Вода, наверное, была несоленой. Мой отец попытался ухватиться за кувшин, но два солдата стали бить его прикладами винтовок.

Позже этой же ночью четверо солдат повели десятерых узников к грузовику. Громкая классическая музыка наполняла прохладный ночной воздух. Мой отец не сомневался, что эту прекрасную музыку ставит человек с кожей ящерицы, — ведь он был ценителем прекрасного. Можно с уверенностью сказать, что он превратил свою жестокость в настоящее искусство. Узники залезали в грузовик один за другим. У всех были окровавленные потрескавшиеся губы и осунувшиеся, посеревшие от недостатка воды лица, руки дрожали, а в глазах был ужас. Грузовик с избитыми людьми уезжал прочь от красивого дома с крысами, хозяином в маске, практикующим изысканную жестокость, и безмолвными малайскими мальчиками, которые появлялись и исчезали, как привидения. Наш сосед, водитель грузовика, сидел рядом с моим отцом, просто сидел и смотрел в никуда. Грузовик привез пленников в джунгли и остановился на опушке. Люди посмотрели друг на друга с новым страхом в глазах. В воздухе витал запах разлагающихся трупов.

Солдаты приказали вылезти из кузова, раздали лопаты в дрожащие руки и приказали им не копать, а закапывать длинную глубокую яму. Яма была глубокой и настолько черной, что люди не могли разглядеть в ней ни искаженных ужасом лиц, ни изъеденную червями человеческую плоть. Но запах чувствовали все. Запах гниющего человеческого тела.

Отец осмотрелся. Свет от фар грузовика вызывал отчаяние. Запах трупов, ужасные мысли, молитвы, которые шептали едва ли не все… и приступы истерического смеха. В тот момент эти люди чувствовали в затылок холодное дыхание смерти. Они забросали яму. Потом их заставили копать другую яму, такой же длины и ширины, как та, которую им только что пришлось забрасывать землей. В свете фар было видно, что рядышком есть еще несколько участков земли, такой же длины и ширины, закиданных свежей землей. Надеяться больше было не на что. Два часа или даже больше они копали. Больше всего на свете той ночью они боялись услышать слова: «Хватит. Этого будет достаточно».

С удивительным почему-то спокойствием отец подумал о смерти, которая была рядом.

Отец говорил, что видел Смерть и что она была так близко, как родители, когда прижимают к себе ребенка, чтобы поцеловать его. «Пойдем поиграем», — приглашает этот ребенок.

— Хватит. Достаточно. Становитесь лицом к яме! — приказал громкий голос.

Его больше не будет. Эта мысль несла какое-то странное удовлетворение. Отец понимал, что в жизни был неудачником, а смерть так притягательно раскрывала свои объятия. Он посчитал. Мохини скоро выйдет замуж, а я уже достаточно выросла, чтобы начинать самостоятельную жизнь. Конечно же, с мальчиками все будет в порядке. Ему стало больно при мысли о бедной Лалите, но ее мама, его идеальная жена, достойная восхищения, наверняка позаботится о маленькой девочке.

С внутренним напряжением люди стали в ряд. Одни начали всхлипывать, другие о чем-то переговаривались шепотом, произнося едва различимые слова кровоточащими губами. Кровь стекала но лицам. Солдаты не двигались. Мой отец смотрел в тупую морду японского пулемета.

Действительно, в этот момент сама Смерть во всей ее кажущейся привлекательности пыталась приворожить отца. Она улыбалась ему, оскалив зубы.

Небрежная улыбка появилась и на лице у отца. Он был готов.

Воздух неожиданно наполнился грохотом и вспышками выстрелов. Плечо обожгло огнем, и он упал вниз. Человек, стоящий рядом, схватился за живот и упал на отца. Они были уже в яме. В нескольких сантиметрах от себя, в холодном бледном свете луны отец увидел лицо соседа, искаженное маской смерти. Смерть и вправду была жестоким, бессердечным существом. Сверху стали падать другие. Извиваясь в предсмертных судорогах, они словно играли в игру, которую придумала Смерть, чтобы немного себя позабавить. Отец не издал ни звука, когда теплая кровь стала заливать его лицо. Крик ужаса застрял у него в горле. Находясь под телами мертвых, он слышал, как солдаты о чем-то возбужденно говорили на гортанном языке. Японцы стояли на краю ямы, всматриваясь в тела расстрелянных. Они еще несколько раз выстрелили наугад. Какое-то тело дернулось в яме. Мой отец широко открыл рот, но только для того, чтобы наполнить легкие воздухом. Может быть, он и не был умником, зато хорошо знал цену тишины в такой ситуации.

