Сначала я не проклинала их. Их зверства фактически не касались меня. Я научилась довольно быстро не замечать головы на шестах вдоль дороги. Их империалистическая пропаганда не была помехой. Неужели меня должно было волновать, что они запретили публичное ношение галстука? Понимая, что война была придумана для ужасных злодеяний, я просто решила, что не позволю такой грязной и уродливой расе выбить меня из игры, которую знала так хорошо. Я была высокомерна в те дни. Я знала, как достать для моих детей еду даже из воздуха, если будет необходимо. Я переживу и это тоже, говорила я себе уверенно. Мой муж потерял работу, как только установился японский режим, так что мы потеряли наше право на драгоценные пайковые карточки. Карточки означали рис и сахар. Нас считали бесполезными людьми. Людьми, на которых режим не собирался тратить свои ограниченные ресурсы. Внезапно у меня появилось восемь ртов, которые нужно было кормить, и абсолютно никакого дохода. У меня не было времени на стоны и причитания, некогда было замечать жалостливые взгляды женщин в храме, мужья которых сумели сохранить работу.

Я продала некоторые драгоценности и купила коров, которые сделали мою жизнь трудной, но мы бы никогда не выжили без них. Каждое утро — неважно, шел ли дождь или была ясная погода, — пока было еще темно и прохладно, я садилась на низкий табурет и доила их. Хозяева кофеен и магазинов платили нам японской валютой с изображениями кокосового ореха и банановых деревьев на них. Они нервно передавали из рук в руки эти «банановые» купюры — так их называли. У купюр не было серийного номера, и стоили они каждый месяц все меньше и меньше. Табак ценился больше, чем японская валюта. Некоторые люди старались как можно скорее вложить свои деньги в недвижимость и драгоценности, но для меня главным было иметь достаточно денег, чтобы прокормить детей.

Без пайковых карточек рис можно было купить только на черном рынке по непомерной цене. Рис стал редким и очень дорогим. Продавцы начали увлажнять рис, чтобы увеличить его вес и продать дороже. Люди собирали его по крупицам и берегли для особых случаев — дней рождений или религиозных праздников. Большую часть недели мы ели тапиоку. Из нее готовили все. Ее запекали в хлебе, перерабатывали в лапшу. Даже листья можно было жарить и есть. Ежедневное шинкование, варение, приготовление тапиоки спасло наши жизни, но я возненавидела ее. Возненавидела в полном смысле этого слова. Потом в течение многих летя пробовала убедить себя, что она мне нравится, но все-таки ненавидела этот вязкий вкус. Хлеб был как резиновый. Он подпрыгивал на столе, и когда его жевали, он растягивался между зубами. Лапша была ужасна. Но мы все ели это.

Я пыталась вырастить все, что мне попадалось в руки. Даже куркуму, высушенные плоды которой выглядят странно и уродливо. К концу первого года оккупации я подружилась с госпожой Ананд. Ее муж работал в отделе контроля продовольствия и сумел организовать контрабанду риса с севера Малайи из японских армейских складов. Я прятала контрабандный рис в стропилах крыши нашего дома. Коровы и мой огород спасали нас от страшного голода, который охватил весь штат Паханг. Ситуация стала настолько серьезной, что губернатор наконец предложил, чтобы люди ели два раза в день вместо трех. Возможно, он не знал, что люди уже питались только два раза в день.

Что-нибудь импортное стало редким, как золотой песок. Перед оккупацией я всегда мыла волосы своим детям специальными бобами из Индии. Их привозили связанными в пучки. Перед кипением и приготовлением пюре из твердых темно-коричневых бобов мы вымачивали их. В результате получалась темно-коричневая масса, а на самом деле великолепный шампунь, прекрасно моющий волосы. Потом я придумала мыть волосы моим детям зелеными земляными бобами. Во время японской оккупации я делала собственное мыло из листьев, коры дерева, корицы и цветов. Мы чистили зубы указательным пальцем, опуская его в древесный уголь или иногда в соль, а в качестве зубной щетки использовали мягкие ветки листьев мелии. Я сама изготовляла кокосовое масло, цена на которое выросла с шести до трехсот пятнадцати рингитов к 1945 году. Люди продавали десять маленьких яиц за девяносто рингитов. Но что это было по сравнению с ценой саронга, которая увеличилась с одного рингита и восьми центов до тысячи? Я даже пробовала делать ткань из листьев ананаса и коры дерева, но она была грубой и служила только в качестве мешковины.

