Я часто сидела рядом с ним, сложив ноги и наблюдая за движениями резца, пока, наконец, работа не была закончена. А когда фигурка была готова, все, кто ее видел, соглашались, что это настоящее произведение искусства. Это было больше, чем просто дар, — это была сама любовь.

Отец понимал маму, как никто из нас. Только он разгадал многое, что оставалось сокрытым от нас. Она была маленькой девочкой из деревеньки Сангра, когда вышла за него замуж. Я хорошо помню тот день, когда мама в ярости уничтожила статуэтку, которую вырезал отец, потратив сотни часов кропотливого труда, а потом повсюду валялись острые щепки.

Теперь, когда я думаю об отце, меня не покидает чувство глубокой жалости. Теперь я понимаю, что он был самым милым человеком среди тех, кто когда-либо ходил по земле, и конечно же, очень несчастным. Когда я была совсем маленькой, до того, как мама заставила меня стыдиться отца, я очень его любила. Я помню, как он приходил домой со связками бананов, которые покупал на свою мизерную зарплату. Это был наш маленький ритуал. Отец сидел в кресле, стоявшем на веранде, и один за другим чистил бананы своими длинными темными пальцами. Все тонкие бледно-желтые полоски кожуры он клал себе в рот.

«Это самые лучшие кусочки», — шутя говорил он, передавая нам почищенные фрукты. Мохини, Лалита и я сидели перед ним на корточках и по очереди брали у него бананы.

Я была еще ребенком, когда отчетливо поняла, что мой большой молчаливый отец больше всех любит мою старшую сестру. Он любил нас всех, но ее любил больше всех остальных, причем настолько больше, чем всех остальных, что засунул бы собственные руки в огонь, если бы она только этого попросила. Раньше мне было любопытно, существуют ли какие-то границы ревности между детьми в одной семье, но, честно говоря, не важно было, кого любит отец, потому что все лучшее принадлежало тому, кого любила мать.

В одинаковых платьях мы с Мохини стояли перед мамой, ожидая ее одобрения. Она поправляла складки, зачесывала волосы и улыбалась нам обеим. Мне было этого достаточно, чтобы удостовериться, что она любит меня не меньше, чем мою сестру. Нет необходимости говорить о том, что даже в одинаковых платьях мы с Мохини смотрелись совершенно по-разному. Люди, по большей части мужчины, пристально глядели на нее. Никто не верил в то, что мы сестры. Некоторые смотрели в ее зеленые глаза не просто с удивлением, а даже с определенной долей ненависти или зависти.

Помню, как я стояла возле зеркала, а мама в это время делала Мохини прическу, причесывала и заплетала ей косу, пока, наконец-то, прическа была готова. Я всегда восхищалась волосами сестры, потому что мои собственные были тонкими и редкими. А когда пришли японцы, мама, к моему ужасу, достала ножницы и заставила меня встать перед собой во дворе. Вскоре мои черные локоны уже лежали на земле. Я побежала к зеркалу, а по лицу у меня лились слезы. Она оставила у меня на голове не больше двух дюймов волос. На следующий день меня одели в мальчишескую рубашку и шорты и в таком виде отправили в школу. Но когда я пришла туда, то, к своему удивлению, обнаружила, что больше половины девочек тоже превратились в мальчиков.

Мистер Веллупилай старательно переделал классные журналы с тем, чтобы произошедшие внешние изменения полностью совпадали с бумагами. В нашем классе осталась только одна девочка — Мей Линг. Ее мама разрешила ей остаться девочкой, и вскоре она стала любимой ученицей нашего учителя японского языка. Потом однажды он заставил ее остаться после уроков и изнасиловал прямо в классе. Я и сейчас помню испуганное выражение лица Мей Линг: белые дрожащие губы, растерянность и отсутствующие глаза. Ее ремень, который был сделан из того же материала, что и школьная форма, был неправильно застегнут. Конечно же, я знала, что изнасилование — это настоящая катастрофа, но и понятия не имела, что это значит на самом деле. Я помню, что тогда посчитала, что это как-то связано с глазами. Потому что в то утро у этой девочки были широко открытые, заплаканные глаза. И потом в течение долгого времени я думала, что изнасилование как-то связано с причинением боли именно глазам. Неудивительно, что мама прятала Мохини с ее прекрасными глазами. Директор школы сам пришел к нам в дом и посоветовал, чтобы мама не пускала Мохини в школу.

— Она слишком красива, — сказал он, покашляв в большой коричневый с белым носовой платок. Мистер Веллупилайя сказал, что не может гарантировать ее безопасность, потому что вокруг слишком много японцев. Пока он ел мамин банановый пирог, он рассказал, что скоро в школу приедут японские учителя.

— Они грубые и вульгарные, — сказал директор. И он не сможет их контролировать; не нужно забывать, что в Китае они насиловали всех, кто только попадался на их пути. Вот его точные слова: «Я бы не стал оставлять в одной комнате кошку и блюдце с молоком и закрывать при этом дверь».