Сначала пропали огни фар, а потом стих шум отъезжающего грузовика. Было темно. Настолько темно, что казалось, он больше никогда не увидит света. Он подождал, пока агонии умирающих прекратились, потому что не мог переступить через страдания других. Все остальные были мертвы. Руки, ноги, головы, тела — все перепуталось в этой яме, затрудняя его задачу выбраться на поверхность. Казалось, будто они хотели, чтобы он остался с ними. В ту ночь он выбрался из-под девяти мертвых тел. Это было просто ужасно. В конце концов ему удалось вылезти. Некоторое время он устало сидел на краю ямы, которую копал для себя вместе с этими людьми. А теперь он сидел рядом и смотрел вокруг отсутствующим взглядом. Ему грустно улыбалась луна, а вокруг слышались обычные лесные звуки. Он стал к ним прислушиваться, как будто слышал впервые. Жужжание насекомых, шелест листвы… Его укусил комар. Отец шлепнул себя по шее и разразился безумным смехом. Он жив. Небо было в небольших серых тучах, а на востоке уже начинался рассвет. Он был весь в крови и ранен, но ему удалось миновать объятий Смерти. Остался лишь злобный желтый огонек в ее глазах. Отец указал рукой в сторону ямы.

— Девять из десяти — все равно хороший результат.

Он снова спустился в яму, чтобы найти обувь. А потом, выбравшись наверх, пошел в ночь, стараясь идти в джунглях, но придерживаться направления, в котором поехал грузовик. Возможно, через день или два он выйдет к своему городу. Но как только рассвело, отец с ужасом понял, что заблудился.

Домой отец вернулся через две недели после того, как его забрали. Он похудел на треть. Он него очень дурно пахло, как от кота, которого обнаружили через неделю после того, как он умер. Сухая кожа, обтягивающая кости, была вся исцарапана и в следах от укусов насекомых. Он бродил по джунглям кругами, перебираясь через огромные стволы упавших деревьев, покрытых скользким мхом и огромными грибами. Он скользил и падал в грязь, вдыхая кисловатый запах гниющих листьев. И все это время кормил своей кровью орды гигантских комаров, пиявок, мух, блох, летающих муравьев и других всевозможных созданий, которых Господь придумал в своих самых немыслимых фантазиях.

Отец рассказывал, что химические вещества, выделяемые в процессе гниения листьев, являются питательными веществами для многочисленных грибов и лишайников. И эти вещества, застилающие всю землю в джунглях, фосфоресцируют ночью, заставляя все кругом светиться бледными огоньками. Не одну ночь ему пришлось сидеть в окружении этих мерцающих огоньков и прислушиваться, пытаясь уловить звук крадущихся шагов тигра, хотя он и знал, что тигр может приблизиться к жертве абсолютно неслышно, даже не пошевелив листвы деревьев. Он мог просто появиться ниоткуда и пустить в ход свои зубы.

Мой бедный отец! Во влажном теплом воздухе его плечо горело днем и ночью, как будто бы к нему приложили раскаленные угли. От раны начал исходить зловонный запах. Отец прикрывал ее листьями. Каждое утро он слизывал росу с листьев и шел, пока несли ноги. Однажды в предрассветной темноте он едва не наступил на огромного иссиня-черного скорпиона, который оказался у него на пути и сидел, высоко подняв свой ядовитый хвост над головой. Отец заметил его в последний момент.

Один день беспрестанно лил дождь, превращая тропинки в непроходимое море грязи. А на следующий день над землей поднимался пар, застилая все вокруг. Однажды отец обнаружил огромные ямы, а рядом — несколько вырванных с корнями деревьев и следы слонов. Некоторое время он шел по этим следам, но они оказались дорогой в никуда.

Через некоторое время он понял, что блуждает кругами. Для него это был настоящий удар. У него росло чувство, что джунгли хотят оставить его себе. Это их желание проявлялось буквально во всем: ветки цеплялись за его тело, оставляя на память о себе листья, паутину и гусениц.

Отец сидел на валежнике и смотрел, как паук с длинными мохнатыми ногами охотился за личинкой, свисавшей с листвы и спускавшейся плавными, как в танце, кругами. Она спускалась на его руку. Неожиданно он увидел, что на нем уже сидит одна такая личинка, а на другой стороне руки — еще одна. Медленно он повернул голову, хотя и понял сразу же, что в ране могли завестись личинки. Но одно дело знать, а другое видеть. Вид личинок в собственном теле вызвал у него отвращение и ужас. Он понял, что с раной дела обстоят серьезно. «Они едят меня еще живого», — подумал он, погружаясь в глубокое отчаяние.