Бритвы стали настолько драгоценными, что все обычно точили и перетачивали старые тупые лезвия, тщательно прижимая и протирая их назад и вперед по внутренней стенке стакана. Автомобили исчезли, кроме тех, которые использовали военные и важные японские граждане. Какой-то японец, носивший орденскую ленту, давно присвоил автомобиль Старого Сунга. Основным топливом стали дрова и древесный уголь. Японская армия резервировала почти все лекарственные средства и запасы больниц для своего собственного пользования, и нам пришлось возвратиться к традиционной народной медицине.

Вторая жена Чайнеземана, жившая по соседству с нами, едва не потеряла ногу, пытаясь лечить глубокую рану при помощи припарки из ананаса и перезрелого банана. Рана стала синей, и от нее начал исходить запах гниющего мяса. Началась гангрена.

Водопроводная вода стала значительно хуже, поскольку количество химикатов для обработки воды уменьшилось. Мелкие кремовые черви иногда корчились в нашей питьевой воде, как будто от смертельной боли.

Именно мне пришлось сообщить Мине дурные вести. Услышав о том, что ее мужа застрелили, она так и рухнула в дверном проеме. Мне было очень жаль ее, я присела рядом и гладила ее прекрасные иссиня-черные волосы. Ее гладкая щека покоилась на моей руке. У Мины была прекрасная кожа, как у ребенка, даже несмотря на то, что она совершенно не следила за ней. Куры, огород и немного старомодных украшений — вот и все ее богатства.

— Не плачь, все будет хорошо, — говорила я, в душе понимая, что это, конечно же, ложь.

Женщина только качала головой и тихо плакала.

Мина почти не появлялась на улице, пока однажды вечером зеленый армейский джип не припарковался около ее двери. Довольно привлекательный японец в гражданской одежде вышел из машины и вошел в дом. После этого он часто оставлял свой джип возле ее дома. А потом Мина отправила всех пятерых детей к своей сестре в Пекан, сказав Муи Цай, что там лучше школа. Потом этот японец на джипе стал оставаться ночевать у нее, а несколько недель спустя и вовсе переехал к Мине. Я перестала навещать ее, и она не горела желанием разговаривать с нами. Возможно, ей было стыдно, что она содержанка японского чиновника. Несколько раз я видела ее вне дома. Когда они выходили вместе по вечерам из дома, Мина надевала платья западного стиля или китайские. Она стала использовать больше косметики и красить ногти. Мина стала похожа на кинозвезду. Шелк китайского платья красиво облегал ее тело, когда она садилась в машину. Я стала беспокоиться. А что, если она выдаст Мохини за землю, лучший дом, бриллиантовое кольцо или мешок сахара?

Однажды мы встретились с ней лицом к лицу. Рано или поздно это должно было случиться, но то, что это случилось в присутствии японца, было неожиданностью. Как только я зашла за угол, они оба вышли из его джипа. Я замедлила шаг, надеясь, что они войдут в дом прежде, чем я дойду до них, но Мина остановилась и ждала меня, а он ждал вместе с нею. Я улыбнулась. Дружелюбно. Теперь я боялась их обоих. Она тоже была врагом. Моя тайна висела на волоске.

— Привет, — сказала Мина. Она была красива как никогда.

— Привет. Как дела? — ответила я.

— Прекрасно, — сказала она, улыбаясь. Ее губы были накрашены красной помадой, а на щеках были румяна, но глаза все равно были грустными. На ее руках как предупреждение звенели искусно вырезанные из темно-зеленого нефрита фигурные браслеты.

— Как твои дети? — поинтересовалась я.

— Они очень непослушны и отказываются учиться в школе, — ответила она скромно. — А как поживают ваши пятеро замечательных детей?

Я медленно с благодарностью улыбнулась. Моя тайна была в безопасности. Пока. Она знала, что у меня шесть детей, и только что исключила Мохини из их числа. Я поняла, что она подстроила эту встречу, чтобы я могла спокойно спать.

— Все хорошо. Спасибо, — ответила я и пошла дальше. Мы поняли друг друга. Когда я оглянулась, они входили в дом. Его рука обвилась вокруг ее талии.

Прошел год японской оккупации. Лакшмнан подружился с одним парнем — аборигеном, который умел, точно как Тарзан, плавать и качаться на лианах, которые росли вдоль реки Куантан. Аборигены — лучшие шпионы и охотники, которых можно только найти. Они первоклассно знают джунгли; они могут наблюдать за вами в течение многих дней, а вы даже не будете подозревать об их присутствии. Мальчик научил Лакшмнана охотиться. Благодаря Лакшмнану мы очень разнообразили нашу кухню.