Маму не нужно было дважды предупреждать. Мохини не стали обрезать волосы, но она осталась под домашним арестом и совсем перестала выходить из дома. Мохини стала нашим секретом, перестав существовать вне стен нашего дома. Мы никогда не говорили о ней при посторонних. Она была как сундук с драгоценностями, который был спрятан под домом. И вся наша семья лгала, чтобы защитить ее. Никто не видел, в какую красавицу она превратилась. Она не могла днем даже выйти на веранду или погулять во дворе, чтобы подышать свежим воздухом. Почти три года она оставалась в своем тайнике, и даже соседи забыли, как она выглядит. Мама боялась, что кто-то расскажет о ней японцам, чтобы что-то получить взамен или просто из зависти. Времена были тяжелые, а в такие времена трудно рассчитывать даже на тех, кого раньше называли друзьями.

Однажды, уже в сумерках, Мохини сидела на ступеньках крыльца, а мама причесывала ее. Как волны чистейшего черного шелка, ее волосы ложились на спину. Пока мама ровняла этот черный шелк, в лучах заходящего солнца я заметила старшего сына заклинателя змей. Его латаная одежда была для него мала, обнажая бронзовые загорелые руки, в которых он держал корзины. Парень, наверное, охотился за мышами или небольшими ужами, которыми собирался кормить своих кобр, а вместо этого нашел наше самое дорогое сокровище. Он неподвижно стоял, не сводя глаз с Мохини. Он был босой, волосы грязные, но его глаза, в которых отражалось заходящее солнце, были как два глубоких колодца. Резкое движение моей головы привлекло внимание мамы. Она инстинктивно заслонила собой Мохини.

— Уходи прочь! — рявкнула она на парня.

Секунду тот продолжал стоять, зачарованный увиденным: великолепными волосами, молочно-бледной кожей, а потом в секунду пропал, как будто испарившись в желтой жаре. Я посмотрела в лицо матери и увидела там страх. Это был не тот страх, который люди испытывали перед непонятной магией заклинателя змей или проснувшейся рептилией. Огонек страсти, который вспыхнул в глазах этого юноши, заставил маму испытать страх перед красотой моей сестры. И правда, Мохини была как прекрасная разноцветная птичка, которая слетает с вершины дерева высотой в несколько десятков метров, и кружится вокруг его кроны, напевая песни и роняя яркие пестрые перья, которые летят за ней, как хвост кометы. Мама была избранной, хранительницей этой яркой птички. Что еще она могла сделать, кроме как спрятать в клетку ее красоту, от которой дух захватывало? И эта птичка находилась в маминой тюрьме до того момента, пока не выпорхнула оттуда навсегда.

У меня до сих пор осталось в памяти, как мы с Мохини идем из школы, одетые в одинаковые платья, и едим шарики мороженого с сиропом. Нужно было есть быстро, чтобы оно не растаяло в руках. Мы никогда не говорили маме о мороженом, потому что у Мохини были ужасные приступы астмы и ей нельзя было есть холодного. Поэтому мы ели эти ледяные шарики, только когда на улице было нестерпимо жарко. Астма у Мохини была действительно серьезной. Когда шел дождь, даже небольшой, мама приходила в школу с зонтиком и забирала нас, и мы втроем шли домой. Мохини — под большим черным зонтиком, я — под маленьким зонтиком из пропитанной воском коричневой бумаги, от которой сильно пахло каким-то лаком, а мама — под дождем. Мне кажется, что втайне ей нравилось, когда большие теплые капельки воды падают ей на голову. Каждый раз, когда мы возвращались домой, там уже ждала чашечка свежеприготовленного имбирного сока, от которого шел специфический резкий аромат. Мама разбавляла сок горячей водой, добавляла в напиток чайную ложечку темно-коричневого дикого меда и неповторимый аромат заполнял всю кухню. Мама передавала чашку Мохини и ждала, пока та не выпьет до дна. Я с каким-то благоговейным трепетом наблюдала, как сестра пила этот напиток. Мне кажется, что он ей очень нравился.

Помню, что он очень нравился и Муи Цай. Добрая и обиженная Муи Цай. Мне кажется, она была искренне привязана к моей матери, но мама была настолько преданна своей семье, что в ее жизни не оставалось места для подруги, которой и нужно-то было лишь немного любви и понимания. Мама всегда была поглощена тем, чтобы ее дети представляли собой образец великолепного воспитания. Бедная Муи Цай! Она часто бывала грустной, но в те времена еще не была сломленной. Она сломалась потом, когда ею, как игрушкой, забавлялись ее хозяин и хозяйки. После этого она уже не была грустной. Я думаю, что она сошла с ума от горя. Она ушла туда, где у нее будет много детей и где она сможет всех их оставить себе.