И еще подумал, что избалованный мстительный ребенок Смерть продолжает играть с ним, просто растягивая удовольствие. Но ошибся. Смерть больше не интересовалась им. Личинки только объели отмершую кожу и гной, а после этого исчезли, оставив после себя обработанную рану в плече. Однажды отец увидел фазана, который был настолько близко, что отец протянул руту, чтобы его поймать. Интересно, что бы он с ним делал, ведь он был настолько добрым человеком, что и мухи никогда не обидел. Ответа этот вопрос не получил, потому что отец промахнулся, плюхнувшись лицом в грязь. А яркая разноцветная птица, поднявшись вверх, пролетела над его головой и стала постепенно уменьшаться в размерах, превращаясь в точку.

Когда джунгли становились реже, появлялись огромные цветные бабочки, которые порхали совсем рядом. А временами отцу приходилось проходить в тучах огромных фруктовых мух, от которых он отмахивался, усердно работая руками. Плечо все еще болело, губы были покрыты язвами, а на теле все прибавлялось следов от множества укусов, порезов и царапин. Он знал, что долго не выдержит, и тащился из последних сил, подгоняя себя.

Наконец он нашел следы, человеческие следы. Это были зарубки на деревьях. От радости у него удвоились силы, и отец пошел по этим зарубкам, которые привели его к банановой роще. Когда он подошел к деревьям, десятки кровососущих насекомых, которые прятались в широких листьях, набросились на него. Он не чувствовал их укусов, пока все тело не покрылось ранами. Бананов, которых он нарвал, хватило на несколько дней. После того как они закончились, он несколько дней голодал, пока не почувствовал запах манго. Он пошел на этот запах и вскоре увидел поразительный ковер из спелых плодов, которые лежали у подножий манговых деревьев.

Усевшись прямо на землю, он начал зубами срывать с них кожуру и съел десятка полтора, если не больше, плодов. Они были безумно вкусными. Отец сделал из майки подобие сумки и набросал туда столько плодов, сколько поместилось.

Вскоре джунгли, как по мановению волшебной палочки, превратились в аккуратные ряды каучуковых деревьев. Отец осторожно полз по земле, как кот, опасаясь, что где-то рядом окажутся японские солдаты с непроницаемыми желтыми лицами и ударят штыком в живот. Но нигде не было ни солдат, ни штыков. Вместо этого в воздухе кружились мириады насекомых и слышались крики птиц и обезьян, хозяйничавших в кронах каучуковых деревьев. Отец вышел к старой грязной дороге, потом добрался до маленькой хижины, в которой оказалось двое индийцев, которые ручным способом обрабатывали каучук, используя перебродивший пальмовый сок и пальмовый спирт. Отец хотел закричать, но у него из груди вырвался только слабый стон. Он открыл рот, чтобы попробовать еще раз, но ноги подкосились, и темнота поглотила его.

Индийцы оказались хорошими людьми. Они привезли отца к нам. Я не видел более профессионального врача и с такими стальными нервами, чем мама. Состояние отца не вызывало у нес ни страха, ни отвращения. Запахи, раны, порезы, синяки, разорванная плоть, фиолетово-синяя кожа. Она сожгла старую одежду, а пеплом намазала все тело. Отец стонал, когда мама обрабатывала его раны. После этого она натерла его тело настойкой из листьев земляного ореха, потом промыла и перевязала его раны. Отец находился в полуобморочном состоянии и никого не узнавал.

Несколько недель он лежал на большой железной кровати, весь намазанный йодом, и дрожал. Он все время просил воды, даже во сне. Единственное имя, которое он повторял, было имя нашей матери. И только ее он стал узнавать, временами приходя в себя. Иногда он протягивал руку, чтобы прикоснуться к лицу Мохини, и скупая слеза катилась у него по щеке. Его губы, которые, казалось сначала, никогда не заживут, довольно быстро приобрели здоровый вид, но тело, истязаемое малярией, и разум, потрясенный перенесенным, восстанавливались очень медленно.

— Сними маску! Не давайте мне хинина! — раздавались дикие крики. — Быстрее закройте двери! Спрячьте детей! — бредил он. — Разве вы не видите? Они все мертвы! — кричал отец и так сильно дрожал, что качалась кровать.