Однажды он возвратился домой с длинными уродливыми ящерицами, которые после приготовления, к нашему удивлению, очень вкусно пахли. Мы ели дикого кабана, оленей, белок, тапиров, черепах, как-то он принес питона, а однажды даже кусок мяса слона. Когда аборигены возвращались с охоты, окровавленная процессия тянулась с огромными грудами мяса, кровь с которого капала им на плечи. Ни мой муж, ни я не смогли заставить себя есть мясо слона — я слишком верила в моего бога-слона. Я попросила его о прощении и дала мясо детям. Мясо было грубым, с толстой серо-коричневой кожей, но дети сказали, что оно было не таким уж и плохим. Однажды Лакшмнан пришел домой с обезьянкой на плече, и Старый Сунг послал своего повара спросить, не продаст ли тот голову обезьянки с мозгами.

Китаец вскрыл обезьяний череп, налил внутрь коньяк, купленный на черном рынке, и затем съел содержимое палочками, громко причмокивая. После этого он каждый вечер звал Лакшмнана в свой дом и предлагал щедрую награду за половые органы тигра или медведя. По китайскому поверью, принятие их в пищу может даровать бессмертие. «Месячная арендная плата», — говорил Старый Сунг.

В школе детей заставляли учить японский, и от них я научилась говорить «Домо аригато». О чем бы ни просили солдаты, я немедленно кивала головой и быстро благодарила на их противном гортанном языке. Я видела, что им доставляет удовольствие то, что я потрудилась выучить эти слова. Они считали меня умной и не видели во мне страха, но я их боялась. Даже когда они уходили с кудахтающими курами в руках в облаках перьев, я боялась их. Я помнила, что они забрали мужа соседки и расстреляли его, оставив умирать в яме. Даже слова Муи Цай о том, что их любимое блюдо из вареного белого риса с сахаром действительно очень вкусно, не могли уменьшить моего инстинктивного недоверия к их злым глазам. Их нельзя было провоцировать.

В глубине сердца я всегда это знала. Все ходили с постоянно согнутыми спинами и опускали глаза в их присутствии. Время от времени полковник Ито, который часто приходил к Муи Цай и мог немного говорить по-английски, спрашивал меня, где спрятаны мои дочери. Я знала, что он понятия не имеет, есть ли у меня дочери вообще, но у него были такие хитрые глаза, что я дрожала, как лист, думая о Мохини под его ногами.

Я говорила себе снова и снова: «Когда все они уйдут, я буду праздновать. Но сейчас я опущу глаза и дам им самый молодой и нежный кокос с моего дерева». Я слышала истории о том, как они валили целые деревья, только потому, что в доме не было никого, кто мог бы срезать для них несколько кокосов. Именно поэтому я заставляла Лакшмнана каждый день срезать лучшие кокосы перед тем, как идти в школу. Как только они приходили в наш дом и указывали на дерево, я немедленно выбегала с зеленым фруктом. Они разрезали кокосы штыками. Я скрытно наблюдала за ними, за тем, как они пили, как сок вытекал у них изо рта, стекал по сильным и таким ненавистным шеям, оставляя на форме темно-коричневые пятна. Я желала им вреда. Я их ненавидела, но мой настоящий страх лежал глубже. Даже глубже, чем сломанное кокосовое дерево или обнаружение моих драгоценностей, спрятанных высоко в густой листве. Я боялась, что они не обратят внимания на кудахтанье кур и начнут копать землю, покрытую пометом. И заберут моих дочерей.

Эта мысль не давала мне спать по ночам. Каждый раз, когда я видела соседскую свободно бегающую китайскую девочку с короткой военной стрижкой и так туго замотанной грудью, что она казалась ровной, как доска, я начинала волноваться за Мохини. Я думала, что волосы моей дочери слишком красивы, чтобы их можно было обрезать, и, кроме того, даже если бы я замотала ее формирующуюся грудь и обрезала ее прекрасные волосы, с ее лицом ничего нельзя было сделать. Скулы, глаза, соблазнительный рот — все это ее выдаст. Единственным выходом было прятать ее.

Я сидела одна и смотрела на далекие звезды, когда Муи Цай подняла москитную сетку и зашла на кухню. Так много времени прошло с тех пор, как она приходила навестить меня, и я ужасно по ней соскучилась. Она неловко села на скамью рядом со мной. В руке она держала маленькое липкое коричневое пирожное. Был праздник китайских богов. Время, когда второстепенные божки и духи посещают все китайские дома на земле, а потом уносят на небеса все сведения о людских грехах. Чтобы ублажить их, хозяин дома должен испечь сладкое пирожное, которое не позволит духам рассказать плохие вещи о домах, которые они посетили.