сковороде тоже зашипело веселее. Пирожки зарумянились, покрываясь аппетитной розовой корочкой. Катерина споро снимала их со сковороды. Стоящая у стола Даша уже подносила на доске новую партию пухлых пирожков.

— Катерина, — обратился дед к снохе, — пусть из детей кто отнесет пирожков Петру. У них ведь некому их испечь.

— Да, я против что-ли? — в сердцах она кидала пирожки в шипящее масло. Лицо Катерины раскраснелось. Она не была жадной, но заботы свекра о семье старшего сына воспринимала как обузу для своей собственной семьи. Приходилось и хлеб печь для них, да и делиться, пусть и не последним, но все же куском. То блинов им отнеси, то вот — пирожками поделись. Она и сама бы послала кого-то из детей к деверю, а свекор только подлил масла в огонь своей просьбой.

— Ну-ко, Дарья, оденься, да сходи к дядьке, отнеси, пока теплые, — недовольно обратилась Катерина к дочери. Даша посмотрела на стол, где лежало подошедшее тесто. Надо было лепить пирожки, не то тесто опадет. Да и мать одна вряд ли справится у плиты, ведь не осталось налепленных пирожков. Бабка Авдотья не слезет теперь с печи до вечера, не станет помогать… Но перечить матери не стала. Катерина, посмотрев на стол, и увидев там лишь неразделанное тесто, приказала:

— Да не долго там! Помогать некому.

Даша и сама не собиралась задерживаться в гостях. Она боялась сумасшедшей тетки — жены Петра. Прошел уже не один год с тех пор, как она, по мнению деревенских, стала дурочкой. «Да еще хорошо, что спокойная», — сочувствовали местные кумушки, — «чего бы мужик делал, ежели бы буйная была? И так неотлучно сидит с ней. Достается мужику».

Петр сам стирал, убирал, даже варил. Но вот хлеб испечь он не умел. Приходилось мириться с недовольными Катериниными взглядами, принимая испеченный ею хлеб. Но румяные круглые хлеба стоили перенесенных унижений. Хлеб у Катерины был самым вкусным в деревне. Умела она и за тестом уследить, чтобы не перестоялось, и огонь в печке поддержать, чтобы не подгорели караваи.

Даша завернула горячие, только снятые со сковороды пирожки в чистую белую тряпицу и, одевшись, вышла из сеней. Яркое солнышко, соскучившееся по людям, словно заигрывая, бросило ей в лицо ослепительно желтые лучи. Даша улыбнулась, посмотрев на небо. Она была рада и закончившемуся, наконец-то, затворничеству, когда даже просто выйти из дома — большая проблема, не то чтобы сходить в деревню, и улыбающемуся ей солнцу. Сугробы не казались уже такими непреодолимыми. По вырубленным дедом в снегу ступеням она поднялась из своего двора наверх. Еле заметная тропинка вела к колодцу. Похоже, Харитон рано утром ходил за водой. По этой тропинке Даша, напевая и подпрыгивая, побежала к видневшемуся невдалеке дому дяди. Никакие заботы не могли омрачить ее веселое настроение. Душу переполняли вполне земные чувства, она любила и свою строгую мать, и строптивую бабку, и вечно молчащего деда, особая любовь у нее была к отцу. Впрочем, было у них это чувство обоюдным. Отец тоже души не чаял в единственной дочери. Она всегда становилась на его сторону, когда отец приходил выпивший от Харитона или когда привозил его, невменяемого, из деревни мерин, изучивший характер хозяина… Лошадь сама довозила его бесчувственное тело до дома. Даша помогала отцу слезть с телеги, c помощью братьев или матери дотаскивала его до постели. А когда по утрам мать начинала очередной скандал, Даша приносила ковшик с рассолом, отвлекала разговорами порой разъяренную до кипения мать. Катерина на дух не переносила пьяного мужа. Была бы ее воля, она прибила бы его сковородкой. Но Даша всегда оказывалась перед ней, стоило только той подумать о сковороде или об ухвате. Даша рассмеялась своим мыслям. Так с улыбкой она и вошла в сени избы своего дяди. Обмахнула валенки комолым полынным веником и звонко прокричала, взявшись за дверную ручку:

— Хозяева, гостей ждете?

Переступив порог в клубах пара из жарко натопленной комнаты, она оказалась в просторной передней. Около облупившийся печи сидел дядя и чинил конскую сбрую.

— О, Дашуха, проходи, раздевайся! — обрадовался он.

Даша не спешила раздеваться.

— Я не надолго, — оправдывалась она, — вот пирожков вам принесла. Маманьке помогать надо, не все еще перепекли.

Она подняла глаза, почувствовав тяжелый взгляд.

С печи на нее смотрела жена дяди — Лиза. Окинув Дашу бессмысленным взглядом, она перевела взгляд на мужа.

— Лиза, это — Даша, Мишкина дочка, ты же ее помнишь? — ласково заговорил с ней Петр. С печи донесся довольный голос жены: «да, да, Да-ша». И тут же худая рука задернула занавеску. Петр глянул на Дашу:

— Ты уж, племянница, не обижайся.

Даша топталась на месте, не зная как себя вести.

— Дядь Петь, побегу я, а то мать заругает. Она взяла пустую миску и холстину, в которых принесла пирожки и, попрощавшись, направилась домой. Лизку Даша помнила бойкой бабой, та никогда не уступала своей, вечно недовольной, свекрови — бабке Авдотье. Могла дать отпор даже строгой Катерине. На всех гулянках слышался ее звонкий голос: Лизка была редкая певунья. И вот такая веселая женщина в одночасье стала не похожей на саму себя. Стала заговариваться, не признавала даже собственных сыновей. В деревне сразу пустили сплетню-догадку, что это Агафья, жена мельника, своими наговорами свела с ума бабу. Поговаривали, что в молодости нравился ей Петр. Он и сейчас был завидным мужчиной. Высокий, c копной вьющихся темных волос. Едва заметная седина в шевелюре придавала ему солидности, синие глаза свели с ума не одну деревенскую девку. Сыновья деда Василия были точной копией его самого, и лишь последний Михаил был щупловат, как говорят, поскребыш. Но Петр выделялся даже среди своих представительных братьев. Немногословный, как и отец, он словно тайну в себе носил. Вот и тянулись к нему девки. Агафья не была исключением. Провожал ее Петр до дома, да только не обещал ничего. Молчал, как обычно. Агафья, однако, в его молчании слышала гораздо больше, чем он сказать хотел. Ждала, что предложит замуж за него выйти. Ждать предложения ей пришлось недолго. Только не от Петра. Приглянулась она богатому мельнику. Родители, не раздумывая, отдали дочь замуж. Но с тех пор затаила Агафья обиду на Петра. Почему не посватался? Почему отступился? С тех самых пор и стали говорить об Агафье, что переняла она колдовство от умершей бабки Колотилихи. Та помирать собралась, да не тут-то было. Кричит, а дух испустить не может. Хотели люди отца Никодима позвать, чтобы исповедалась. Какое там! Колотилиха, услыхав о попе, позеленела вся и запретила в церковь идти. Поняли люди: помочь надо. Трубу в печке разобрали, чтобы колдунья не маялась, а она все никак. Руку тянет да показывает, что пожать ее надо. Кто ж на такое решится. Тут Агафья подвернулась. Взяла ее Колотилиха за руку и тут же спокойно дух испустила. Передала колдовство, значит! А Агафья в колдунью превратилась. Все из-за неразделенной любви.