Мои наилучшие воспоминания о Муи Цай: она сидит на маминой кухне, далеко за полночь, и ее продолговатая тень на стене, их тайные встречи при свете мерцающей масляной лампы. Если я просыпалась среди ночи от какого-нибудь кошмарного сна, я приходила на кухню, чтобы посидеть при свете этой лампы, где обычно по-турецки сидели мама и Муи Цай. Они шепотом о чем-то разговаривали или играли на скамье в китайские шашки. Я улыбаясь шла прямо к протянутым ко мне рукам Муи Цай и засыпала в ее объятиях. Я все время вспоминала о ней, когда также обнимала свою маленькую сестричку Лалиту.

Еще помню, как Лалита родилась. Она среди всех нас, как беспризорный ребенок. Ее маленькие, близко посаженные на непропорционально широком лице глаза казались какими-то отсутствующими. Она была самой темнокожей из нас. Отцу нужно было потрогать губами ее ушки, чтобы она улыбнулась. А так она была очень тихим ребенком. Говоря по правде, она была очень похожа на него. И не только внешне — характер у нее был такой же. Мама нередко говорила открыто, что не хотела бы, чтобы ее дети были похожи на отца. Она рассказывала, что его дети от первого брака представляли собой жалкое зрелище. Когда мама впервые посмотрела в невыразительные глаза Лалиты, она подумала, что ее собственная сила воли в состоянии изменить ее. Изменить ее сущность, потому что Лалита пока всего лишь ребенок, а ребенка еще можно изменить.

Но чем старше Лалита становилась, тем больше она походила на своего отца. В отчаянии мама качала мою тихую сестренку на руках и пела: «Кто же возьмет в жены мою бедную, бедную девочку?» Если бы вы слышали, сколько боли было в этих простых словах, то тоже пришли бы к выводу о том, что красивые дети вызывают у своих родителей чувство гордости, а некрасивые — любовь, которая защитит их, компенсирует безразличие или даже отчуждение со стороны общества. Природа обделила мою младшую сестру красотой, но взамен дала ей светлую любовь матери. Но эта любовь, это стремление оградить от всех бед простирались настолько далеко, что не дали Лалите возможности завести свою собственную семью. Я знаю, что с моей стороны плохо так говорить, но никак не могу избавиться от мысли, что именно из-за мамы моя сестра так никогда и не вышла замуж. Сила маминой воли и эта печальная строчка из песни, которую она все время пела, — вот в чем причина. Если бы мама услышала эти мои слова, то она бы рассердилась на меня. Она бы сказала, что хотела для Лалиты только хорошего. Никто не сделал бы большего, чем моя мама, чтобы найти для Лалиты подходящего мужа. Мама просто льстила себе, что ее воля настолько сильна, что она сможет изменить судьбу моей сестры.

Мои самые ранние осознанные воспоминания связаны с поездкой на свадьбу моей тети в Серембан. Во время нашего пребывания там моя мама и жена моего двоюродного дедушки о чем-то поспорили, и это расстроило маму настолько сильно, что мы были вынуждены возвращаться на лодке по неспокойным водам реки Паханг. И ссора, очевидно, была настолько сильной, что мы не задержались в этом доме ни на минуту. Единственное, что через много лет рассказывала потом мама, так это то, что жена ее дяди ненавидела ее, но не рассказывала, почему.

Когда мы вернулись в наш пустой, разграбленный дом, маме пришлось потратить больше половины своих сбережений, чтобы восполнить все то, что было украдено. Надо отдать ей должное — она с твердостью перенесла невзгоды. На следующий день, с самого раннего утра она уже была на рынке, где и купила продукты и всю необходимую мебель вместо той, что была украдена. К концу того года оставшаяся часть маминых сбережений превратилась в бесполезные бумажки. Японцы принесли нам множество лишений, но мама не падала духом. Сообразив, что от бумажных денег толку нет никакого, она попросила Лакшмнана, проворного, как обезьяна, влезть на самое высокое кокосовое дерево из тех, которые росли в нашем дворе, и среди ветвей этого дерева спрятать ее жестяную шкатулку с деньгами и драгоценностями. Время от времени он вскарабкивался вверх по дереву и проверял, на месте ли мамин клад. Замаскированные птичьими гнездами, мамины сбережения оставались нетронутыми несколько лет. Японская оккупация превратила маму в настоящего предпринимателя, ловко разбирающегося в тонкостях местной торговли. Она обратила внимание, что с прилавков пропало сгущенное молоко, да и в кафе теперь продавали только черный кофе без сахара. Вместо этого цены на натуральное коровье молоко полезли вверх. Она продала свой самый большой рубин и купила несколько коров и коз. Каждое утро, еще до восхода солнца, она доила их, а Лакшмнан развозил молоко в городские кафе. Днем молоко превращалось в кефир, а к вечеру приходили женщины из храма, которые и забирали этот кефир. Они называли его «моур».